Обнинский .П.Н. Рассказ раненого под Плевной // Русский архив, 1892.
– Кн. 3. – Вып. 12. – С. 471-476. – Сетевая версия И. Ремизова.
РАЗСКАЗ РАНЕНАГО ПОД ПЛЕВНОЙ.
Благодаря толкам о последнем романе Золя «Lе débасlе», я вспомнил, что записал этот разсказ в свою памятную
книжку еще давно, в то время, когда, с Января 1877 г. по Август 1878, я служил
в Костроме прокурором Окружнаго Суда. Город кишмя кишел тогда
нашими ранеными солдатами, эвакуированными с мест расположения действующей
армии, и Турецкими военнопленными. Первые переполняли больницы и госпитали, а
вторые жили в местных казармах. Самое горячее участие в судьбе как тех, так и в
особенности других, принимал бывший в то время Костромским вице-губернатором
(ныне сенатор) А. Д. Свербеев. Раз, по его любезному приглашению, отправился я
с ним взглянуть на победителей и побежденных. Сначала зашли мы в Турецкия
казармы. По обширному двору, раскинувшемуся внутри четыреугольника, образуемаго
зданиями казарм, сидели и разгуливали живописными группами пестрыя толпы
Турецкаго низама. В щегольских голубых куртках, расшитых красными выпушками, в
широчайших шароварах, заправленных снизу в штиблеты и, уже конечно, в фесках с
длинными пушистыми кистями, они привлекали собою всеобщее внимание и были
героями дня, если не битв. Сильный, рослый, прекрасно упитанный и добродушный
народ. Некоторые «аскеры»*) просто таки поражали своим атлетическим сложением:
отвага во взоре, уверенность в движениях, молодцеватая выправка, все это громко
свидетельствовало о том, что одолеть таких «супостатов» было делом далеко не
легким, не будь даже того убийственнаго, непрерывнаго, трескучего ружейнаго
огня из их дальнобойных Пибоди, о котором единогласно свидетельствуют все очевидцы
сражений и который производил массовыя опустошения в рядах наших войск еще
задолго до того момента, когда разстояние дозволяло им открыть свой огонь.
*) «Аскер» — по
турецки солдат.
472
Насмотревшись на побежденных, мы отправились к победителям. Что за контраст! Маленькие, худенькие, с безкровными лицами, в рваных и заштопанных шинеленках, расхаживали по больничным палатам выздоравливающие; о лежащих на койках с разными повязками на различных частях изувеченнаго тела, с подвешанными ногами, подвязанными руками, или и совсем без таковых — и говорить нечего. Выражения физиономий самыя обыкновенныя, так как будто герои эти ничего геройскаго не совершали и ничего болезненнаго не ощущали; настроение самое светлое и радостное. Нашему приходу они видимо обрадовались: скучно было в больнице. Приветливая, благодарная улыбка появлялась на простом, добром лице каждаго страдальца, когда А. Д. Свербеев подходил к нему и спрашивал, как себя чувствует, не нужно ли чего? — «Много довольны, в. пр—во; живем, пока Бог грехам терпит.»...
Становилось решительно непонятным, как эти «Давиды» одолели тех «Голиафов», какою «пращею» метали они в них, что была за сила, обратившая пигмеев в исполинов? Не телесная, очевидно, была эта сила, не дальнобойное ружье и не численное превосходство. Тут побеждала сила совсем иного порядка — побеждала та духовная мощь, какая помогает нашему крестьянину переносить и голод, и холод, и нужду, и болезнь, с какою привык он встречать свой смертный час, где бы он ни настиг его, — та духовная, девственная мощь, которая мешает ему вещать о своих подвигах, заставляет его стыдиться своей славы и создавать ее, не сознавая своего величия, не разсчитывая ни на какое заманчивое будущее. Он идет на врага, и знает только одно — это то, что, если и не сложить своей головы на поле чести, если не сгниет в бараке, то в лучшем случае вернется домой, в свою захудалую деревеньку, в свою холодную избушку, к своей постаревшей, или, того хуже, не от него забеременевшей «солдатке»; он спрячет своего «Егория» в сундук и постарается поскорее стряхнуть с себя все воинския инсигнии, чтобы обратиться в прежняго землепашца, рабочаго или поденщика.
Богатырская, эпическая, святая простота!
Такою именно простотою дышет следующий разсказ, записанный мною у постели одного из этих раненых богатырей со слов его.
