Чарторыйский А. Три беседы с императором Александром Павловичем о делах польских. 1809-1810. Из Записок князя Адама Чарторыйского // Русский архив, 1890. - Кн. 3. - Вып. 9. - С. 41-57. - Сетевая версия

Чарторыйский А. Три беседы с императором Александром Павловичем о делах польских. 1809-1810. Из Записок князя Адама Чарторыйского // Русский архив, 1890. – Кн. 3. – Вып. 9. – С. 41-57. – Сетевая версия – М. Вознесенский 2006.

ТРИ БЕСЕДЫ С ИМПЕРАТОРОМ АЛЕКСАНДРОМ ПАВЛОВИЧЕМ О ДЕЛАХ ПОЛЬСКИХ.

1809—1810.

Из Записок князя Адама Чарторижскаго ¹)•

12 Ноября 1809.

Император принял меня сегодня и слегка извинился, что со дня на день откладывал позвать меня к себе, о чем я просил его. „Простите меня—тотчас сказал я—что всякий раз мне приходится надоедать Вам и говорить о лицах пострадавших или имеющих жалобы; такой предмет разговора всегда неприятен". Его Величество спросил меня, в чем дело. Тогда я стал говорить ему о запрещениях на имения Поляков, вступивших на службу в герцогстве Варшавском. Император тотчас перебил меня, сказав, что обстоятельства принудили его к этим мерам, на которыя он решился, вняв единогласному мнению своих министров и что впрочем поступки Поляков требовали с его стороны таковой строгости: еще недавно посол его доносил из Парижа про живущих там Поляков, что они, будучи Русскими подданными, позволяют себе всякаго рода колобродства и неуместные отзывы, заслуживающие строгаго правительственнаго возмездия.

— У меня не было намерения—отвечал я—обсуждать этот предмет по отношению к тому, как Русское правительство сочтет должным действовать; но, кажется, могу я заметить Вашему Величеству, что недавно изданный указ не согласуется с строгими предписаниями справедливости. Во первых, признано было существование смешанных подданных, и в числе их находились лица, на имения которых наложено запрещение за то, что они поступили в иностранную службу; нечего, стало-быть, винить их, что, живучи в Галиции или в Польше, они по

¹) Парижское издание 1887 года, часть 2-я, 207—234. В это время князь Чарторижский занимал уже только должность попечителя Виленскаго университета. П. Б.

ступили в тамошнюю службу ¹). Кроме того, указ не может иметь обратнаго действия для лиц, не предупрежденных о том, что они не могли сделать то, что они сделали. Прежде чем наказывать, следует предупредить и назначить срок, с котораго начнутся взыскания, установленныя правительством.

Его Величество отвечал мне, что он действительно намеревался определить срок для всех поступивших на службу до издания указа.

Я настойчиво представлял Императору о чрезмерности и даже безполезности таких мер, которыя, не достигая цели, ведут только к разорению. Всякому дворянину Российской империи присвоено право вступать в иностранную службу, без наложения запрещения на его имущество: ибо, если он по несчастию лишится его сам, то оно переходит к его наследникам. За что же одни Поляки будут исключением?

Император мог возразить лишь ссылкою на обстоятельства, когда изъятия предписываются государственною безопасностью. Он говорил, что Поляки своими действиями вызвали эту меру и что он последовал единогласному мнению министров.

— Я нимало не удивляюсь, что министры вовсе не подумали о бедствии стольких семейств; но я надеялся, что Император чувствует иначе и что он прикажет остановить разорение. Впрочем, мне неизвестно, в чем можно попрекнуть Поляков: все они желали принадлежать вам и всякий раз испытывали отказ.

Разговор на минуту замялся, и я постарался перевести его на Новосильцова, по поводу недавняго доноса, сделаннаго на него и на меня. Заметив, куда я клоню речь, Император тотчас перервал меня, сказав, что это дело прошлое, что в нем я замешан лишь стороною и прямо не участвовал, тогда как Новосильцов позволил себе самые необычайные отзывы, в месте общественном, именно в гостиннице. Дело в том, что уверяли, будто Новосильцов за одним обедом обсуждал письмо, перед тем полученное Его Величеством от Наполеона. Император обнаружил сильное раздражение. Я защищал Новосильцова как мог; но все было напрасно... ²).

Повидимому, Император не совсем понимал разницу во мнении моем и Новосильцова о письме Наполеона. Я разъяснил ему, что Но-

¹) Смешанные подданные, sujets mixtes, т. е. Поляки жившие в одной части бывшаго Польскаго королевства и владевшие имениями в другой. Это была уловка, выдунанная Поляками для поддержания мысли о Польском единстве. П. Б.

