Броневский Н. Б. Из воспоминаний генерала Николая Богдановича Броневского. – Голос минувшего, 1914, № 3, с.226-238

Автор (1788-?) – офицер, в последствии генерал-майор.

Конец XVIII в. – 1824. Детство в дворянской семье в г. Белеве Тульской губернии. Учение в кадетском корпусе в Гродно. Кратко о заграничных походах русской армии (1813-1814). Усмирение крестьян в Воронежской губернии (1819). Офицерская служба в военных поселениях (1824).

 

Сканирование – Михаил Вознесенский

Оцифровка и редактирование – Юрий Шуваев

 

 

Автор воспоминаний — младший брат Владимира и Семена Броневских, небезызвестных военных писателей и администраторов. Старший брат Владимир Богданович приобрел в свое время популярность в военно-дворянских кругах своими «Записками морского офицера». Семен Богданович, генерал-губернатор Восточной Сибири оставил после себя память среди сибиряков, обративший на него внимание Сперанский назначил его начальником Омской области, и Броневский много сделал для крестьянской колонизации степного края.

(см. Броневский С. Б. Записки из моей жизни // Исторический вестник, 1889. – Т. 38. – декабрь. – С. 501-512. http://mikv1.narod.ru/text/Bronevski1889.htm             Ю.Ш.)

 

 

 

Из воспоминаний генерала Николая Богдановича Броневскаго.

Автор воспоминаний (род. 1788 г.) вводит нас в среду средняго провинциальнаго дворянства конца XVIII-го и начала ХIХ-го века. Семья Броневских патриархальна и религиозна. Она чужда столичному увлечению вольтерьянством и свободомыслием. Среди воспитателей детей мы не находим столь типичных для столицы иностранных гувернеров и учителей. Дети получили чисто русское воспитание под неусыпным контролем родителей. Первыми учителями до поступления в кадетский корпус были дворовой человек Степан и приходский дьячек, по прозванию Телушка. Педагогические приемы воспитания не сложны и сводятся, преимущественно, к порке. С каким эпическим спокойствием и даже с нескрываемым сочувствием вспоминает Броневский об отцовских экзекуциях над детьми и о поголовной порке кадет в корпусе!

Эта педагогическая система пригодилась в будущем автору воспоминаний, когда он из скромнаго кадета превратился в полновластнаго начальника экзекуционнаго отряда, направленнаго против взбунтовавшихся воронежских крестьян. Спокойно и уверенно повествует Броневский, как он облагодетельствовал в 1819 г. недовольных крестьян солдатскими плетьми. В то же время Броневский, несомненно, честная, искренне-религиозная натура, не чуждая некоторой сентиментальности. У него мы найдем много трогательных мест при описании детства, службы и походов.

Из воспоминаний Броневскаго мы приведем лишь то, что имеет для нас психологический и историко-бытовой интерес.

Р. Выдрин.

 

227

 

Болезнь ребенка и поездка к знахарю.

«Первые четыре года моей жизни я находился на месте моего рождения в г. Белеве в женском монастыре у бабушки Марьи Васильевны Левшиной.

Вот случай, который мог бы меня сделать на всю жизнь несчастным страдальцем. Меня кормила еще кормилица, мне было уже около года. Понимал все, что говорят. Был очень здоровый и веселый ребенок. Бабушка меня очень любила. Матушка с отцом уезжали в Смоленск к родным. Бабушка имела привычку после службы Божией, после обеда, отдыхать. Кормилица уложив меня в колыбельку, висящую в другой комнате под занавеской, сама улеглась спать. Во время ея сна бабушкина фаворитка, белая кошка, вскочила в колыбельку и, вероятно, меня соннаго напугала.

Кормилица была разбужена моим криком.

