Оже-де-Ранкур Н. В двух университетах (Воспоминания 1837-1843 годов) // Русская старина, 1896. – Т. 86. - № 6. – С. 571-582.

 

 

В ДВУХ УНИВЕРСИТЕТАХ.

(Воспоминания 1837—1843 годов).

 

В 1837 году поступил я на юридический факультет в императорский   С.-Петербургский  университет,  переведенный   в том году   из  Семеновскаго полка на Васильевский остров, в обширное здание бывших 12-ти  коллегий, где помещается и по ныне. Согласно желания покойнаго   императора Николая   Павловича  и стараниями  бывшаго  в то время министра народнаго  просвещения графа С. С. Уварова, университет в первый же год своего обновления наполнился молодыми людьми многих аристократических фамилий ¹).

Вместе с разрешением носить шитыя золотыя петлицы на воротниках мундиров, вменено было студентам в обязанность ходить постоянно в треугольных шляпах при шпагах (без темляка) и отдавать честь царской фамилии и генералам, становясь во фронт и спустив с плеча шинель, как это требовалось от офицеров.

На первых порах отдание чести не обошлось без комичных сцен и недоразумений, так, например; один студент, возвращаясь с лекции, нес под мышкой несколько книг и тетрадей; встретив в это время генерала, он поспешил сбросить с плеча шинель, причем книги разсыпалисъ, а с ними вместе и шинель упала на тротуар. Разсмеялся генерал, разсмеялся и студент.

Вот и другой случай: шли три студента по Адмиралтейской площади, вдруг нагоняет их государь. Ни один из молодыхъ людей

¹) Князья: Кочубей, Василъчиковы, Голицыны и другие.

 

 

572

не отдал ему чести, потому что никогда его не видали и не имели понятия о различии формы генералов от других офицеров. Приказав остановить сани, Государь подозвал к себе виновных и заметил им, что они не исполняют высочайшаго повеления отдавать честь генералам. Молодые люди оторопели, а один из них, худой, долговязый немец растерянно спросил: «А разве вы генерал?» Государь усмехнувшись отвечал, что они скоро узнают кто он, и вместе с тем отправил их на адмиралтейскую гауптвахту. Вечером того же дня несчастных юношей потребовали в Зимний дворец, где сначала накормили отличным обедом с вином, а затем дежурный флигель-адъютант провел их в кабинет императора.—Ну! надеюсь что впередъ вы меня уже узнаете,—сказал государь,—а теперь ступайте домой, но помните, что, ежели я сравнял вас с офицерами, то и требую от вас того же чинопочитания. Передайте мои слова своим товарищам, прощайте!

Вскоре после начала лекций, стали затеваться, по примеру немецких студентов, так называемые коммерши. Очень понятно, что эти сходки не имели вовсе того значения, как в заграничных университетах. Это были просто кутежи. Собирались, кто побогаче, где-нибудь на Крестовском, говорили много вздора, курили непременно кнастер, (до головокружения), а главное, много пили, пили брудершафт, хотя никаких корпораций не существовало и, конечно, в очень веселом расположении духа возвращались по домам. Были попытки, опять из подражания, устроить дуэли, но это как-то не привилось, да и самые коммерши скоро прекратились.

Первый год моего студенчества провел я разсеянно, лекции посещал редко, а больше предавался разнаго рода удовольствиям. Многиe из студентов-аристократов часто посещали театры, балы, маскарады, и не отказывали себе ни в каких развлечениях, их примеру следовали и другие, в том числе и я, юноша едва достигший шестнадцати-летняго возраста. Пользуясь свободой и имея достаточныя средства, мог ли я устоять против соблазна веселой жизни и не разыгрывать, подобно другим, в некотором роде гвардейскаго офицера.

Вообще подражание гвардейцам считалось шиком, даже платье заказывали у известных военных портных, как Гильке, Брунст, Мальгин и другие.

Кончилось тем, что, не надеясь сдать экзамен, я остался на том же курсе.

Я сошелся с одним товарищем по курсу, сыном священника, у котораго велась крупная азартная игра. Увлекшись игрой, я в один вечер проиграл три тысячи рублей (ассигнациями). Это обстоятель-

 

 

573

ство отрезвило меня, я   бросил все,  начал учиться и в конце втораго учебнаго года удостоен перевода на второй курс.

В первый ли год моего поступления или на следующий, хорошенько не припомню, возникли в университете безпорядки по поводу назначения адъюнктом по кафедре истории магистра Шакеева.

