Болотов А.Т. Жизнь и приключения Андрея Болотова описанные самим им для своих потомков. 1737-1796. – Т. 1. – Тула: Приокское книжное издат-во, 1988. – 526 с.

Письмо 22

ПИСЬМО 22-е

Любезный приятель! Каким образом препроводил я первую половину зимы, так точно препровождена и вторая. Списывание книг и тетрадей, писание и черчение геометрии, и чихание «Четьих-Миней», и даже списывание из них наилучших и любопытнейших житиев некоторых святых в особую и нарочно сделанную для того книгу, составляло наиглавнейшее мое упражнение. Книга сия и поныне еще у меня цела, и я храню ее для достопамятности, чтоб видеть, как я тогда писывал. Трудолюбие мое и охота к писанию была так велика, что я просиживал иногда целые почти ночи за письмом, и старушка-няня, делающая мне всегда одна почти компанию и уставающая от сидения в уголке подле печи за своим гребнем, нередко принуждена бывала мне напоминать, что время уже ужинать и что давно уже за полночь. Когда же дни стали становиться более, то к сим упражнениям присовокуплял я и рисованье. Я нашел у дяди моего десятка два печатных и разрисованных картинок, изображавших страдания Христовы. Немецкие сии и изрядные эстампы прибиты были у него гвоздиками к стене под самым почти потолком рядышком, и от долготы времени и от мух так потемнели, что почти ничего не видать было, что на них написано и изображено. Я досадовал, что были они в таком небрежении, и мне захотелось их все для себя срисовать. Я выпросил их у дяди и трудился над срисовыванием оных весь почти великий пост, и имел потом великое удовольствие видеть спальню мою, украшенную ими. Склонность и охота моя к рисованию была так велика, что я и летом большую часть времени препровождал в оном, и нарисовал несколько сот картин для украшения моей залы. Во всех картушах географического атласа моего не осталось ни единого человеческого изображения и фигуры, которую б я не нарисовал в увеличенном виде на особливом листе бумаги и не поместил наряду с прочими. Самая сия украшаемая картинами зала составляла в летнее время и рисовальную мою комнату, и весь стол в оной укладен был раковинами с красками. Но признаться надобно, что все сие бесчисленное множество картин не стоило и одной хорошей, а составляло не что иное, как единое гвазданье.

Кроме сего, было у меня сим летом и другое дело и упражнение. Прочертив зимой всю геометрию, чертил я около

сего времени фортификацию. Наука сия, научающая строить, оборонять и брать крепости и города, в особенности мне полюбилась и была для меня очень весела. Склонность моя к ней так была велика, что я, не удовольствуясь одним черчением, захотел видеть и в самой практике и натуре все крепостные здания и военные укрепления. Я сделал себе маленькую сажень и фут и, выбрав в саду ровненькое место, предпринял построить в миниатюре маленькую земляную регулярную крепостцу. И, о! сколько трудов, хлопот, гвазданья, маранья, скобленья и резанья было при сей работе. Я располагал и отделывал все по увеличенному масштабу, и не прежде как через несколько недель имел удовольствие видеть крепость мою отделанной и окруженной рвом, покрытым путем и палисадником, и могу сказать, что через сию игрушку получил я многие такие понятия, которых не имел прежде.

Вот в каких делах и упражнениях упражнялся я в течение сего года. Из них хотя большая часть составляла не что иное, как детские игрушки, однако, по крайней мере, произошла от них та польза, что я не был никогда в праздности, но занят был большую часть времени делами; следовательно, и оставалось его тем меньше на резвости и другие свойственные моему возрасту увеселения. Ибо надобно знать, что сколь я помянутым образом ни был трудолюбив и к наукам прилежен и рачителен и сколь ни вол себя тихо, скромно и постоянно, однако не должно себе воображать, чтоб я был и совершенным уже философом и чтоб не было во мне ничего уже ребяческого; но вопреки тому, при всех моих хороших и похвальных упражнениях, не проходило без того, чтоб временем иногда, а особенно вечерком и на досуге, не порезвиться и чего-нибудь глупого и непохвалыюго не сделать.