Вскочила: находит кошку в колыбельке, а меня — лежащаго бледнаго в судорожных движениях и с закатившимися глазами, у рта пена, весьма ослабел дыханием. Кормилица ужасно перепугалась. Желая скрыть свою неосторожность, не сказала бабушке о происшествии. Я стал ужасно худеть. Как-то бабушка была нездорова. Желая меня иметь перед глазами, приказала люльку повесить возле ея кровати. Бабушка не почивала — как вдруг видит, что моя люлька делает необычайное сотрясение. Вскочила, открыла мою занавеску, видит меня в припадке младенческой болезни. Перепугалась очень, разбудила кормилицу, поднялся шум, крик, плач. Кормилица пала на колени, призналась, что скрывала болезненные припадки. Разосланы были посланные за докторами. Употребляли все средства. Все было безполезно. Наконец, посоветовали, что есть старец в Одоевском уезде, живущий в деревне в верстах 50-ти от Белева, который необыкновенно успевает в лечении сей болезни. Но старик очень слабый: несколько лет никуда не выезжает, даже плохо ходит, живет в глуши. Дворян очень боится или не любит. Были примеры, что младенцев благороднаго происхождения ни за какия деньги не брался лечить, а детям простых, все привозимым, пособлял. Отыскали женщину, которая недавно возила своего ребенка с подобною болезнью, и старик в один день совершенно вылечил. Бабушка решила отправить меня в это селение. Нарядили в простенькое платье, кормилицу одели тоже попроще. Вернаго слугу Степана назвали мужем кормилицы, дали тройку лошадей, простую телегу и, под руководством знакомой женщины, отправили.

 

228

 

По приезде в то селение остановились у мужика, знакомаго той женщины. Послали разузнать, как старик расположен, может ли взять на себя труд пособить привезенному младенцу. Первый его был вопрос: «Не дворянчик ли какой?» — «Нет, сын господскаго двороваго человека».—«А какого господина?» Сказали, что госпожи Левшиной. «А, это другое дело. Эти господа добрые, я про них всегда слышал добрыя речи. Покажите мне младенца». Принесли меня в курную избу к старику. Кормилица Ненила и Степан должны были разыгрывать роль моих родителей. Старик был почти слепой: очень близко разсматривал меня и сказал: «Да, надо пособить ребенок славный. Каким вас Господь наградил прекрасным сыном. Как его имя?» Сказали: «Николай». — «Вот, еще и тёска мне. Как не пособить. Господь поможет, будет здоров. Ну-ка, невестушка Дуняша, подай все снадобье. Ты знаешь, что нужно. Принеси миску, кружку чистой родниковой воды и три уголька горячих». Зажег свечку у образов, поставили к образам стол, покрыли белой скатертью. Старик приказал меня положить на стол к образам головою. Он взял угольки, поставил миску у ног моих. Полил из кружки воды. Бросил угольки, сделал шесть земных поклонов перед образами. Снял медное распятие, положил мне на грудь, а я в это время заснул. Старик сказал: «Спи, дитятко: будешь здоров». Потом взял приготовленное невесткой Дуней донцо, гребень, гребенку, намытку льну, разделил на три равныя части, из каждой делянки три раза на гребень (намотал) льну, по три раза расчесал гребенкой, потом по три раза щеткой. Погладивши, взял веретено: выпрял со всякой доли по три нитки. Вышло у него девять ниток... Положил нитки в миску, где были вода и угольки».

Далее подробно описывается, как старик измерял мальчика намоченной ниткой и брызгал в него водой с угольками. После этой сложной процедуры обряд лечения окончился и мальчика повезли домой, предварительно одарив семью старца подарками. Сам старец взять что нибудь за лечение отказался.

 

Детские годы братьев Броневских.

«Отец наш был очень строг. Мы его очень боялись. При нем не смели и пошевелиться, вечно сидели по углам в девичьей. Зато на свободе, без отца, отличались в резвостях. Случилось видеть крестины меньшого брата Александра. Вот у нас был большой затейник, брат Семен. В отсутствие батюшки решили сделать надо мной обряд крещения.