«Я ранен в руку и ногу при атаках Плевны
30 Августа; несли меня с поля полтора часа; а пули, словно частый дождь, так в
сыплят кругом. Приволокли меня на перевязочный пункт, и
473
ослаб я там крепко: питались, ведь, одними сухарями, воду доставай сам где знаешь... Скобелев — молодец, да ведь один на тысячу! Господа офицеры все больше с боку... один роту свою пустил вперед, а сам, милый человек, в канавку, да там и затаился; а Скобелев-генерал, на беду, мимо той канавки с нами-то и поди... ну, значит, и накрыли ротнаго. Тут Скобелев-генерал сейчас к нам: «бей, его братцы....!» Вдарили мы с ружей и положили своего ротнаго в той же канавке. Судьба! От Турка схорониться хотел, а свои уложили... Нет, господа офицеры боятся; есть хорошие и промеж них, да тех сейчас и убьют, либо изранят. Наш бригадный генерал *** ни разу с нами в огонь не ходил: как где сражение, он сейчас болен. Скобелев — один на тысячу!.. И чего боятся? Страшно, пока подходишь, а как пули зачнут свистать вокруг — ничего: всю робость как рукой снимет, даже весело. Как только чуть оправлюсь, сею же минутою за Дунай... Ох, только уже начальники! Иной, в мирное время, куда прыток: одному в зубы, другаго по морде, кому подзатыльник; распоряжается куда храбро! А теперь не то: «братцы», да «голубчики», да «соколы вы мои», а сам-то — бочком, бочком, да за нас, грешных... Еще спасибо Царской фамилии: они, начальники-то, и поопасаются, ну и... А не будь Царской фамилии, ничего бы не вышло!... Забрали мы раз в плен Турок, а наш полковник, не то сам Скобелев, приказал нам с ними покончить: что с ними возиться, не стоит, да и конвой мал. Мы их всех тут перебили, а жалко было: как стонали, как молили!... Наши ребята — крепче: как иного изувечат — ни за что стонать не будет, разве в забытьи. Товарищу моему — рядом мы бились — гранатой, осколком, кишки наружу выворотило; так он, сердечный, тихонько попросил только прикончить с ним, чтобы не мучиться... В Турецком войске на половину Агличан, а с одними бы Турками мы давно развязались бы, а то — Агличане. Все передния шеренги они держат. Турки вперед боятся соваться и в атаку вперед идут завсегда Агличане, кричат «ура!» и говорят чисто по русски; одеваются похоже на нас, а не по турецки»...
Тут подошла с лекарством сестра милосердия; больной видимо утомился и, повинуясь ея совету, мы должны были оставить его в покое.
К этому разсказу комментарии излишни: он
раскрывает перед нами ту из областей «психологии войны», которой не коснулся
еще ни один из наших боевых летописцев; в нем рисуется
474
перед нами обаятельный образ воина-крестьянина, который идет в огонь не по команде, не по одушевляющему примеру вождей, а по своему внутреннему, неколебимому сознанию долга, презирая опасность и тех, кто хоронится от нея; он стоит выше стадной храбрости, выше заражающего импульса толпы и знает одного лишь «Скобелева генерала» — «одного на тысячу»...
Из больницы мы отправились на пристань, где ожидался пароход с новым транспортом раненых. С большим красным крестом на развевающемся белом флаге приближался к пристани этот пароход с своею скорбною ношею. Был конец Сентября; моросил дождик, и холодный порывистый ветер гнал мутныя волны «великой реки». Весь берег, однако, был усеян народом, хотя скорбный транспорт был далеко не первым.
Пароход тихо причалил к берегу и
остановился у пристани; загремела цепь, стукнул перекинутый трап... Отчего же
на палубе так пусто? Где же веселая, суетливая толпа, спешащая к выходу со
своими пожитками и чемоданчиками, радостная оконченным путем и предстоящей
встречею? Отчего народ на берегу не теснится к трапу, а стоит
безмолвно, сняв шапки и крестясь?... Но вот показываются «пассажиры»: четверо
солдат, двое спереди, двое сзади, несут что-то на носилках, осторожно ступая по
склизким, подгибающимся под ношею мосткам. «Родимые, потише!.. ох, больно!»,
слышится с носилок слабый, хриплый голос. Носилки внесли на пристань, и вы
видите в них под солдатскою шинелью, с кепкой на груди, как-то странно-плоско
лежащаго юношу с восковым лицом, закрытыми глазами и глубоко ввалившимся ртом.
За ними двое солдат ведут другаго пассажира; его руки безсильно упали на плечи
товарищей, ноги волочатся по земле, лицо пытается улыбнуться, но глаза мутны и
точно остановились... Вот опять носилки: пассажир с обвязанною головою,
закинутою на подушку; остроконечный очертания согнутых коленок виднеются под
шинелью; другия носилки, — но лицо вытянувшагося на них во весь рост пассажира
уже закрыто платком, и носильщики без шапок... Вот длинная вереница гуськом
шествующих, один за другим, пассажиров на костылях, кто на двух, кто на одном,
и по досчатому помосту гулко и непривычно стучать деревянныя ноги инвалидов.