Ко всем сим резвостям и глупым упражнениям приучил меня наиболее мой двоюродный брат, то есть старший сын дяди моего. Я уже упоминал, что он был совсем противного со мной сложения и вместо наук и трудолюбия имел только склонность к одним резвостям. Самое сие причиной было, что он весьма долго со мной коротко не познакомился и не сдружился, ибо, как он услышал, что я все сижу за делами и либо книгу читаю, либо пишу, либо рисую, то и бегал он от меня как от огня и не сводил со мной никак короткого знакомства.

Сим образом прошло у нас все первое лето жительства моего в деревне, и все наше свидание бывало только

тогда, когда либо я приду к дяде, либо он ко мне, но и тут, бывало, он только что покажется и повернется, а там опять и след его уже простыл. Наконец нечаянный случай, и не прежде как по наступлении уже первой зимы, нас с ним сдружил и познакомил. Случилось как-то мне увидеть, что ребятишки на дворе играли в так называемую «килку». Мне игра сия полюбилась чрезвычайно, и более потому, что она имела некоторое подобие войны. Все играющие разделялись на две партии, и одна партия старалась килку, или маленький и кругленький отрубочек от деревянного кола, гнать в одну сторону и догонять до конца двора или до уреченного какого-нибудь места, а другая партия старалась ей в том воспрепятствовать и гнать килку в другую сторону двора и также до какого-нибудь уреченного места, и которой партии удастся прежде до своего желания достигнуть, та и выигрывает. Чтоб удобнее можно было сию килку гнать, то каждый человек имеет палку с кочерешкой па конце, дабы сей кочерешкой можно ему было килку и совать и по земле знать, а ежели случится на просторе, то и ударять, чтоб летела далее и могли ее подхватить и гнать далее его товарищи. Словом, игра сия самая задорная, наполненная огня, рвения, усердия, и играющие должны употреблять наивозможнейшее проворство и скоропоспсшнейшес бегание за килкой для успевания скорей ее ударить и прогнать, и притом наблюдается в ней некоторый порядок. Люди расстанавливаются сперва вдоль но всему двору в два ряда и человек против человека, а потом один из победителей, положив килку на какую-нибудь чурку, ударяет по ней изо всей мочи своей кочерешкой и так, чтоб полетела она несколько вверх и упала сверху посреди обоих рядов, и тогда ближние люди бросаются к ней и начинают свое дело, то есть гнать в ту сторону, куда кому надобно.

Впрочем, была игра сия у нас в деревне в таком тогда обыкновении, что в зимнее досужное вечернее время игрывали в нее не только ребятишки, но и самые старые и взрослые люди вместе с ними. Всякий выбирал другого такого ж себе в соперники, и все не меньше бегали и проворили, как и ребятишки, и веселились до крайности, когда случится победить и заставить себя побежденному перенести за плечами через весь двор или от одного уреченного места до другого.

Все сии обстоятельства и возбудили во мне желание испытать поиграть вместе с ними, и как она мне через то

еще больше полюбилась, то, приметя единую ту опасность, сопряженную с сею игрою, что деревянная палка, попав в человека, может зашибить, велел я вместо оной сшить кожаный мяч и употреблять при игре сей, а людей собрать как можно более, дабы она была тем веселее.

Сделав сию перемену, не успели мы начать играть, как, поглядим, катит на двор наш Михаиле Матвеевич с целой толпой своих прислужников и ребятишек. В другое время :шать бы его не дозвался, а тут прилетел сам, как сокол ясный: «Братец! мне сказали, что вы здесь играете сами: не дозволите ли и мне с вами поиграть?» — «Очень хорошо, братец, сколько угодно».

Мы проиграли тогда целый вечер вместе и нарезвились и навеселились досыта. Братцу моему сие так понравилось, что он обещал и наутрие прийти, если у нас игра будет. Я принужден был для приласкания его к себе и на другой день то же затеять, и с того времени перестал мой братец меня дичиться, но стал ходить ко мне часто, а все более для того, чтоб ему тут вольнее было резвиться, нежели дома.