 

229

 

В один прекрасный день, после обеда, матушка легла почивать, няня старуха также улеглась отдохнуть. Нас четверых заперли, по обыкновению, в детской, которая окнами обращена была к кухне. Накануне прошел сильный дождь; все кадки, поставленныя под желоба для стоку с крыши дождевой воды, были наполнены. Старшие братья, составив игру, чтобы меня крестить, перенарядились: кто священником, кто дьяконом, а кто дьячком. Накрылись одеялами и простынями вместо ряс, вместо кадила отправляли бутылки, привязанныя к шнуру. Преспокойно отворили окно: меня высадили и сами вылезли. Кадка, наполненная водой, была высока. Я сам не мог взлезть туда. Братья стали подсаживать, голова моя перевесилась в кадку, и я юркнул вверх ногами. Братья не могли меня удержать или вытащить обратно. Перепугались и разбежались. Господь сохранил мою жизнь. Повар Василий после обеда в кухне чистил посуду. Увидев, что мы вылезли в окно, вышел в самую минуту, когда я погружен был в кадку, подбежал, вынул из воды совершенно мертваго, захлебнувшагося водой. Прибежали няня, горничныя девушки, стали откачивать на простынях. Шумом и суматохой разбудили матушку, слава Богу, привели меня в чувство. Ожил. Братьев с трудом отыскали в коноплянике. Разумеется, их пересекли розгами, и поделом. Отца не было дома. Запрещено было ему говорить. Я сам увидел отца и разсказал, как я братьями был вторично крещен. Разумеется, отец пересек порядочно вторично братьев, досталось и няне, да и всем людям».

Описанный случай порки не единственный. Автор воспоминаний приводит еще один случай, «когда брата Семена Богдановича, нынешняго генерал-лейтенанта, отвели в особую комнату, и сам отец своеручно с дядей высекли преизрядно».

 

В гродненском кадетском корпусе.¹)

«Учили фронту по два раза в день. На плац ходили за город довольно далеко, нуждались в обуви. Платье и пища были очень скудны: все на польской манер. Второе блюдо играло важную роль. Когда была различная каша — все кадеты как-то веселей; но когда картофель, морковь и особенно пастернак, мы все обрекались на голод.

Испытал на себе, что голодный ребенок много теряет перед сытым: урок нейдет в голову, все мысли направлены

 

¹) Первые годы XIX в.

 

230

 

как бы промыслить хлеба. Он по корпусу составлял ходячую монету — за четверть фунта хлеба можно было выменять три листа бумаги, карандаш, грифель, даже три-четыре пуговицы с казеннаго мундира, вырванныя с сукном у товарища. Это производилось обыкновенно по ночам, когда мундиры были сложены у дядьки в особой комнате. Он у нас отвечал за утрату.

Вот — разскажу образ кадетской торговли. О деньгах мы и не знали. Монет не видывали, хлеб составлял все финансовые обороты. В праздничный день — между молитвой и обедом вы увидите по камерам настоящий толкучий рынок. Все кадеты на ногах (надо сказать, что у нас запрещалось сидеть на кроватях). Между двух кроватей, поставленных плотно одна возле другой, стоял один деревянный стульчик. Столов не было, почему два соседа могли садиться только поочередно, а прочие все стояли. Да и, правду сказать, свободнаго времени было очень мало: сидеть некогда. Вы видите кадет, прогуливающихся по всем камерам, и из других рот. На голове одни держат три листа бумаги, другой — карандаш, остальные — грифель, пуговицы. Кричат: «Кто прогандлюит* хлеба? Вот три листа бумаги!» или называют другую вещь, что имеют. Надо знать, что всякий кадет, продающий означенныя вещи, конечно, будет высечен розгами, когда при прибытии в классы не окажется данной ему бумаги, карандаша или грифеля. Голод — не свой брат: идешь смело под наказание, лишь бы утолить потребность желудка.