²) В подлиннике точки. Н. Н. Новосильцов, живучи долго в Англии, привык

восильцов судил об этом письме, как Русский и находил, что оно пришло очень к стати и устранить собою всякое опасение; тогда как я, по причинам вполне противоположным и как Поляк, читал это письмо с сожалением. По этому поводу Император спросил, известна ли депеша Шампаньи, прибавив, что она еще гораздо сильнee письма. Я отвечал, что депеши не читал, но слышал о содержании ея и что мне горько знать, что Император сделался теперь открытым врагом и главным гонителем Польскаго народа и Польскаго имени; что Польша покинута единственно из желания сделать угодное ему, что все надежды ея пропали, и что он простер свою враждебность даже до желания, чтобы имя Польши было вычеркнуто из истории.

Император защищался, говоря, что винить следует не его, что личныя его чувства не изменились и что я их давно знаю, что он связан обязанностями своего положения и что, находясь во главе Русской империи, никто не действовал бы иначе, Я возражал, что в этом деле я не могу разделять двух качеств, соединенных в его особе, что сам он признавал возстановление Польши возможным не только без нарушения блага России, но даже к великой ея выгоде, посредством соединения обеих корон на его главе. Император отвечал, что все это могло быть, но так как соединение это неисполнимо, то следовало избрать иной путь. Я тотчас заметил, что не понимаю его доводов; что, коль скоро считаешь дело полезным, то берешься за него не с тем, чтобы тотчас же оставить, но готовишь средства к его исполнению и по возможности направляешь к тому ход событий; что я не стану больше разбирать, имелись да для того благоприятныя обстоятельства; что так как они пропущены, то нужно теперь ожидать лучших, готовить будущее и действовать так, чтобы ничего не испортить; что прежде всего не следует разорять народ и наносить ему раны жестокими мерами. Император опустил глаза и уторопленно сказал мне: „Если бы можно было по крайней мере надеяться, что хоть некоторая часть Поляков возвратится, и быть уверену, что они не всегда будут поступать также!..."

— Я не вижу, что было сделано для приобретения расположения Поляков, отвечал я. Надо быть справедливым. Ссылаюсь на Ваше Be-

к возлияниям застольным, которыя развязывали ему язык. Говорят, что позднее, уже при Николае Павловиче, в Петербургском Английском клубе он пустился в присядку, что конечно не мешает ему оставаться в памяти потомства с именем человека, очень умнаго, честнаго и вполне государственного. П. Б.

личество: Вы сами знаете, что вытерпела эта страна. Что может быть возмутительнее действия трех держав с Польшею? ¹) И можно ли удивляться, что мысль о возстановлении воспламеняет всех Поляков и единит их между собою? Теперь льстят себя надеждою, что, по заключении мира ²), восторг этот охладеет; но я сужу иначе, и по моему мнению, здешния торжественныя заявления о том, что надежды Поляков оказались совершенно несбыточны, скорее приносят пользу Наполеону, так как все что тут есть ненавистнаго для Поляков припишется Вам. Теперь для всякаго будет явно, что, лишь уступая настояниям Вашего Величества и не желая войны с Poccиeю, Наполеон сделал уступку по такой статье, от которой иначе он никогда бы не отказался и которая не выходит у него из головы. Подобный образ действий только ожесточит Польския сердца. Строгости довершат дело, и они раздражают тем более, что совершаются именем государя, которому Поляки были бы готовы предаться. Наполеон с своей стороны дремать не станет. В то время, как здесь только и речи, что о преследованиях, он постарается всякаго рода обещаниями и лестью изгладить дурное понятие, которое на некоторое время могло составиться о нем.

Не следует воображать, прибавил я, что заявления его будут везде одни и теже. Ваше Величество лучше нежели кто нибудь знает, как ловко умеет он вести речи, совершенно не похожия одна на другую. Случай к тому в особенности представляется теперь, когда, как уверяют, он посылает Польскую армию в Испанию. Он съумеет сказать Полякам, что эта последняя услуга, которой он от них требует, что им предоставляется средство довершить свое обучение военному искусству, что после этого ничто не воспрепятствует ему исполнить их желания, что до сих пор он удержан был от того лишь в силу необходимости, и что причиною тому вечный враг—Россия. Подобными речами Наполеон изгладит дурное впечатление, произведенное его действиями, и словам его поверят, потому что ими польщена будет надежда народа, тем более, что с другой стороны не только ничего не делается для противовеса, а происходит все, чтобы усилить влияние Наполеона.

¹) Путаница в понятиях, которою хитрый Поляк уловлял своего собеседника, происходила только от того, что к слову Польша он не прибавлял подобающего ей слова бывшая. А она перестала быть единственно по вине тех же Чарторижских с братьею, угнетавших местное население и продававших родину соседним государям. П. Б.

²) Т. е. мира Франции с Австрией, после котораго к Варшавскому герцогству присоединена от Австрии часть бывшей Польши, a Poccия получила Белостокскую область. П. Б.