Этому молодому человеку покровительствовал тогдашний ректор И. П. Шульгин, не пользовавшиеся расположением студентов, тогда как профессор истории М. С. Куторга был, напротив, их любимцем. Последний не благоволил к Шакееву, и этого было достаточно, чтобы студенты отнеслись к нему враждебно.

В день, назначенный для первой лекции, аудитория была переполнена студентами всех факультетов. Едва ректор с Шакеевым переступили порог, как начался топот ногами, раздались свистки и возгласы: «вон Шакеева», «долой второе издание Шульгина»; шум все возрастал, и начинать лекцию не оказалось никакой возможности; пришлось ретироваться.

На другой день приехал попечитель округа, князь Дондуков-Корсаков, человек довольно тучный и не мастер говорить. Увещания его выслушали с насмешливыми улыбками, прорывался даже смех.

Следующая лекция также не могла состояться: Шакеева даже не впустили в аудиторию.

Дело принимало серьезный оборот. Министр народнаго просвещения нашел нужным принять в нем личное участие. Явившись в актовый зал, где собраны были все студенты, граф Уваров произнес грозную речь и объявил, что если так будет продолжаться, то студенты рискуют через десятаго очутиться солдатами. Угроза подействовала, безпорядки прекратились; но от этого Шакееву стало не легче, слушателей кроме двух-трех казенных студентов никого на лекции не являлось. Великим постом Шакеев принужден был прекратить свои лекции и более в университет не показывался. Занятия мои шли довольно успешно; но вдруг новая беда, я влюбился! Предмет моей страсти была замужняя женщина уже не первой молодости, но очень красивая и в любовных делахъ опытная; студенты в это время стали входить в моду, я же был молод и пылок, увлечь меня было легко, и я поддался, а она, затянувши в свои сети и поигравши, как кошка с мышкой, скоро бросила меня, предпочтя блестящаго гусара.

Между тем наступил май месяц—время экзаменов, я получил несколько двоек и, разумеется, не попал на третий курс.

Говорят, что за одной бедой всегда бежит другая, так случилось и со мною. На каникулярное время нанял я себе за Лесным,

 

 

574

корпусом в деревне Беклешевке дачу, т. е. просто избу, состоящую из одной комнаты с побеленным потолком и оклееную дешевыми обоями. За деревней тянулся ряд настоящих дач, в том числе дача моего опекуна, у котораго после смерти тетки я вырос и воспитывался. Я был привязан к этому семейству и поселился в Беклешевке, чтобы жить поближе к нему.

Через несколько дней по водворении моем в деревне, отправляясь утром на дачу к опекуну, увидал я на крылечке одного хорошенькаго деревенскаго домика молодую даму. Я был от природы близорук, но очков не носил, а имел всегда при себе двойной лорнет (тогда еще pince nez не были в моде), и так как дом с заинтересовавшей меня особой отстоял на некотором разстоянии от

дороги, то я воспользовался лорнетом, чтобы лучше разсмотреть ее. Дама была не дурна собой, мое лорнирование, повидимому, ей не понравилось, потому что она посмотрела на меня как-то сердито; я тотчас опустил лорнет и пошел дальше.

Прошло дня два, я уже совершенно забыл об этом случае, как вдруг приходит университетский сторож с запиской от инспектора студентов, с требованием явиться к нему для объяснений. Ничего не подозревая, отправился я на следующее утро в город. Добрейший наш инспектор А. И. Фицтум фон-Экстет принял меня очень любезно, провел в кабинет и, притворив дверь, спросил:

—  Что вы там наделали, молодой человек?

Я посмотрел на него с удивлением и в свою очередь спросил:—где? что такое?

—  А госпожа Н.

—  Что такое, Александр Иванович? я ничего не понимаю.

—  Ну полноте, как не  понимаете... профессор Н. очень оскорблен и просил взыскать с вас  за   столь   неприличный поступок.

—   Смею вас уверить, что ничего за собой не знаю,—возразил я с волнением.

Тогда инспектор, взяв меня за руку, сказал:

—  Послушайте, что я вам скажу: молодому человеку весьма естественно увлекаться женщинами; но согласитесь, что забраться в ночное время на балкон чужаго дома, да   еще к профессору и заглядывать в окно на его жену воля ваша дерзко и крайне неприлично.