...Еще одна торговля очень скоро распространилась. Это делали бумажные фонари, складные круглые. Я был мастер их делать и был один раз высечен. Вот как это было. Во время вечерних классов несколько кадет отпросились выйти до ветру. Отправились на Неман на лед. Зажгли фонари и давай кататься. Дежурный по корпусу, обходя классы, увидал огни на реке, пошел туда, тоже имел в руке фонарь. Бойкий кадет, по фамилии Кладухин, мастер кататься. Видя идущего к нему человека, очень осторожно ступающаго по льду, налетел на него, подбил и свалил с ног. Дежурный был старший Райкович, Алексей Максимович, маиор. Разумеется, удар был довольно сильный. Свеча в фонаре потухла. Кладухин, подойдя к сваленному, с торжеством светит в глаза своим фонарем. Со смехом спрашивает: «Кого это свалил?» Увидя ошибку закричал: «Дежурный!» Мигом все свечи в фонарях погашены. Кадеты разбежались и, как ни в чем не бывало, уселись на местах, каждый в своем классе. Маиор

 

* Так в тексте. Ю. Ш.

 

231

 

Райкович узнал Кладухина и отправился прямо в класс. Застает меня вызванным к доске во французском классе, делающим склонение. Спросил учителя, много ли кадетов было им уволено до ветру. Каждому выдавался картонный билет, а по возвращении каждый кадет обязан был билет возвратить — положить возле учителя на стол. Но билеты не были все положены. Спросил: «У кого билеты выхода, вперед!» Вышли виновные: у всех уши и щеки горят, башмаки порядочно в снегу затоптаны. Нечего было делать. Сознались, что были на Немане, и сколько часов. Дежурный, обойдя все классы, нашел виновных человек 35. Преисправно, после ужина, всех оставили и пересекли розгами.

На другой день началось следствие, откуда явилось так много фонарей. Открывается, что Броневский младший — делатель фонарей. Меня вызвали. Были приготовлены скамейки. Разложили молодца. Никакия отговорки не приняты. Высекли. Все фонари отобраны и истреблены: строго запрещено иметь их».

 

В Германии.

Мы пропускаем путешествие Броневскаго в полк на Кавказ, его службу на Кавказе и участие в войне с горцами. Все это описание носит протокольный характер и не представляет для нас какого-либо интереса. Такой же протокольный характер носит разсказ автора воспоминаний об его участии в Отечественной войне. Мы остановимся только на его воспоминаниях о встрече с немецкими поселянами и о вступлении русских войск в Париж. Посланный в главную квартиру с донесением к Государю от Блюхера, Броневский заблудился.

«Выйдя из лесу, попал на тропинку пешеходов, которая склонялась все ниже и ниже, вышел на прекрасную долину. Протекает чистый ручеек. Я крепко устал, подошел к ручью, умылся, освежил свое лицо, напился воды, докурил трубку. При мне было зажигательное стекло. Посидел. Подумал, что делать. Надо итти далее. Пошел по долине по прежде найденной пешеходной тропинке. Наконец, увидел прекрасный домик, обитый кругом чистым досчатым забором. Подхожу; стучу в двери. Нет ни души, а, видимо, сени заперты изнутри. Сел на крылечке, опять закурил трубку. Ожидал развязку, чем все это кончится. Слышу изнутри отворилось маленькое окошечко, называемое у немцев «вас-ис-дас», в которое выставилась прехорошенькая женская головка. Я обернулся. Окошечко захлопнулось, хозяйка исчезла. Я звал, кричал, назы-

 

232

 