В ответе своем Император прежде всего напомнил мне про те чувства, которыя выражал он мне по поводу действий трех держав относительно Польши. Он сказал мне, что, по его мнению, с той именно поры начались бедствия, которым в настоящее время подвергнута Европа; но что это непоправимо, что он не видит никакого способа исполнить занимавшую его никогда мысль о Польше, что возможно лишь отдельное устройство находящихся ныне под его властью губерний, но что и тут о многом придется подумать, а главное, очень многие будут против такого устройства.—Я отвечал Императору, что очень хорошо помню про чувства, которыя он высказал мне относительно Польши; что именно эта широта (liberalisme) его чувств, как он может припомнить, и была первого причиной той связи, которой он меня удостоил, что я не могу судить о затруднениях, о которых он говорит, и не знаю, заходила ли когда нибудь у него с Наполеоном речь о таковом намерении.—„По моему", сказал я, „тут единственное затруднение в противодействии Наполеона, и потому именно любопытствую я узнать, случалось ли Вашему Величеству, в многократных ваших беседах с этим государем, касаться когда либо даннаго предмета. По ответу Наполеона можно бы судить, как он о том думает".

Император отвечал мне довольно неопределительно, сказав, что в последнее время, во время войны с Австрией, обо всем этом была речь и, как бы не договаривая, прибавил: „Наполеон никогда бы не согласился на что либо подобное, потому что единственною его мыслью было иметь всегдашнее влияние на Поляков, властвовать над ними и заставлять их служить его намерениям".

— Я не знаю что сказать—заметил я — о даровании особаго существования и устройства областям, которыя в настоящее время принадлежат России. Конечно, в сущности это хорошо; но нечему дивиться, что этому будут противодействовать, и даже больше, нежели возстановлению всей Польши. Что бы ни говорили и какой бы вид ни приняли современныя обстоятельства, я стою на своем (и Ваше Величество когда-нибудь вспомните о том), что необходимо прибегнуть к этому средству, что на нем основано обезпечение (surete) России; но я очень опасаюсь, что будет уже поздно, когда сознают необходимость этого.—Император ограничился замечанием, что конечно, в случае войны с Францией, ему будет кстати объявить себя королем Польским, с тем, чтобы привлечь к себе умы. Я отвечал, что тогда будет уже пропущено время, Так как беседа слишком затянулась, то я не захотел продолжать ее.

II.

26 Декабря 1809 *)

Я попросил у Императора нескольких минут беседы и написал ему, что желаю поговорить с ним о продолжении моего истекавшаго отпуска. Через несколько дней, проходя с обеда от своей матери, он подошел ко мне и сказал, чтобы я побывал у него завтра, и что ему также нужно поговорить со мною. Я заключил, что будет речь о новых изменениях в устройстве Государственнаго Совета, предмете толков придворных и городских. Не зная, что имеет в виду Император и что он может мне предложить, я несколько безпокоился, так как вовсе не весело выслушивать предложения монарха, имея все причины не принимать этих предложений.

На другой день я поехал во дворец и, после довольно продолжительнаго ожидания, меня ввели к Его Величеству. Сначала Император спросил меня, чего я желаю. Я наперед сказал ему о разных делах, а потом попросил, чтобы он благоволил продолжить мнe мой отпуск. „Я думал", сказал Император, „что вы располагаете остаться в Петербурге дольше, и что в таком случае вам, может быть, следовало бы приступить к более деятельному служению". По этому поводу он мне сказал, что Государственный Совет получает новое образование, что деятельность его расширится, что для устройства его приняты за образец учреждения государств, более благоустроенных, как Франция и Англия; что он разделил Совет на четыре департамента (военный, внутренний, финансов и законов), и что место в сем последнем имел он в виду для меня; что кроме того будет общее собрание Совета для обсуждeния дел, после того как они были разсмотрены в департаментах, но что ему в особенности нужны работники в сих последних.

Я отвечал Его Величеству, что чрезвычайно почтен доверием, которое угодно ему оказать мне, но что он сам знает причины моей просьбы об отпуске: преклонныя лета моих родителей, с которыми я долго находился в разлуке, мое здоровье, страдающее от Петербургской погоды, вкусы и навыки, усвоенные мною во время продолжительнаго удаления от дел. Император сказал мне, что не думал стеснять меня

*) Т.-е. по возвращении Государя из Москвы и в самый разгар переговоров между графом Румянцовым и Коленкуром о соглашении с Наполеоном относительно Поляков. П.Б.

и нарушать заведенный мною образ жизни, прибавляя, что имел в виду мой отъезд, но полагал, что я отложу его до хорошаго времени года. Я отвечал, что до наступления онаго я имел намерение пожить в Вильне, где мое присутствие необходимо для устройства дел Университета. Император сказал мне, что до той поры обнародуется новое устройство Совета, и что я тогда сам увижу, как мне поступить, и на выраженное мною опасение, что тогда отъезд мой может показаться несколько неприличным, успокоил меня уверением, что в этом важности нет и что я всегда могу взять отпуск.