—  Да помилуйте, Александр  Иванович,—воскликнул я в отчаянии,—этого никогда не было! Если я виноват, то только в том, что мимоходом посмотрел в лорнет, вовсе не подозревая,  что эта дама супруга профессора Н... остальное напраслина, не знаю откуда взятая.

 

 

575

—  Может быть, не спорю; но я не имею права не верить профессору, а потому арестую вас на трое суток.

На этом разговор кончился.

Когда я высидел назначенный срок, инспектор позвал меня опять к себе и дал дружеский совет не горячиться и не затевать истории с Н.

— Поверьте,—сказал он,—все успокоится и забудется; а теперь,— прибавил он,—я попрошу вас о другом, сбрейте усы, а то сохрани Бог, увидит государь или попечитель, достанется и вам и мне.

—  Какие же это усы, Александр Иванович, это один пушок, вот если я начну бриться, то действительно выростут усы,—возразил я.

— Называйте как хотите, но и пушок студентам запрещается; а если не послушаетесь, то опять попадете под арест,—сказал смеясь почтеннейший Фицтум.

Таким образом окончилась глупая история, в которой я был обвинен совершенно напрасно ¹).

Вслед за этой неприятностью натолкнулся я на более крупную, имевшую для меня серьезныя последствия.

В один праздничный день, в саду, принадлежащем владельцу Беклешевки, было публичное гулянье. Сад был обширный, несколько прудов соединялись каналами, и для катанья содержались две или три лодки. В этот вечер играла военная музыка (если не ошибаюсь лейб-гвардии Литовскаго полка), гуляющих набралось много, а также желающих кататься на лодках, так что приходилось ждать очереди.

Жена опекуна моего, а с нею еще две дамы приехавшия из города, отправились также на гулянье, и я сопровождал их. Подошли к большому пруду. Дамы мои изъявили желание покататься, я живо спустился к привязанному у берега плоту и, дожидавшись возвращения одной лодки, тотчас ее занял. Вдруг, откуда ни возьмись, явился на плоту живший там же на одной из дач профессор Н. Г. Устрялов и повелительным тоном объявил, что ему нужна лодка.

Я извинился самым вежливым образом, говоря, что не могу исполнить его требования, занявши лодку не для себя, а для дам, к тому же ему знакомых.

—   Что за вздор, извольте выходить! разве вы не знаете кто я?— сказал он, возвысив голос.

—  Очень хорошо знаю,  что вы профессор Н. Г. Устрялов; но повторяю, но могу уступить лодку,—отвечал я довольно сдержанно.

—  А я вам говорю, что мне нужна лодка для моих гостей, слышите?

¹) Носился потом слух, что в этом случае я послужил только ширмой.

 

 

576

Меня взорвало.

—  А, когда так!—воскликнул я,—то докажу вам, что гости ваши не поедут! — и вместе с тем веслом оттолкнулся от берега.

—  Дерзкий мальчишка!—закричал в бешенстве Устрялов,—ты мне поплатишься за такое нахальство!

В это время мои дамы подошли в страшном испуге и объявили что решительно отказываются от катанья. Тогда, подплыв к плоту я вышел из лодки, а Устрялов все продолжал бранить меня и произносить угрозы. На этот раз жалоба была принесена помощнику попечителя, и меня заключили в карцер на две недели.

Выпуская меня после этого из-под ареста, инспектор передал мне приказание—немедленно выехать из Беклешевки; от себя же добрейший Александр Иванович посоветовал вовсе оставить университет, доказывая, что, вооруживши против себя профессоров, мне мало надежды на окончание курса.

Совет этот я тут же исполнил, зашел в правление университета, написал прошение и через неделю получил увольнительное свидетельство, дающее мне право на поступление в другой университет. Из Беклешевки я, конечно, не выехал, а через месяц отправился в Харьков.

Прошение, поданное мною ректору Харьковскаго университета, было принято. Ректор, разрешая мне посещение лекций, объявил однако, что я окончательно могу быть зачислен только через месяц, вероятно, по наведении обо мне справок в Петербурге.

Месяц этот едва не погубил меня. Случилось вот что:

Пригласил меня на купеческую свадьбу познакомившийся со мною студент, родственник жениха. Как, обыкновенно, водилось на купеческих свадьбах того времени, угощали усердно и много, в особенности вином. Мне, как приехавшему из столичнаго университета, не хотелось ударить лицом в грязь перед новыми товарищами и отстать от них в выпивке; но, увы! вместо торжества меня почти без сознания отвезли домой.