Но ведал бы я, то лучше б никогда ходить его к себе не заохочивал, ибо скоро дошло до того, что он стал мне уже и мешать в моих упражнениях. Часто случалось, что иногда делаешь что-нибудь нужное и спешишь скорей кончить, а не успеет он прийти, как покидай все дело и в удовольствие его ступай с ним либо в килку играть, либо на крестьянских лошадях кататься, либо иное что глупое и ребяческое делать. К вящему несчастью, не успел он начать ко мне ходить, как и сам отец его стал его к тому поощрять и побуждать ходить ко мне чаще, ибо он, ведая мои хорошие упражнения, ласкался надеждой, что от меня и к сыну его что-нибудь пристанет и что и он что-нибудь приохотится. Но у нашего молодца всего меньше на уме было, чтоб перенимать что-нибудь. Книги для нас хоть бы не были на свете, писание ненавистно, а рисование в голову лезть не хотело, а весь ум и разум наш помышлял об одних только резвостях, и вся голова набита была одними пустяками и глупостями.

Таким образом, приманив к себе братца, скоро и не рад я тому уже был; но как дело сие было ужо невозвратно и отучить ходить к себе было труднее, то принужден уже я был кое-как с ним перебиваться; иногда отговаривался уже недосугами, иногда всклепанной на себя головной болезнью, иногда стужею и тому подобным, но сие все мало

помогало. Пристанет, бывало, так, что никак не отделаешься, и поневоле почти делаешь то, чего бы и не хотелось. Например, как пришло рождество и наступили святки, то у меня и на уме не было заводить нгрищи; но по его усильной и неотступной просьбе должен я был велеть собирать и делать сии наиглупейшие деревенские игралищи, в коих не только не было ни малейшего вкуса, но кои, по сквернословию, употребляемому на них играющими, были гнусны, отвратительны и презрения достойны. Но братец мой восхищался оными и находил неведомо сколько удовольствия.

По приближении масленицы приказал я не столько для себя, сколько для него сделать на дворе гору и себе собственные маленькие салазочки. Но он мало на ней катывался, а для него приятнее было ходить вниз под гору и через реку в деревню и там с маленького бугорка кататься вместе с крестьянами и крестьянскими бабами и ребятишками,— для чего? Для того, что у нас на дворе наблюдалась сколько-нибудь благопристойность и порядок, а там была сущая беснорядица, всякая нелепица и вздор; например, катывались не столько на салазках, сколько навалившись по нескольку человек друг на друга на дровнях или на лубках, и притом не столько днем, сколько ночью. А! как это для братца моего было утешно и весело. Он уговорил и меня сделать ему однажды компанию и сходить туда же; но для меня катанье сего рода никак не полюбилось, но показалось слишком беспорядочно, глупо и подло. К тому ж, как я тут едва было очень больно не зашибся, то в другой раз не заманил он меня уже никак туда, а для меня милее было кататься на своей горе и порядочно на своих весьма ловких салазках, без шума, без крика и без всяких нелепостей и вздора, и к каковому катанию я так тогда привык, что любил упражнение сие во все течение моей жизни.

Во время продолжения великого поста, при частых его меня посещениях, старался было я братца моего приучить сколько-нибудь к рисованью, в котором я тогда наиболее упражнялся, и тем паче, что и сам дядя меня о том просил. Но статочное ли дело, чтоб нам послушаться и чтоб приняться за какое-нибудь дельце. Нет! для нас все они были скучны и неприятны, и всякое заставляло тотчас зевать: «А лучше сходим-ка, братец, на гумно и посмотрим, как у вас молотят». Я сперва не знал, что это значит, и согласился охотно с ним туда итти; но что ж вышло, наконец, и зачем

предпринимаема была сия ходьба на гумно?.. Надобно тайком увести крестьянских тут находящихся лошадей с санями, надобно на них наезжаться с ребятишками, надобно скакать что есть поры-мочи по улицам, по рощам и по дорогам и во все горло орать самые глупейшие и вздорней-шие крестьянские песни и потом где-нибудь изваляться, полететь стремглав, перегваздаться и перемараться всем в снегу и всему тому похохотать; не все ли глупое, нелепое и вздорное? Но со всем тем братцу моему было все сие крайне мило и утешно. Он рад бы хоть всякий бы день сие повторять, однако скоро я и от сей забавы отказался. Однажды, извалившись и едва не переломив руки, откланялся я ей и оставил ее одному своему братцу.