Его Величество объявил мне, что все строгия меры, принятыя против Поляков, будут отменены, что это уже решено, но состоится лишь через несколько недель, что повода к этим мерам больше не имеется, и что теперь он может быть покоен. Я поблагодарил его и спросил, почему именно почитает он себя обезпеченным относительно Польских дел, не вследствие ли только речи Монталиве ¹), или по другой причине, как напр. по обязательству ²) не думать больше о возстановлении Польши. Из разговора с канцлером я действительно узнал, что об этом шли переговоры между двумя кабинетами, и я заметил Императору, что в таком случае ему придется самому взять на себя подобное же обязательство, и что тогда он свяжет себе руки. Император уклонился от ответа и просто сказал, что не было речи о том, что я думаю.

Мне показалось, что он опасался, чтобы я не проникнул истины, потому ли что это могло ему повредить, или вследствие недоверия, овладевшаго им в деле, относительно котораго, как он знал, мои цели не одинаковы с его.

Разговор несколько замялся и перешел на преобразование Совета, на предстоявший выбор людей, и в этом случае, как и в стольких других, я заметил, что Император давал себя обманывать представ-

¹) Речь эта приведена в докладе, представленном Законодательному Корпусу 1-го Декабря 1809 года, о положении (Французской) Империи. В ней было сказано: „Герцогство Варшавское увеличилось частью Галиции. Императору легко было присоединить к этому государству всю Галицию, но он не хотел сделать ничего такого, что могло бы обезпокоить его союзника, Российскаго Императора. Почти вся Галиция прежняго раздела оставлена во власти Австрии. Его Величество никогда не имел в виду возстановления Польши. Сделанное им для новой Галиции внушено ему не столько политикой, сколько честью: он не мог оставить население, показавшее такое усердие к Франции, на отмщение неумолимому государю".

²) Т.-е. по обязательству, принятому Францией: конвенция с Коленкуром в эти

самые дни были подписана. П. Б.

ляемыми ему донесениями, и что его суждения о лицах, которых приходилось ему назначать, были очень не верны. Не трудно было также заметить в нем желание расположить в свою пользу общее мнение и пробужденную недавним путешествием в Москву потребность своеземства (popularite).

Он с усмешкою сказал мне, что многие, не давая себе отчета в названиях, воображают, что преобразованный Совет будет народным представительством, как будто возможно такое представительство не по выбору самой страны, а зависимое от монархической власти. ,,Главное мое желание", продолжал он, „покой внешний, с возможностью заняться исключительно внутренними делами. Преобразование Совета—первый шаг к другим, более существенным переменам, относительно которых мои мысли нисколько ни изменились".—Я выразил сомнение насчет затруднительности выполнения, и Его Величество отвечал, что с помощью времени и настойчивости можно пойти очень далеко. Не знаю, не имел ли он в виду заманить меня, чтобы я охотнее подался на то, что он мне предлагал, выслушав от него, что он продолжает держаться прежних мыслей, которыя столь часто бывали предметом наших разговоров. Нередко он именно с такою целью ведет беседу, угощая, так сказать, собеседника теми блюдами, которыя считает его любимыми.

Затем разговор, как будто сам собою, перешел к Польским делам. Император стал меня распрашивать о них.

— Совершившияся события—сказал я его Величеству—отодвинули настроение умов на пятнадцать лет назад. Было время, когда, сложившимися обстоятельствами, как будто наложен был пластырь на раны, нанесенный Полякам, и они почувствовали, может быть, некоторое облегчение. Явилась возможность надежды на возстановление их страны, существование их как будто упрочивалось. Теперешний случай разбередила полузатянувшуюса рану, и, она снова сочится.

Полагают, что надежды могли ослабеть вследствие последняго мира с Австрией, вследствие поведения Французов и известных писем и депеш Наполеона, разгласившихся повсюду. Еслибы это была правда, об этом бы можно многое сказать; нравственное состояние не сделалось бы, тем не менее, снова таким, каким оно было пятнадцать лет назад. Впрочем имеется Варшавское герцогство, значительно увеличенное после войны и способствующее к поддержанию патриотических чувств. Это словно призрак прежней Польши, неотразимо действующий на всякаго, кто почитает эту разрушенную страну своим настоящим отече-

ством. Словно является тень дорогаго покойника с уверениями, что скоро воскреснет и будет к нам сам покойник.