вал себя русиш-курьер и что я гутер-ман. — Нет ответа. Опять уселся на крылечке, но ободрился духом, видя, что я среди мирных жителей. Наконец, вижу, бежит из лесу преогромная собака брузбарт. Увидела меня и стала лаять. Я отошел от двери. Она стала проситься в дверь. Видимо хозяйка, ободренная прибытием собаки, предвестника скораго возвращения хозяина, отворила дверь. Просила войти в горницу. Наши объяснения пошли очень скоро. Хозяйка извинилась, что она опасалась меня в дом пустить, как робкая женщина и одна. Просила садиться, спросила, не желаю ли я чего покушать. Как отказаться, быв голодным. Пошла хлопотать. Собака улеглась у моих ног, и я ее приласкал, и она со мной скоро познакомилась. Через добрые два часа явился хозяин. Собака встретила его лаем за двадцать шагов, прыгала, вертелась около него, лаяла. Вышла навстречу и хозяйка, объявила о неожиданном госте. Хозяин торопливо входит в комнаты; я сидел за столом: снял шинель, был в одном сюртуке, в эполетах при аксельбанте и кресте Владимира в петлице. Хозяин ко мне, как видно, стал питать большое уважение. Он стал извиняться за свою супругу, что она меня приняла так неучтиво. Трудно мне было с ним объясняться. Он был большой говорун, человек уже пожилых лет. Это был лесничий королевскаго леса. Одет в светло-зеленую куртку, через плечо ягдташ и двуствольное ружье. Чтобы меньше с ним объясняться на словах, я подал мою подорожную. Как только он увидел три печати и подпись самаго Блюхера, захлопотал: «Русиш-курьер, гер ротмейстер!» Мигом принес бутылку вина, кусок сыра. Хозяйка принесла жаренаго петуха. Тут явились яйца, молоко, свежее масло. Вошла премолоденькая, прехорошенькая девочка лет 14-ти, приветливая и милая. Она долго разсматривала мою аммуницию, саблю, кисет, трубку, наконец, спросила, что у меня в чемодане. Надо было удовлетворить любопытство: вынул мундир. Она развернула его, увидала пряжку со св. крестом Владимира, поцеловала крест, примеривала по длине к себе и говорила: «Я бы хотела быть мужчиной, чтобы итти бить французов. Вот брат мой служит в ландверах и Бог его знает, что с ним». Мы в короткое время так хорошо ознакомились, как будто век жили вместе. Наконец, девица, разбирая мои пожитки в чемоданчике, увидала четыре платка носовых, две рубашки, одна из них черная. Изъявила желание все белье перемыть. Я ей сказал, что мне хотя здесь и очень хорошо, но все-таки надо мне продолжать свое странствование. Сказала, что два часа достаточно, и все бу-

 

233

 

дет готово. И что же: мигом приносит отцовскую рубашку, требует, чтобы я снял с себя рубашку, обобрал из карманов все платки. У меня их было всего шесть. Сама хотела снимать сапоги с меня. Я попросил ее выйти, сам разделся, исполнил ея желание — отдал мое белье в мытье. И действительно, через два часа все было готово, выглажено и уложено в чемодан. С великим трудом мог вручить ей один империал и то уже с пособием отца и матери, сказавших, что она будет носить его на кресте, а отец прибавил, что пригодится на приданое, когда выростешь и пойдешь замуж. Надо было видеть радость невинной девушки, как она его подбрасывала, целовала, наконец, бросилась целовать меня, руки мои, словом была счастлива...

Был угощен, как нельзя лучше. Хозяин мне сказал, что мне нельзя до вечера никуда выходить, опасно, наткнешься на какой-нибудь патруль, хотя он в здешних местах не видал ни одного француза. Быв молод, беззаботлив и при усталости моей залег спать, ночи три не спавши, уснул богатырским сном до самаго вечера. Сам хозяин пришел разбудить меня, сказав: «Я обязан сохранить русскаго курьера, нам пора в путь. Мы с вами должны итти пешком до перваго селенья верст 15. Темнота ночи нас прикроет от всякой беды».

Распростились с добрыми хозяевами, они сами меня расцеловали и руки и плечи, благословляли на благополучное путешествие, а девица Элоза плакала неутешно. Проводила нас далеко. Хозяин взял мою поклажу, и мы с ним отправились по той самой тропинке, по которой я пришел».

 

Вступление в Париж.

«19 марта (1814 г.) Император Александр Павлович с прусским королем торжественно вступили в Париж. Скажу слегка о моих впечатлениях и, что я видел и слышал.

Крепость Сен-Дени вместе с Парижем сдалась. Мы заняли ее своими корпусами...