Перед наступлением святой недели, братец мой, увидев, что я не всегда и не на все его предложения и затеи соглашаюсь, а привыкнув в доме у меня с множайшей вольностью резвиться, нежели дома, где иногда отец на него покрикивал, вздумал приискать себе еще товарища, с которым бы ему более можно было резвиться, и уговорил меня, чтоб я выпросил у одного нашего соседа и дальнего родственника, по имени Степана Петровича Челищева, одного из его сыновей и взял его погостить к себе. Он уверял меня, что он одного, по имени Михаиле, знает, что он летами почти нам ровесник, что мальчик весьма хороший и что нам с ним будет не скучно. «И, братец! — сказал я, сие услышав.~ Что ты мне сего давно не скажешь? Я бы давно его к себе взял. Пускай бы он у меня жил и делал мне компанию». Словом, братец мой так меня им прельстил, что я на другой же день к Степану Петровичу для испрошения его к себе поехал. Дворянин сей был весьма небогатый человек, жил от нас верст за десять, имел многих сыновей и, наслышавшись довольно о моей постоянной и хорошей жизни и поведении, с великой охотой согласился отпустить ко мне своего сына и дозволить держать его у себя столько, сколько мне угодно будет. Обрадуясь сему, взял я его тогда же с собой и, привезя домой, послал тотчас за братцем и, показывая ему его, сказал: «Вот тебе и Михаила Степанович; такой ли надобен?..» Он обрадовался ему чрезвычайно и тотчас возобновил с ним прежнее свое знакомство и свел дружбу.

Сотовариществом сего мальчика, а особливо в первые дни, покуда он еще не оборкался, а все несколько дичился, и покуда продолжался еще пост, был я весьма доволен. Он показался мне довольно смирным и хотя ничего совсем

незнающим, но имеющим несколько любопытства. Когда я работал, то он сиживал подле меня, смотрел мою работу и расспрашивал то о том, то о другом. Все сие ласкало меня надеждой, что авось-либо удастся мне что-нибудь нужное и хорошее вперить в сего мальчика и приучить его со временем к какому-нибудь упражнению, и я мечтал уже неведомо что об нем. Но сколь сильно обманулся я во всех моих мнениях и надеждах! Святая неделя показала мне совсем иное.

Не успела сия настать, как начались у нас с братцем моим ежедневные свидания и все неделе сей свойственные увеселения. Мы были почти неразлучны между собой, и он почти не выходил от меня. Катание яиц, которых было у меня превеликое множество, составляло наше первое упражнение. Я снабдил довольным количеством оных и моего сотоварища и гостя. Брат мой был чрезвычайным охотником до сего катания и притом очень вздорлив и неугомонен. Челищев был ничем не лучше, а еще не хуже ли оного. Всякий день начинались у них с ним за яйца крики, споры, ссоры и вражда, и очень часто дохаживало даже и до стрелянья друг в друга яйцами и катками, и я принужден был их унимать, мирить и восстановлять прежнее согласие. Сие явление было первое, показавшее мне уже отчасти истинный характер моего гостя, а чем далее, тем более усматривал я, что в заключениях моих о нем весьма обманулся.

Другое увеселение наше составляло качание на качелях. У меня сделаны были они во дворе прекрасные. Братец мой с г. Челищевым не сходили почти с оных. У него была с ним всякий день по нескольку раз и ссора, и мир, и опять дружба, и как оба они были ребята очень несмирные, то происходила у них и на качелях всякая всячина. Однажды чуть было братец мой не ушиб до смерти моего гостя, вскинув его с ребятами так высоко, что он соскочил с доски и повис на веревках. Я обмер и спужался, увидев сие издали, и наконец беспутные их резвости мне так надоели, что я велел закинуть веревки и запретил, чтоб никто без меня не качался.

Не в одном сем упражнялись мы в святую неделю; но как оная была в тот год поздно, и не только не было нигде уже снега, но и обсохло, то не оставили мы ни одной почти игры, в которую б не играли и не резвились. И в мяч-то, и в городки, и в килку, и в веревку, и в стрякотки-блякотки, и в ладышки и во вся и вся! Всем сим играм наиглавней-

ший заводчик и затейщик был брат мой, а г. Челищев был ему споспешник и сотоварищ.