— Итак, продолжал я, Ваше Величество не должны удивляться тому, как относятся к вам все Поляки. Прошу вас позабыть, что вы Государь, и выслушать меня во имя тех человеческих чувств, которыя были первою причиною моей привязанности к Вам. Ваше Величество, конечно, помните, каким прибыл я сюда. Вы благоволили одобрить мои побуждения и могли видеть, что с тех пор я не переменился. Возвратившись из Италии, я ни малейше не думал о вступлении в службу. Ваше Величество можете это припомнить. Я долго не соглашался на Ваш призыв и главнейше потому, что положение мое, как Поляка, могло оказаться слишком щекотливым я слишком трудным. Предчувствие мне говорило, что могут возникнуть обстоятельства, когда выгоды страны моей очутятся в противоречии с выгодами моей службы. Ваше Величество мне отвечали, что ничего подобнаго не предвиделось, а в противном случае я всегда буду иметь время поступить как найду приличным. Ныне не скрываю от Вашего Величества, что общее действие, производимое на всех моих соотечественников обстоятельствами и существованием Варшавскаго герцогства, неизбежно простерлось и на меня, и я не могу не принимать живейшаго участия во благе моей страны. По моему, человек, не привязанный к своему отечеству есть человек презренный. Отказываться от своей веры, своих родных, своей страны, одинаково гнусно в глазах моих. Эти чувства у меня врожденныя; воспитание укрепило их, и я никогда не переменю их. Сверх того в этой новой стране у меня брат, сестры и все мое семейство и, признаюсь Вашему Величеству, что это одна из причин, побуждающих меня не вмешиваться ни в какия здешния дела. Мои действия чисты, прямы и искренни; но я хочу, чтобы таковы же были мои чувства и помышления, Я счастлив возможностью обращаться к Императору с полною откровенностью и говорить с ним без всякой утайки. Первая моя цель сохранить собственное уважение; затем и уважение людей, которых я привык любить и почитать. Охотно соглашаюсь, чтобы Ваше Величество, если обстоятельства так сложатся, приказали отобрать мои имения и разстрелят меня: я останусь к тому равнодушен, лишь бы, отдавая такое приказание, вы отдали и мне справедливость (que Votre Majeste me rende justice) и знали, что я все-таки человек порядочный (galant homme), всегда говоривший вам правду и никогда вас не обманувший".

Император казался доволен и сказал мне, что никогда во мне не обманывался, всегда отдавал мне справедливость, что умеет оценить сказанное мною, и что такой способ объясняться с ним делает мне честь. На минуту он оставался в раздумьи; потом, как бы очнувшись, он сказал: „Чтобы уладить, все это, нет инаго средства, как наша прежняя мысль об устройстве и отдельном существовании Польскаго королевства в связи с Poccиeю. Надо подождать, продолжал Император, чтобы Австрия сделала какую-нибудь глупость и вызвала новый разрыв с Францией; тогда можно будет найти способ сговориться с Наполеоном и дать вознаграждение Саксонскому королю". Он прибавил, что покамест хорошо бы действовать в этом смысле относительно областей, принадлежащих в настоящее время России, и принять титул великаго герцога Литовского; но что, имея перед собою столь искуснаго противника, каков Наполеон, он боится возбудить в нем подозрение и вызвать его на противодействие России тем же путем, а так как он человек ловкий, то подвергаешься опасности остаться назади.

В дальнейшем разговоре я спросил Его Величество, не касался ли он когда-нибудь этого предмета во время частых бесед своих с Наполеоном. Я нередко заговаривал с ним об этом, чтобы проверить ходившие о том разные слухи. Император всякий раз отвечал уклончиво. Теперь он положительно сказал мне, что предмет этот ни разу не был обсуждаем между ним и Наполеоном; что в Тильзите Наполеон отзывался очень легко обо всем относящемся до Польши и Поляков, а в Эрфурте было слишком много дела, чтобы заняться этим. Я выразил Его Величеству сожаление, что он не воспользовался случаем разведать, как думает об этом Наполеон.

— Впрочем, сказал я, нельзя не подивиться искусству, с которым Наполеон заставляет верить идущим от него самым противоположным мнениям и соображениям; ибо известно, что рядом с отзывами, о которых вы мне сказали, с посылкою депеш и произнесением речей, оскорбительных для Поляков и долженствующих привести их в отчаяние, он, не менее того, успел распространить между нами убеждение, что не только выгоды Польши у него на сердце, но что он питает особенное чувство расположения к нашему народу. Его почитали чуждым всякой благоволительности и думающим только о том, что может способствовать видам его честолюбия; и однако ему удалось уверить Поляков, что он их любит, желает им добра и видит в них истинных друзей своих. Для возбуждения восторга, ему

стоит только напечатать какую-нибудь газетную статью и послать в Варшаву одного из своих Польских адъютантов, который, всюду принятый в обществе, станет повторять какия-нибудь слова Наполеона, или разсказывать какой-нибудь завлекательный исторический анекдот. Этим живут в течении нескольких месяцев, и затем является новый посланец подогревать умы". — Его Величество, как бы вполне соглашаясь с этим, перервал меня словами: „Ах, что вы мне говорите! Этого еще ничего; а я знаю из вернаго источника, что, приказав Монталиве произнести речь, он говорил вашим соотечественникам совсем противное и, оживляя их надежды всякаго рода объяснениями и обещаниями, хотел сгладить дурное впечатление, которое должно было произвести на них известное место в этой речи".