«Выгрузка» кончилась; подъехали фуры, простые ломовики и городские извощики;
разступилась молчаливая толпа на берегу, и длинная процессия вновь прибывшаго
транспорта потянулась в гору.
475
Пароход громко свиснул, словно радуясь своему освобождению от тяжелаго груза; за то сколько лишняго тяжелаго унес на своей с этой «пристани» каждый, кто выходил на встречу ему!
Возвращаясь домой, я думал о только-что записанном разсказе раненаго. Нельзя, конечно, поручиться за его фактическую достоверность, но в данном случае важна его субъективная психологическая правда, а она стоит вне всякаго сомнения. Беззаветная храбрость наших офицеров тысячу раз доказана историей наших войн, тысячу раз она признавалась и неприятелем; но могли случаться и отрицательныя явления. Они безсильны, разумеется, поколебать это всеобщее убеждение, но могут давать в отдельных случаях повод к тем или иным легендам, обыкновенно во множестве циркулирующим в войсках и принимаемым на веру особенно в тех частях армии, где подобные примеры бывали. Наш разсказчик был твердо уверен в том, что «офицеры боятся» (недоумевая «чего боятся?»), что «не будь Царской фамилии, ничего бы у начальства не вышло», что «в Турецком войске на половину Агличан», что «с одними Турками мы давно развязались бы» и т. д. Твердо верил в это и весь полк, все солдаты. И если, не смотря на эти запугивающия, деморализующия и обобщаемыя легенды, они дрались как львы, бросались в огонь и первыми принимали на свою грудь удары врага: такое войско во столько же раз страшнее неприятелю, во сколько рядовых солдат больше, нежели офицеров. Имей эта прирожденная духовная мощь того «школьнаго учителя», который по словам Немцев дал им победу во Франко-Прусской войне, мы увидали бы и не такия чудеса!
За всем тем, были и веския основания к принятию на веру этих, парализующих духовную мощь, легенд. Вот что говорит по этому поводу С. П. Боткин в своих «Письмах из Болгарии» («Вестник Европы» Октябрь 1892).
«Какой вчера, 30 Августа (день, в
который был ранен наш разскащик) тяжелый, подавляющий день вынесли мы на нашем
кургане — на позиции! Турки предупредили нашу атаку... До сих пор Плевна,
обошлась нам тысяч в 15 раненых; но вряд ли и этот урок принесет пользу людям,
лишенным от природы того, что нужно для ведения большаго дела... По
нераспорядительности администрации солдаты, принесенные к перевязке 30 Августа
вечером, оставались более двух суток без еды, одне сутки дрались, а вторыя —
лежали у перевязочнаго пункта. Сестры, врачи оставались на однех сухарях... Вот как мы воюем!.. История найдет виноватых,
история не будет молчать и откроет истину, а теперь пока
476
Л., Н. и компания будут
благодушествовать и смеяться над этой историей... Семь дней ездили мы
на позиции и смотрели, как убивали наших людей!.. Ни в первой, ни во второй
атаке главноначалъствующих не было... большая часть ординарцев возвращались с
разведок, деланных на благородной и почтенной дистанции от Турецкаго огня...
Когда Скобелев предложил Л—у съездить вместе на позицию и крикнул подать лошадь
генералу и свой значек, то Л. отказался под предлогом, что ему надо спешить на
правый фланг. Кровь Русскаго солдата не дорога этим легкомысленным героям; один
их разстреливает и увечит, другой морит их голодом, и все вместе сваливают вину
на малочисленность войска... Очень верно выразился один из здешних
сострадальцев: первое дело под Плевной было неосторожностью, второе ошибкой,
третье преступлением... Очевидно в армии от мала до велика большое
неудовольствие начальствующими. У офицеров, конечно, главная причина
неудовольствия несправедливость наград: мальчуганы-ординарцы, приезжающие сюда
на несколько часов и остающияся здесь за кустиками и за каменьями (почему и
получили прозвище «закаменских»), получают кресты» и т. д.
Вот в каком высоком и чистом источнике находим мы
подтверждение простому, безхитростному и искреннему разсказу моего беднаго
собеседника. Кое-что в этом же роде читатели вспомнят из Записок моего
покойнаго отца, помещенных в Декабрьской книжке «Русскаго Архива» за 1891 год.
Не гений, следовательно, полководцев, не увлекающий пример
начальствующих, не образцовое состояние продовольственной, стратегической и
санитарной частей привели наши войска к «вратам», на который вешал некогда Олег
свой боевой щит, а несметная, неизмеримая и безплотная ратная сила тех
безвестных и безчисленных людей-героев, эвакуируемые полуживые остатки которых
выгружались при мне у Костромской пароходной пристани, когда в хмурый
Сентябрьский день 1877 года над нею развевался флаг с кровавым крестом на
белом, непорочном поле.
П. Н. Обнинский.