В сие-то время имел я случай узнать короче моего гостя и удостовериться в том, что он был пререзвая особа, не имеющая в голове своей ничего доброго. Склонность его к резвостям, бешенству, ко всяким шалостям и ко всему, что только беспутством названо быть может, была так велика, что он далеко в том превосходил и самого моего брата, а сверх того, и ум его был не из самых лучших. Все сие заставляло меня уже некоторым образом и раскаиваться в том, что я его к себе взял. Однако как при всем том был он веселого нрава, а что всего лучше — не только переносил всякие делаемые с ним шутки, но и охотно еще и сам давал над собой шутить, то сие было причиной тому, что я его удержал при себе; а сверх того, имел я от него и ту выгоду, что брат мой не делал уже столько в делах и упражнениях моих помешательства, как прежде, и я всякий почти раз, когда он ко мне прихаживал, адресовал уже его к моему Михаиле Степановичу, дабы он с ним шел и что хотел, то и делал, а меня бы оставил при моем деле и с покоем.

Однако нельзя было, чтоб временем и я не делал им компании. Лета мои требовали того, чтоб иногда и мне порезвиться. И каких-каких проказ не делали мы иногда над нашим гостем и сотоварищем, а особенно брат мой. Однажды он чистехонько было его уморил. Была у меня какая-то настойка с ягодами и вином. Поутру в тот день сливали у меня ее, и так случилось, что ягоды, напоенные еще вином и спиртом, поставлены были в чаше в передней комнате. Брат мой, пришедши после обеда ко мне, как-то их увидел и, отведав их, узнал, что они довольно еще были сладки; тотчас приди ему в голову подшутить над г. Челищевым. Он зазвал его туда и, ведая, что нужно было только о чем-нибудь заспорить, как ко всему его убедить и преклонить можно, отыскал какую-то нарочитой величины чашу и спросил его, мог ли б он, например, съесть чашку сию вверх сих ягод. «А для чего не съесть?» — ответствовал Челищев, отведав наперед ягоды и нашед их довольно вкусными. «Пустяки! — сказал на то брат.— Можно ли тебе съесть? ты и третьей доли не съешь!» — «Коли так, то сей же час изволь»,—ответствовал г. Челищев и, тотчас насыпав чашку вверх, начал убирать. Я сидел тогда в другой горнице и рисовал и ничего не знаю и не ведаю, что у них тут происходило. Но не успело пройти с полчаса, как ягод-

ки и разобрали нашего Михаила Степановича. Он начал шуметь и бурлить, как сумасшедший, и всех нас бранить и ругать немилосердным образом. Я удивился, сие увидев, и не понимал, что б это значило и что б такое поделалось над моим гостем. Но как он час от часу более бурлить и барабошить стал и, схватя палку, за людьми гоняться, то начал я уже и потрушивать и иного не заключал, что он с ума сошел и взбесился. «Батюшки мои! что это с ним сделалось?» — говорил я только всем и горевал, не зная что мне с ним делать и начать. Словом, я бы в прах настращался и перетрусился, если бы в самое то время не вошел в комнату мою мой брат, ходивший между тем домой и, увидев проказы г. Челищева, не покатился бы со смеха. Меня сие удивило еще больше. «Чему, братец, смеяться? — говорю я ему.— Человек с ума сошел и взбесился, и я не знаю, что с ним делать?» Но он, услышав сие, захохотал еще пуще и катается-таки со смеха! «Господи помилуй! — говорил я тогда, удивляясь отчасу больше и не понимая, что б это все значило,— или все люди ныне с ума сошли? Да скажи, братец, ради Христа, чему такому ты смеешься, и что в том смешного, что человек взбесился?» Брат мой хотел было сказать слово, но от смеха никак не мог; наконец насилу-насилу и кое-как промолвил: «Какое с ума сошел? это не что иное, как ягодки!» — «Какие ягодки?» — спросил я. И тогда рассказал он мне всю историю и уверял, что он не что иное, как пьян. Тогда исчез весь мой страх, и мы совокупно начали над ним шутить и хохотать. Но смехи и хохотанье наше скоро переменилось в действительный страх и опасение. Г. Челищев, побурлив-побурлив, начал наконец пошатываться, глаза у него переменились и сделались страшные, язык начал с нуждой ворочаться и едва произносил слова: «Ох, тошно! ох, смерть моя!» — а немного погодя, не мог он более стоять на ногах, повалился, где стоял, на пол. Глаза подкатились у него под лоб, изо рта начала бить клубом пена, и он сделался без ума, без памяти и лишился почти чувств всех; мы оба с братом обмерли и спужались, все сие увидев, и не знали, что с ним начать и делать. Я только что твердил брату: «Бога ты, сударь, не боишься! как тебе, брат, не стыдно! какую сделал с ним проказу! нелегкая тебя догадала кормить его там ягодами! Что ты изволишь тогда делать, если он умрет? Я прямо ведь на тебя скажу, и ты как хочешь, так и ответствуй!» Брат мой стоял ни жив ни мертв, не говоря ни слова, а только что бледнел и краснел. Тотчас