Народу была тьма. Не то что дома, но все деревья унизаны были народом. Очень меня безпокоила лошадь. Она была щекотлива, при малом прикосновении брыкалась. Хотя я каждаго подходящаго близко, предостерегал, но от тесноты невозможно было избежать прикосновения. Я удивлен спокойствием моего Черкеса: он стоит тихо и смирно, не обращая внимания на окружающих его. Наконец, слышим гром музыки. Народ колеблется; все взоры обращены на победителей, кричат: «Ви-

 

234

 

ват, Александр!» Мы среди французов, как будто среди своих добрых русских граждан. Около самого меня и моей лошади стояло семейство из трех душ, составлявших толстаго барина в национальной гвардии мундире, миловидной и приветливой барыни и прехорошенькой миленькой барышни, их дочери. Вдруг слышу: дама просит меня позволить ей и дочери стать на мою лошадь, чтобы видеть ясней всю церемонию. Я объясняю, что моя лошадь не спокойна, может ушибить. Дама, лаская лошадь по голове, поцеловала и сказала: «Она добрая и позволить мне стать на нее и увидеть торжество ваше во всем блеске». Представьте мое удивление: мой Черкес преспокойно стоял. Я подсадил барыню и барышню, поставил их на ноги на седле; поддерживалась барыня за меня, а дочь за отца. Я им так угодил сей услугой, что оне дали мне адрес свой, а этот господин был мне во многом полезен во все пребывание наше в Париже. Описать торжественное шествие невозможно. Я сам не видал гвардии нашей... Французы удивляются стройности и равнению, тишине. «Виват, Александр!» не прерывалось.

Войска прошли, толпы народа разошлись. Наши генералы поехали обедать в лучшие рестораны, в Пале-Рояль к г-ну Вера. Что за великолепные залы, какая мебель, что за прислуги в богатых ливреях! Какая посуда, хрусталь, столовое белье! Какия подали кушанья, вина, и как это все подано чисто, опрятно! Заплачено щедро. Толпы французов входили в залы, смотрели на нас, как на чудо. Удивлялись, как мы говорим по-французски даже между собой. Наши генералы расплатились и еще удивились, что так дешево. Возвратились в свой лагерь. Через час или два, ну, словом, с вечера 18-го числа все наши лагери сделались толкучими рынками. В один миг нанесли, чего угодно, Торгу не было, но деньги брали, что дашь. Конечно, нам казалось все дешево. Да и где же найдешь такое изобилие апельсинов, лимонов, яблок, свежаго винограда, разных сластей, вин бутылками и полубутылками: портера, ликера, разных пирогов, пирожков, устриц, сыра, булок, словом, чего хочешь, того и проси.

На другой день явились в экипажах дамы; пресвободно разъезжали; ежели к ним подходили офицера, знающие французский язык, очень ласково разговаривали, подчивали апельсинами. Наши щедро подносили дамам в платках накупленных апельсин, яблок, конфект и подчивали дам. Знакомства делались в один час. Нам всем было разрешено ходить в город, но требовалось, чтобы быть в мундирах,

 

235

 

чисто одетыми и быть всегда во всем учтивыми и ласковыми. Солдатам по одиночке ходить запрещалось. Ну, просто сказать, мы были как будто в Москве, в Петербурге или в каком либо хорошем губернском городе. Все проходящие кланялись нам преучтиво. Мы им ответствовали теми же учтивостями. Заходили в церкви, молились Богу. На нас смотрели все с удивлением. В театрах кресла были заняты нашими офицерами. Там цены дешевле наших – 45 коп. сереб. кресло».

 

Экзекуция над воронежскими крестьянами.

По возвращении в Россию Н. Б. Броневский быстро делает военную карьеру. Мы очень скоро видим его в военных действиях против «внутренних врагов». Во главе эскадрона он усмиряет крестьян помещика Синявина в селе Конь-Колодезь, Задонскаго уезда,  Воронежской губернии.

Вот что он разсказывает о Воронежской экзекуции: «Октября 3-го дня (1819) был послан с эскадроном на экзекуцию в с. Конь-Колодезь для приведется в повиновение крестьян помещика, отставного флота капитана командира Григория Алексеевича Синявина. Ночевали в с. Березовке. 4-го прибыл в Конь-Колодезь, Задонскаго уезда. Выехали, для введения меня в обязанность, капитан-исправник, отставной поручик Истомин, назначенный опекун от дворян отставной капитан Ползиков. Сам полковой мой командир полковник Владимир Иванович Сонин был при вступлении эскадрона.