Его Величество прибавил, что это человек, для котораго все средства хороши, лишь бы они доводили до его цели. Слыша с некотораго времени в Петербургском обществе много толков о том, что Наполеону грозит умоповреждение, что он подвержен припадкам падучей болезни, я спросил Императора, так ли это. „Никогда, отвечал Император, Наполеон не сойдет с ума; это невозможно, и думающие так вовсе его не знают. Это человек, сохраняющий хладнокровие и спокойствие головы посреди наибольших волнений; его вспышки имеют в виду других, и всего чаще он прибегает к ним из разсчета. Он ничего не делает, не предусмотрев и не сообразив всего. Те из его поступков, которые кажутся насильственными и дерзкими, суть плоды холоднаго разсчета. Он любит повторять, что ко всякой вещи надо сначала уметь примениться, что никаких затруднений не существует, коль скоро найден настоящий способ действия, что лишь бы найти его тогда остальное пустяки; но что, с другой стороны, не следует предпринимать самаго малейшаго начинания, не уловив способа к его осуществлению, потому что тогда все испортишь и ни до чего не достигнешь.

О здоровьи его пустыя росказни: здоровье его наилучшее; он никогда не бывает болен и недомогает лишь от желчи, которая вошла внутрь и от которой его лечили. Нет человека неутомимее его и выносливее в труде; но ему нужен сон, хотя бы в перемежку, и он должен спать, по крайней мере, восемь часов в сутки. Он не красноречив ни на словах, ни на письме; я слышал, как он диктовал письма, слогом обрывчатым и несвязным"... Его Величество говорил потом про развод и про дела Испанския. Сии последния, по его словам, суть великое испытание для Наполеона, но он с ними справится; а по поводу

развода заметил, что во Франции умеют всякому делу сообщить великую точность и вести его с отменным приличием.

Размышляя обо всей этой беседе, я нахожу, что Император сохранил ко мне некоторое благорасположение, но не особенно желает удержать меня и не очень искренен относительно всего, что я ему представлял. Он имеет вид человека замкнутаго и скрытнаго, и по видимому эти свойства усвоены им окончательно; в отношении же ко мне он, может быть, стесняется по особым причинам *). Я сомневаюсь, чтобы в настоящее время сердце его было доступно какому-либо особенно живому чувству, тем более, что по природе он не имеет в том надобности. Очевидно, что Наполеона он знает лучше, чем кто-либо. Он убежден, что ему нечего на него полагаться. Но очевидно также, что Наполеон продолжает властвовать над его умом и что он его весьма боится. Император приучил всех своих приближенных отыскивать во всех его решениях не то, что в них заявлено, и мне приходится сделать тоже по поводу его общих решений относительно Поляков. В прежних моих беседах с ним он по видимому едва выслушивал мои замечания; и невероятно, чтобы он вдруг переменился в мнении, тогда как побуждений показаться великодушным было столько же и теперь, как и тогда, и я ему представлял именно теже доводы, в согласии с которыми он меня уверял. И так я склонен подозревать, что меры снисхождения внушены ему вовсе не тем, что он может быть совершенно спокоен, а напротив у него возникли опять причины безпокойства, которыя он почитал устраненными после Венскаго мира. Указанием, кажется мне, служит слово, которое он проронил о речи Монталиве. Кроме того, я узнал потом, что Французский посол, до сих пор совершенно равнодушно относившийся к крутым мерам против лиц, поступивших на службу в герцогстве, начал говорить о том с большим участием и горячностью, отзываясь, что он должен по этому предмету объясниться с здешним правительством, -очевидное следствие новых полученных им приказаний. Возможно также, что Польским делам помогла поездка Императора в Москву, где общественное мнение, сверх его ожидания, оказалось умереннее. Его конечно удивили отзывы стараго канцлера ²) и графа Маркова, в особенности сего последняго, который до сих пор держался совсем других мнений.

¹) Может быть, это намек на отношения к М. А. Нарышкиной. П. Б.

²) Остермана. П. Б.

Сказать правду, к словам Императора об этом предмете и о том, что для России выгодно устройство Польских дел, прибавлять нечего. В этом отношении убеждеше Его Величества определительно; но что же дальше? Дело не подвинется, пока сами обстоятельства не сложатся так, что здешнему правительству ничего не останется, как согласиться. При малейшей помехе, предположение, повидимому наилучше обдуманное, будет брошено. Здесь все щекотливо и ненадежно; потому что нельзя много полагаться на того, кто будет главным действующим лицом.

III.

5 Апреля 1810.