Присутствовавший на свадьбе один из суб-инспекторов довел об этом случае до сведения начальства, вследствие чего меня потребовали к помощнику попечителя, князю Ц.

Князь принял меня в халате и не потрудился даже встать с кресла при моем появлении. Такая безцеремонность, чтобы не сказать невежливость, мне не понравилась, а потому, не долго думая, я взял стул я сел против него. Несомненно, что поступок мой был дерзкий и не мог предвещать хороших результатов; но разве семнадцати-летний юноша разсуждает и думает о последствиях. Сильное неудовольствие выразилось на лице князя, и он резко проговорил:

 

 

577

—  Когда вас не просят садиться, вы должны стоять.

Я упорно продолжал сидеть. Тогда разсерженный князь встал и сказал:

—  Я хотел с вами объясниться насчет вчерашняго вашего поведения на свадьбе, но теперь нахожу это излишним, вижу, что вы за птица, получите ваши документы в правлении и отправляйтесь куда хотите, здесь вы приняты не будете.

Я молча поклонился и вышел.

Дело выходило скверное. Что теперь делать? Куда ехать? Пожалуй и в другом месте будет то же самое. Брошу все,—подумал я,—и поступлю в полк.

Но тут судьба надо мною сжалилась.

Приехал граф Головкин ¹), попечитель Харьковскаго учебнаго округа.

Надо сказать, что с самаго приезда в Харьков я сошелся и даже подружился с студентом М., по фамилии он был итальянец, говорил на нескольких языках и ни на одном правильно, впрочем добрый малый, готовый на всякия услуги. Мать его жила чем-то в роде экономки или dame de compagnie у графа Головкина и имела на него немалое влияние.

Узнав о моем неблагополучном объяснении с помощником попечителя, М. взялся переговорить с матерью, а пока советовал обождать и не брать документов из правления.

Через несколько дней тревожнаго ожидания прибегает мой приятель с радостным известием, что граф согласился на мой прием в университет, но что мне необходимо к нему явиться и лично обратиться с просьбой.

Граф Головкин был высокаго роста, маститый старец, говоривший плохо по-русски. Он вышел ко мне в форменном военнаго покроя сюртуке министерства народнаго просвещения, и разговор вел стоя.

Изъявив сначала сомнение, чтобы я мог удержаться в университете, на просьбу мою подвергнуть меня испытанно, однако, согласился, предупредив, что за мною будет строгий надзор и что, при малейшем проступке, я буду прямо исключен.

Инспектором студентов был в то время отставной моряк Тебеньков, служивший долго в бывшей северо-американской компании. Хотя суровый на взгляд, человек он был спокойный и не придирчивый, отчаянный картежник; он постоянно занят был игрой, и студенты его видели редко.

¹) Если не ошибаюсь, он был посланником в Китае.

 

 

578

Еще до его назначения, по случаю какого-то буйнаго кутежа, студентам воспрещено было посещение трактиров и других публичных мест, даже театра. Вследствие ли моего приключения на свадьбе или иных соображений, в одно воскресенье после обедни инспектор собрал всех студентов к себе и дал такого рода наставление:

— Господа,—сказал он,—вам запретили ходить в театр и в трактиры,—я не нахожу в этом надобности и разрешаю ходить куда угодно; но с условием, чтобы не было безобразия и пьянства. Кто может выпить ведро и не быть пьяным, пей на здоровье, а кто от одной рюмки теряет разсудок, тот не должен и помышлять о вине, надеюсь, господа, что мы ссориться не будем.

И действительно, во все продолжение его инспекторства не произошло не только скандалов, но и каких-либо безпорядков.

Месяц спустя после меня приехали из Петербурга еще два моих товарища, братья Башиловы ¹); с ними переселились в Харьков и родители их. Посредством этого семейства вошел я в так-называемый аристократический круг города; история с помощником попечителя совершенно забылась, лекции посещал я усердно, и профессора были мною довольны.

Учение шло своим чередом, а развлечения—своим. Я участвовал на студенческих литературно-музыкальных вечерах у графа Головкина, бывал на балах у генерал-губернатора, князя Долгорукова, у известнаго тогда откупщика Кузина и у других; посещал дворянское собрание, театр, маскарады, одним словом—жилось весело.

В 1842 году, император Николай Павлович посетил Харьков и университет ²).