Крестьяне все были собраны. Им исправник прочел указ Воронежскаго Губернскаго Правления, что я прислан с эскадроном заставить их повиноваться помещику, в противном случае мне предоставлена власть наказывать телесно, в случае ослушания, предавать суду, отправлять в уездный город. Жители обязаны были людей продовольствовать на свой счет: всякий день фунт говядины и чарка водки, лошадям определены были двойныя доли т.е. 6 гарнцев овса и 20 фунтов сена.

В селе Конь-Колодезь 1800 душ ревизских мужского пола. Селение отличное, богатое и устроенное, очень хорошее.

Неповиновение их состояло в том, что они не хотели тремя сохами в день вспахивать указанную десятину, а требовали, чтобы ставили четыре сохи, считали господский лес въезжим, истребляли его нещадным образом, вывозили и продавали. Прочия работы исполняли и повиновались безропотно.

Я начал с того, что эскадрон разставил по крестьянам, на каждые 10-ть дворов был десятский солдат. Он отвечал

 

236

 

за всякий безпорядок. Ни один крестьянин не мог отлучиться из селения без билета моего, не мог ничего вывозить и продавать. Все имущество, скот и хлеб были описаны. Это распоряжение очень не понравилось крестьянам. Начали тайно по ночам выходить и даже вывозить задними воротами разные продукты и даже имущество, но посылаемыми патрулями и разъездами всегда ловились и наказывались публично на сходке. Приведя в известность и описав все имущество у крестьян, оказалось, что людей они прокормят без всякаго отягощения, ибо один солдат доставался на десять душ. Фуража могло быть у крестьян только на два лица. Разрешалось брать помещичий, и сам он был на сие согласен.

Так как эскадрон пришел в глубокую осень, то надо было ожидать весны, чтобы видеть успех полевых работ, и поэтому до весны жили покойно. Все наряды исполнял и безропотно. Не было никакой надобности употреблять какую-нибудь строгость.

Эскадрону стоять было чрезвычайно хорошо. Мой эскадрон был сформирован отлично, ни жалоб, ни ссор не было, и с г.г. офицерами квартировал в господском доме в большой зале. Люди обучались пешей службе, но, так как пол был паркетный, то люди всегда сапоги снимали. Строевыя лошади поставлены были по конюшням коннаго завода, который сам помещик еще до прибыли моего вывел в другое свое имение. Люди стояли по квартирам, переходя от одного хозяина до другого, так что конно-егерь на квартире мог ночевать разве через десять дней. Хозяин во все время дня и ночи обязан быть со своим семейством дома. Постоялец отвечал за отлучных.

Первыя две недели приходилось делать наказание, а потом жили, как будто из одного семейства.

Все крестьяне меня очень любили и всегда называли отцом и защитником.

У помещика была огромная каменная рига. Я отделил четвертую часть, сделал барьер, насыпал песку. Вышел отличный манеж. Такой стоянки я не имел во всю мою службу. Лошадей раскормил. Служба шла регулярно. Эскадрон поставил как пешком, так и верхом на самую лучшую степень. Отбыл многие смотры. Все начальники были довольны. Сам помещик не желал, чтобы была снята экзекуция. Я не имел выгод, которыя имеют мои товарищи все эскадронные командиры. Я не получал на содержание эскадрона ни одной копейки. Все выдавалось натурой. Фураж мог оставаться и даже много, но я продавать не смел и не мог, чтобы не попасть в ответственность.

 

237

 

С открытием полевых работ крестьяне попробывали недопахивать тремя сохами десятины земли, оставляя четвертую часть, говоря, что не успевают. Но когда высланы были конные егеря с плетьми, на каждыя десять десятин по одному, определенно всем трем работникам, недопахавшим десятину, по 50-ти плетей, а ефрейтеру, недосмотревшему за успехом, 25 плетей, то к четырем часам все десятины были окончены. А для опыта на двух десятинах было поставлено по две сохи, на каждую соху было по одной лошади подставной, и те к 6-ти часам окончили свои десятины. На другой день было собрана сходка и объявлено, что делается постановление раз навсегда: кто не допашет своего участка, тот наказуется на сходке публично и участок должен окончить в свой день.