послали мы за дядькой моим, Артамоном; спрашиваем у него, чем сотоварищу нашему пособить? Дядька мой сам не знает. Наконец присоветовали нам лить на него воду. Мы тотчас сие сделали: всего его замочили, но пользы от того не было. Горе на нас превеликое! боимся, чтоб действительно не умер. Напоследок присоветовали нам влить в него ложку конопляного масла; насилу разжали ему рот и влили оное: и оттого ли пли не оттого — ему стошнилось и его вырвало. Сне сделало ему некоторое облегчение, он уснул и, к великому нашему удовольствию, к вечеру проспался и оправился.

В другой раз заспорили мы также с ним, что не можно никак голому человеку пробежать сквозь превеликую и широкую кулигу крапивы, которую нашли мы, гуляючи в одном месте подле пруда. «Для чего не пробежать? — сказал он.— Великая эта диковинка! тут но будет и десяти сажен!» Мы оспоривали его, что не можно, а он утверждал, что можно, и говорил брату моему: «Коли не веришь, давай об заклад — об гривне, я сам пробегу». Я моргнул брату моему, чтоб он бился, ибо признаюсь, что в этом грехе был и я соучастником, и он не успел с ним ударить но рукам, как г. Челищев в один миг сорвал с себя все платье долой и пустился и, пробежав, закричал: «Великая диковинка! Ежели хотите, я и назад пробегу».— «Ну, ну! братец, уж так и быть! то будет и честь и слава молодцу». Он исполнил и сие. Но какое же мучение и страдание принужден был он вытерпеть! Сгоряча он не слыхал и не чувствовал ничего. Но как крапива была превысокая и густая и обстрекала его всего с головы до ног, то не успело минут двух пройти, как взбеленился наш малый и даже взвыл от превеликой боли и мученья, так что мы сколько хохотали сперва, столько и сжалились над ним и обещанную гривну с охотой ему дали.

Несколько времени спустя после того, проломили было мы ему чисто голову, играючи в килку, которая случилась па ту нору деревянная. Резвому братцу моему вздумалось с умысла ударить ее так, чтоб она ему но спине попала; но килка была так неосторожна, что попала ему прямо в голову. Г. Челищев не мог даже устоять на ногах от того и насилу очнулся, и голова у него очень долго болела.

Наконец, однажды тот же братец мой совершенно было утопил его на пруде. Было то при случае купанья. До сего купанья были мы превеликие охотники, и братец мой так меня к сему приучил, что в жары мы с ним по нескольку

раз купывались, и однажды, как теперь помню, дошло до того, что мы целых семь раз в один день купались. Как г. Челищев всегда бывал с нами и но весьма еще плавать умел, то резвому братцу моему вздумалось однажды вместе с ним, голым, поплавать по пруду в камяге, которая была у меня на пруде. Не успел он отъехать на средину, как, желая постращать г. Челищсва, стал он камягу качать то в ту, то в другую сторону и веселиться тем, что тот кричал и боялся; но однажды качнул так неосторожно, что и сам полетел в воду, и его выпрокинул, и тогда чуть было он не захлебнулся совсем. Насилу-насилу я уже подплыл и его с глубокого места стянул за собой на мелкое. Вот какие разные проказы мы с ним делали; но конца бы не было, если бы все оные и все наши резвости пересказывать, а довольно и сих для доказательства вам, что все мы были молодцы изрядные. Чем прекрати, остаюсь и протчая.