В первый день своего прибытия в город, государь подъехал прямо к собору, около котораго толпился народ, а впереди всех стояли студенты. Перед этим только-что прошел дождь, и было мокро. Когда подкатила коляска, студенты живо сбросили с себя шинели и разостлали их до самаго входа в храм; государь остался очень доволен таким вниманием и благодарил молодежь. Эпизод этот имел несомненное влияние на хорошее расположение духа императора при посещении им университета на другой день, и ему-то, может быть, я обязан, что выходка, которую я себе дозволил в это время, не имела дурных последствий.

Студенты были собраны в актовой зале; мундиры на всех были

¹) Родной дядя их был известный  тогда  в  Москве  сенатор— Александр Александрович Башилов.

²) Пребывание его величества в Харькове подробно  описано в  «Московских Ведомостях» 1884 года № 224.

 

 

579

с иголочки, лица веселыя и воодушевленныя. Еще накануне отдан был строгий приказ остричь короче волосы и побрить бороды, а кто носит очки, отнюдь их не надевать. Так как я никогда не видал вблизи государя, к которому с детства питал особенное благовение, то запрещение это привело меня в отчаяние; я решился нарушить приказание и надел очки в тот момент, когда государь входил в зал.

Сопровождаемый князем Долгоруковым и помощником попечителя ¹), император подошел сначала к профессорам, которых ему представлял ректор университета. Между ними стоял лектор немецкаго языка, Метлернкамф, с солдатским Георгием на груди. Николай Павлович обратил на него внимание и спросил, где он получил этот знак отличия? Оказалось, что во время польскаго возстания он служил юнкером в каком-то уланском полку ²),

От профессоров государь прошел по рядам студентов; дошел до меня, остановился и своим звучным голосом спросил: «Зачем очки?» Сильно забилось у меня сердце, но я довольно твердо отвечал: «Без очков я не имел бы счастья лицезреть ваше императорское величество!» Государь улыбнулся и, не сказав на слова, пошел дальше. На фланге стояли мои приятели Башиловы, один одиннадцати, другой десяти вершков роста. Государь опять остановился и, обращаясь к князю Долгорукову, сказал: «Вотъ молодцы, рождены быть кирасирами».

Слова эти, однако, не осуществились; младший, не окончив курса, отправился на Кавказ, где, при нападении черкесов, был ими изрублен, а старший, хороший музыкант и живописец-дилеттант, по выходе из университета, предался художеству, Он тоже умер.

За мою выходку начальство не преминуло бы засадить в карцер, если бы государь, отъезжая, не отдал приказания не подвергать меня никакому взысканию.

Приведу необычайный случай, касающийся Башиловых. В Харьков приехал, для инспектирования гарнизоннаго батальона, командир корпуса внутренней стражи, генерал-от-инфантерии Тришатный. По отводу от города назначена ему была квартира в верхнем этаже дома купчихи Рыжевой, бель-этаж котораго занимало семейство Башиловых. На другой день приезда генерала, утром, на парадной лестнице, около входной двери квартиры Башиловых, оказался на

¹) Граф Головвин был в это время за границей.

²) Один студент, малый веселый и острый, не упустил случая обратить этот разговор в шутку и уверял всех, что Метлернкамф отвечал государю, что получил Св. Георгия за храбрость преподавания немецкаго языка,—причем артистически подражал ему.

 

 

580

площадки ночной стул, поставленный по приказанию вновь приехавшаго. Возмущенный таким неуважением и грубым пренебрежением приличия, отец Башиловых приказал тотчасъ убрать вещь, столь не соответствующую месту.

Узнав об этом, генерал Тришатный прислал ординарца с требованием, чтобы студенты Башиловы немедленно явились к нему. Старшаго не случилось дома, а потому явился один младший. Генерал встретил его словами:

—  Как вы смели выбросить на двор приготовленный для меня стул?

— Ваше высокопревосходительство,—отвечал почтительно Башилов,—распоряжение сделано не нами с братом, а отцом нашим, он знаком с целым городом и не мог допустить подобнаго неприличия у своих дверей.

—  Молчать! я покажу тебе, как со мною разговаривать, солдатом будешь,—закричал раскрасневшийся от гнева генерал.

—  И  солдатом  всегда   останусь настолько  благовоспитанным, чтобы не дозволить себе невежества!—отвечал с достоинством Башилов.

—  Вон!—крикнул генерал.