Крестьяне работали постоянно по понедельникам, вторникам и средам на помещика, в четверг, пятницу и субботу — на себя. Праздники не работали на чьих бы днях они ни случились. Требовалось, чтобы все были к обедне. Народ особенно усердный к церкви. Всегда одеты чисто, опрятно, особенно — женщины; нравственность прекрасная. Крестьяне очень зажиточны, скотоводство изобильное, в особенности имели отличных лошадей, занимались извозом и гоньбой дерева на большой московской дороге.

И так простоял на экзекуции с 3-го октября по 9 мая, слишком семь месяцев. Крестьян привел в совершенное повиновение. Помещик остался доволен. Мое начальство благодарило. В казне осталось полное продовольствие за 9 месяцев на комплектный эскадрон. Для пополнения позволительной экономии для полкового командира я кормил, можно сказать откармливал, во все время по 50-ти лошадей и 25 человек, не получая фуража и провианта. Мои и г.г. офицеров лошади кормились вволю. Люди нашего эскадрона получили от своих хозяев по три рубашки, по двое шаровар славнаго холста. Для эскадрона пошиты были на кивера чемоданы из черной клеенки, чехлы, все необходимые мешочки и торбы для лошадей. По паре сапог выслал помещик, по четыре пары подков на каждую лошадь сделал также помещик. Словом сказать, эскадрон был вполне снабжен всем необходимым.

Мая 9-го после обедни, отслужа молебен, эскадрон был собран и выстроен для выступления. Все жители от мала до велика вышли провожать. Я купил 10-ть ведер водки, это пожертвовал откупщик, перепоил всех хозяев и постояльцев.

Крестьяне сами охотно вызвались везти наш багаж и фураж. Всякаго запасу было привезено, на целый комплект».

 

238

 

Военныя поселения.

К сожалению, очень мало сообщает Броневский о своем командовании в военных поселениях. Вот все, что имеется в его воспоминаниях относительно этого времени его жизни.

«20 числа (1824 г.) был утвержден командиром поселенных и резервных эскадронов. Июля 4-го по приказу полковника Богданова вступил в командование эскадронами. В течение всего июля и всего августа принимал эскадроны. Обязанность командира велика, хлопотлива и трудна, особенно, для новаго человека. Трудно привести все в порядок, но я имел очень хороших моих сотрудников. В короткое время все недостатки исправили. Весь год прошел в исправлении служебных обязанностей. Огромныя были занятия переселять наших военных поселян из хуторов в большия селения на проэктированные планы без всяких посторонних пособий своими средствами. Надо было перевозить с хуторов дома со всеми на дворе строениями, устраивать на планах огромныя селения. Надо было располагать работами так, чтобы полевыя работы были исполняемы неукоснительно в свое время. В сии два года Господь благословил хорошими урожаями; все поля были разрезаны на участки; более шести сот дворов перевезено и поставлено, так что другие не хотели верить столь успешному переселению. Сначала хозяева очень неохотно и даже с ропотом переселялись, но когда увидели, что их на новых местах устраивали общими силами, и все идет очень успешно, сами просили скорейшаго водворения на новых местах».

 

Заключение.

Заканчивает свои воспоминания генерал Броневский следующим обращением к сыновьям:

«Эти краткая заметки из жизни и службы моей да послужат вам напоминанием, что ваш отец, как истинный рыцарь, служил царю и отечеству, вот уже пошел 49-ый год, не был баловень счастья, все ему доставалось нелегко, вечно в нужде и недостатках, но все переносил безропотно, всегда полагая свое упование на святую волю Всевышняго Творца. Его святая десница видимо покровительствовала, и, вот, дожил до шестидесяти четырех лет, дослужился до чина генерала-маиора, нет ничего и никакого достояния. За то вас — два молодца. Вы подпора после моей смерти старости матери, наставники сестер. Я в этом твердо уверен и спокойно переселяюсь по назначению природы в жизнь вечную».