Я давно не видал Его Величества. Недели три тому назад он внезапно позвал меня к себе. Я привел ему на память некоторыя частныя дела, и в тоже время данное им мне обещание даровать прощение всем лицам, которыя подверглись строгостям в Польских губерниях. По частным делам он был очень сговорчив; относительно же прощения сказал, что даст его согласно обещанию, но что надо подождать некоторых ответов из Парижа. После этих слов я тотчас догадался, что он позвал меня нарочно, чтобы поговорить о предмете, который столько уже раз обсуждался между нами и всегда безплодно. Его Величество скоро завел речь о Польских делах и сказал, что даровать прощение значит впустить в страну людей, на которых нельзя разсчитывать, что он всегда желал приобрести расположение жителей, но что трудно узнать, как этого достигнуть, потому что, при легкомыслии, никакая мера не может считаться надежною. Я отвечал, что это, пожалуй, отчасти справедливо; но довод, заявляемый им, неверен; что Поляки не по легкомыслию обнаруживают малую склонность идти на приманки Русскаго правительства, а напротив по настойчивости в любви к родине и в желании видеть все части ея соединенными. Тогда Император стал говорить мне о соединении под особым управлением восьми Польских губерний и спросил, как я полагаю, можно ли разсчитывать на жителей этих губерний.—Я отвечал, что не могу ничего сказать и что мне надо подумать. Тем не менее я выразил удивление, зачем Его Величество продолжает о том думать, в виду соглашения, заключаемаго с Францией. Мне было известно, что это соглашение имело целью уничтожить все Польския надежды, и я полагал, что Наполеон отказался утвердить оное. Несколько смутившись, Его Величество отвечал, что это вовсе не так, что Шампаньи хотел поместить в трактат

выражения и статьи, устраняющия даже имя Польское, но что Его Величество отменил эти статьи, и что соглашение, в этом измененном виде, снова отправлено в Париж.

Мне было ясно, что Император не желал объясниться со мною об этом предмете. Провожая меня, он спросил, когда могу я дать ответ на сделанный им вопрос. Я затруднился. С одной стороны, какую было предъявить ему надежду на успешность действия? С другой, сколько неудобств и опасностей для меня самого принять участие в каких-либо предположениях? Это значило воздвигать алтарь против алтаря и подвергать нашу страну возможности междоусобия. Являясь пособником этих запоздалых вожделений Императора, со всех сторон должно было ожидать затруднений и препятствий, без всякой возможной надежды. Однако надо было отвечать как из приличия, так и потому, что в виду сомнительной будущности, было бы глупо обрывать окончательно нить, которая, при изменившихся обстоятельствах, могла еще быть драгоценною.

И так, по прошествии нескольких недель, я снова явился к Императору и передал ему записку, в которой изложил мое посильное мнение о вопросе. Я не преминул заявить Его Величеству о крайнем моем затруднении, в виду незнакомства с тем, что происходило и готовилось в политическом мире. Я сказал ему, что не торопился моим приездом, полагая, что тем временем получено будет какое-нибудь известие из Парижа; что, сверх того, я принял в соображение частую перемену во взгляде Императора на Польския дела сообразно обстоятельствам, именно по моем возвращении сюда и после заключения мира, и что я не удивлюсь, если и теперь он будет судить иначе. Император отвечал мне, что если он казался переменчивым, то это происходило единственно от того, что этих дел он никогда не разделял с главною своею мыслию, которую трудно привести в исполнение, и что эта трудность всегда останавливала его на пути. О соглашении с Францией он мне не сообщил ничего положительнаго, но сказал, что получил его из Парижа в измененном виде. Говоря это, он, как бы невзначай, развернул лежавшую у него на столе депешу, давая чувствовать, что он сам не знает нужно ли показывать ее мне, но уверен, что, пробегая глазами депешу вместе с ним, по ея содержанию (не имевшему никакого отношения к нашему разговору) я увижу, как малоуважителен к нему Император Французов. То была депеша Шампаньи к Коленкуру: министр писал послу, что он передал своему государю поздравление Российскаго императора по поводу его бракосочетания. На-

полеон благодарил за такой знак памяти со стороны его союзника и друга и сказал, что немедленно отправит посланца возвестить ему об этом событии *).

Не без некотораго смущения Император, не читая дальше, свернул депешу, сказав мне, что это ничего не значит, что у него имеются другия депеши от Шампаньи, в которых по прежнему содержатся всевозможныя уверения относительно Польши, но что этим фразам нельзя давать веры и что оне не помешают ему проводить мысль, которую он мне доверил. Я начал тогда читать мою записку, но Император в самом начале перервал меня, заметив, что не на случай только войны, а вообще для приобретения любви со стороны Поляков, он думает что-либо сделать в их пользу. За тем он продолжал слушать мое чтение очень внимательно и не произнося ни слова. Только в самом конце, где я говорю, что время уже пропущено, он заметил: „Вы конечно разумеете 1805-й год и мое тогдашнее пребывание в Пулавах. Я теперь сам вижу, что это было время благоприятное, может быть единственное: тогда можно было сделать то что теперь будет сопряжено с великими затруднениями; но не следует забывать, что против нас была бы вся Прусская армия". Император несколько раз, в течение этой беседы, признавался в сделанной ошибке, и потому я не позволил себе говорить настойчиво, а ограничился замечанием, что второй очень благоприятный случай представляла последняя война с Австрией, когда для России легко было потребовать возстановления Польши. „Это значило бы провозгласить совершенное разрушение Австрии", сказал Император. „Тем не менее верно—прибавил я—что тогдашний образ действий никуда не годился: Австрию вовсе не спасли, а отдали ее в руки Франции; Наполеону не угодили, а для России не получено никакой существенной выгоды".