В это время вошел в комнату почтенный седовласый старик, отец Башиловых; по его знаку сын вышел. Боясь за горячность сына, старик решился сам объясниться с генерал Тришатным; разговор кончился тем, что генерал извинился, уверяя, что он не знал о том, что студенты живут не одни, а с родителями. Странная логика.

На другой день с разсветом генерал Тришатный выехал из Харькова, а вскоре после того его самого постигло несчастие: он был лишен чинов, орденов и разжалован в рядовые. Sic transit gloria mundi!

Я был уже на последнем курсе, трудился усердно, не пропускал репетиций, имевших в то время большое значение, познания мои были на столько тверды, что я мог надеяться на себя; но этого было недостаточно.

В Харьковском университете в описываемое время практиковался обычай, по которому всякий студент, имеющий достаточныя средства и желающий достигнуть степени кандидата, поступал к кому-либо из профессоров в нахлебники или же перед выпускным экзаменом брал несколько уроков, с приличным за них вознаграждением. Нахлебников принимали по несколько человек, иногда по десяти и более. Называть по именам таких торгашей не стану, из уважения к их званию и науке, служить которой они были призваны. Считаю, однако, долгом оговориться и удостоверить, что не

 

 

581

все были таковы, были и светлыя, неподкупныя личности, пользовавшаяся общим уважением и любовию студентов. По образу жизни и обстановке я слыл за человека достаточнаго, поэтому от меня могли потребовать кроме познаний кое-чего посущественнее, о чем стороной дан был даже намек. Боялся я и князя Ц., продолжавшаго не благоволить ко мне, что доказывал на переводных экзаменах; после же отъезда попечителя, он имел полную возможность вредить мне. Делать нечего, решился прибегнуть к урокам.

Но уроки не принесли ожидаемой пользы. Случилось так, что опекун мой, хотя и обещал, но по некоторым обстоятельствам не мог выслать своевременно деньги, а между тем начались экзамены, профессора косились на меня и смотрели сердито, я же конфузился, сбивался и... кандидатство лопнуло.

Один только профессор римскаго права Мицкевич, переведенный в Харьков из бывшаго Виленскаго университета (брат поэта), один он не покривил душой, потому что был человек правды, уроков не давал и не знал лицеприятия. Я усидчиво занимался его предметом, всегда успешно отвечал на репетициях, латинския цитаты знал на славу, а потому, несмотря на неполноту и робость в ответах и на противодействие помощника попечителя, он счел справедливым поставить мне высокий бал.

С одной стороны досада на неуспех, а с другой—негодование на профессоров возбудили во мне желание отмстить им, и вот что я придумал.

Как только получены были с почты деньги, я подал в совет университета прошение, в котором объяснил, что в виду обезпечения себе успеха на экзаменах, я обратился к таким-то профессорам с просьбой помочь мне уроками; такой-то прочел одну лекцию, за что потребовал 100 руб., такой-то за три лекции 150 руб., такой-то за пять лекций 200 руб. и т. д. Приложив при прошении деньги, я просил о выдаче мне квитанций.

Ректором в это время был вновь избранный профессор, действительный статский советник Артемовский-Гулак, человек честный, нo гордый, державший себя аристократом и не жаловавший своих коллег.

— Вот тебе раз! вот так штука!— произнес он, прочтя бумагу и делая на ней пометку.

На другой день явился ко мне из правления один из мелких чиновников с предложением от имени заинтересованных профессоров взять прошение назад, а также деньги, от которых они отказываются.

Я не согласился, и куда была употреблены эти деньги—мне неизвестно.

 

 

582

Весть об этом казусе быстро распространилась по городу, скандал вышел полный.

Получив затем аттестат на действительнаго студента, я навсегда разстался с университетом.

По окончании курса, я избрал военное поприще и поступил в кавалерию, где научился подчиняться дисциплине, а впоследствии лета и опыт жизни заставили смотреть на вещи иными глазами и хладнокровнее относиться к требованиям, хотя не всегда согласным с моими убеждениями.

Прошло болеe сорока лет, я уже старик; но и поныне с удовольствием, даже с увлечением вспоминаю о беззаботном и счастливом времени студенчества, тем болee, что, имея живой и веселый характер, всегда пользовался расположением товарищей.

И где вы все, дорогие товарищи? Мало кого удалось мнe встретить из них в этот долгий период жизни, все разбрелись по матушке Poccии.

 

Н. Оже-де-Ранкур.