Окончив мое чтение, я извинился еще раз в том, что мог представить лишь общия соображения и не сделал вывода. Я не мог, на этот раз, сказать больше; потому что меня оставляли в неведении о том, что происходило, и я не знал настроения умов в Польских губерниях. Там только, на самом месте, можно было судить о том, как примут предложение, идущее со стороны России, и каким образом бороться с всемогущим влиянием Наполеона. „О нет, сказал Импера-

*) Кто был этот посланец, не знаем. Отправленный с поздравлением князь Алексей Борисович Куракин прибыл в Париж 1 (13) Мая 1810 (См. „Р. Архив" 1877, III, 236). П.Б.

тор, и не будучи на месте, можно знать, что думают в губерниях и в герцогстве. Оно сводится к немногим словам: Поляки пойдут и за дьяволом, если дьявол поведет их к возстановлению их отечества. Впрочем, я доволен вашею запискою; она будет мне полезна в размышлениях, занимающих меня уже так давно. Я всячески искал способов к осуществлению моего желания и не пришел ни к чему удовлетворительному. Самое главное затруднение в вознаграждении Саксонскаго короля, которое немыслимо без новаго ущерба этому бедному королю Прусскому".

Я заметил Его Величеству, что самое главное затруднение— иметь согласие Франции и, добившись его, все остальное будет легко устроить. Император согласился, прибавив, что Наполеона занимает не столько благо Польши, как возможность ею пользоваться на случай, когда он вздумает вести войну с Россией, что ему выгодно не допускать изменения в теперешнем положении дел, дабы в случае нужды иметь в своем распоряжении заготовленные им способы. Относительно же Варшавскаго герцогства Император признавал весьма естественным, что тамошние Поляки не желают отдаваться России, так как, принимая в разсчет силы обеих держав, дарование и опытность генералов и войск и великую вероятность победы Наполеона во всякой войне, они не могут подвергать себя опасности лишиться плода многолетних своих усилий. Я вполне согласился с этим взглядом. Тогда Император стал передавать мне в подробностях свои мысли. Между прочим, он спросил меня, нельзя ли будет поднять притворную войну с герцогством, в которой, по сделанному соглашению, Русския войска заняли бы такое положение, чтобы, соединившись с войсками Польскими, они могли противоборствовать Французам, и тогда бы все желания Поляков исполнились. Трудность выполнить такое химерическое начинание была слишком очевидна, и во всяком случае приходилось все-таки воевать с Наполеоном, без надежности в успехе.

Передавая мне одну за другою все эти мысли, Император вдруг спросил, не была ли бы достигнута желанная цель, если бы допустить образование Польскаго королевства из герцогства и Галиции, с тем чтобы Поляки, подданные России, имели позволение уезжать туда на службу, как в свою страну. Заметив, что меня озадачила эта мысль, Император прибавил, что удовлетворенные таким образом Поляки сделались бы спокойны и не враждебны Poccии; что Франция, по устранении этого яблока раздора между нею и Россией, не имела бы повода к войне с

Poccиeю; словом, это значило бы произвести ампутацию, избавиться от болезни, вместо того чтобы придумывать, как от нея вылечить. По приемам его речи я догадывался, что эта мысль могла быть внушена ему Французским послом, что во всяком случае она обсуждалась и что Император, предпочитая дурное худшему, был не прочь согласиться на такое предложение, обставив его благовидными предлогами. Впрочем это только моя догадка.

В заключение Император сказал, что еще займется этим предметом и желает, чтобы я, с своей стороны, поискал нити к выходу. Я отвечал, что вовсе не желаю охлаждать благое расположение Его Величества, но поистине не знаю, как мне тут быть; что, по моему мнению, необходимо тотчас же приступить к мерам, изложенным в представленной мною записке *), что нынешний год, кажется, мне должен составить эпоху и что он не пройдет без важных событий, более важных и решительных, нежели те, коих мы были свидетелями. Император перебил меня и сказал, ударяя с чувством на словах, что этот год еще пройдет тихо, так как Наполеон занят очень своим браком, но что в будущем году надо ждать решительнаго оборота событий. „Теперь половина Апреля, заметил он; следовательно это будет через девять месяцев". Говоря мне это, и вообще в продолжение всей беседы,

Император глядел строго и вдумчиво, что мне напомнило про суровые его взгляды в дни Аустерлица. Видимо он утомлен и обезсилен. Я заметил в нем большую тревогу, великое желание уладить Польския дела, как бы то ни было, и готовность с своей стороны сделать для того все возможное. Он несколько раз как бы извинялся передо мною говоря, без моего вызова, о том, что в 1805 году всего удобнее было осуществить дело. Не знаю, таково ли его убеждение, или он говорил только, чтобы меня задобрить. Я простился с Его Величеством в большой неуверенности на счет того, что может произойти.

*) Кажется, что эта записка князя Чарторижскаго о настроении умов в наших губерниях бывшей Польши (см. выше стр. 53 и 54) до сих пор не издана. П. Б.