Гаррис Д., лорд Мальмсбери. Донесения британскому правительству // Г.А. Потемкин. От вахмистра до фельдмаршала. Воспоминания. Дневники. Письма. – Кн. 1. – Спб.: Издательство «Пушкинского фонда», 2002. – С. 55-72.

Д. Гаррис, лорд Мальмсбери

ДОНЕСЕНИЯ БРИТАНСКОМУ ПРАВИТЕЛЬСТВУ

Фразеру, помощнику секретаря герцога Саффолка

в департаменте иностранных дел

С.-Петербург 16/27 мая 1778

Искренно желаю вам более успеха во всем, что вы предпринимаете, чем имею я в последних своих переговорах. Дружба этой страны похожа на ее климат: ясное, яркое небо, холодная, морозная атмосфера, одни слова без дела, пустые уверения, уклончивые ответы. Есть утешение (политическое, но не нравственное) в той мысли, что их нелепый образ действия проистекает из ложного мнения о возвышении их могущества и об упадке нашей силы. Но не далеко то время (и в этом наша отрада), когда глаза их откроются и когда они убедятся, что пока давали они забавлять себя бархатными речами и услаждались чувством собственной непогрешимости, враги их выигрывали время и заостряли мечи, тогда как их собственные ржавели в ножнах.

Более чем вероятно, что мы в то время будем иметь столько же основательных причин, чтобы отвергнуть союз с ними, сколько они теперь заявили пустых предлогов, чтобы не принять наших предложений. Признаюсь, я желаю, чтобы это случилось. Я далеко не лишен терпения в исправлении своей политической должности; но смертному министру нужна небывалая доля этой добродетели, чтобы иметь дело с людьми нечувствительными, беспечными в делах и бедствиях, с людьми, которые никогда не выслушают благоразумного вопроса и не дадут здравого ответа. Вы мне вероятно не поверите, когда я скажу вам, что гр. Панин из 24 часов не посвящает делам более получаса, а г. Оке, отправившись, по случаю покраденных у него больших денег, к министру полиции, застал сего первого сановника империи, человека, обладающего огромною властию, в 7 часов утра, с колодою грязных карт в руках, играющего одиноко в карты, в гранпасьянс.

Внутренность Двора представляет подобную же картину легкомыслия и небрежности. Старость не усмиряет страстей: они скорее усиливаются с летами, и близкое знакомство с одной из самых значительных европейских барынь убеждает меня в том, что молва преувеличила ее замечательные качества и умалила ее слабости.

Несколько дней тому назад кн. Потемкин задумал отстранить Зорича. Как только ее величество удалилась, он с неистовством бросился на Потемкина, стал бранить его самыми грубыми словами и непременно хотел с ним драться. Потемкин отклонил такое предложение и вел себя в этом случае как человек, который заслуживает обращенные к нему упреки. По окончании представления, Зорич последовал за императрицею в ее комнаты, бросился к ее ногам, признался в своем поступке, сказал, что, как ни велики почести и богатства, которыми она его осыпала, он равнодушен ко всему, кроме ее милостей и расположения. Такой поступок произвел свое действие. Когда Потемкин явился, его приняли очень дурно, а Зорич в продолжении одного или двух дней казался в большой милости. Потемкин покинул Царское и переехал в Петербург. С тех пор, однако, Зорич был сюда прислан, и императрица приказала ему позвать Потемкина на ужин «de racommoder l’affaire, puisqu'elle n'aimait pas les tracasseries» *.

Ужин этот происходил на днях; они по-видимому теперь друзья, но Потемкин человек хитрый и непременно пересилит оригинального и угловатого Зорича. Потемкин непременно добивается его отставки, а Зорич решился перерезать горло своему сопернику. Судите о тоне всего Двора по этому анекдоту.

Герцогу Саффолку

Петербург, 8 июня 1778

При Дворе ничего не изменилось с тех пор, как я писал к вам. Корсаков пользуется расположением и милостями, сопровождающими новость; однако предсказывают, что это будет непродолжительно. Зорич сошел со сцены. Завадовский, в награду за свой приезд ко Двору, получил высокое назначение в Сенате¹. Это решение состоится против воли Потемкина, который во всем остальном всемогущ. Если влияние его продлится и императрица не употребит той силы воли, которою она бесспорно обладает, это повлечет за собой самые гибельные последствия. Повсюду распространено общее недовольство. И если бедствия страны дают народу право высказывать свои жалобы, то невозможно определить, до каких размеров они бы достигли в стране, подобной этой. Граф Панин с братом, известные своею честностью, и братья Орловы по своей популярности — вот единственные друзья, на которых императрица может рассчитывать; все они в настоящую минуту держат себя в стороне и, конечно, не вернутся к делам, пока обстоятельства не переменятся.

* поправить дело, так как она не любит ссор (франц.).

Петербург, 20 июня 1778

Огромное пространство Русской империи и безопасность ее границ конечно делают из нее завидную союзницу, между тем как нападение на нее почти невозможно. Разнообразные предметы торговли, которые Европа необходимо должна получать отсюда, рядом с небольшим количеством товаров, потребных для внешнего ввоза, упрочивают независимость и благосостояние страны. Поэтому Россия занимает неоспоримо высокое место между европейскими державами. Однако оправдает ли она на деле ту высокую репутацию, которою она пользуется, и достигнет ли она того преобладания, которое себе приписывает? — это еще вопрос нерешенный. Сейчас мною поименованные выгоды составляют только следствие особенного положения: они существовали еще до цивилизации этого народа и сохранят всю свою силу даже в случае, если бы Россия возвратилась к тому варварскому состоянию, из которого она так недавно вышла. Чтобы доставить империи внешнее преобладание, ее политика должна быть однообразна, умна и тверда; чтобы упрочить ее домашнее благосостояние, надо установить твердые правила внутренней администрации, и исполнение их должно быть точно и неподкупно. Я должен сознаться, милорд, что со времени моего приезда сюда мне не удалось подметить ни подобной системы, ни подобных правил; и я тщетно старался доискаться, на чем основаны повсюду слышанные мною высокие похвалы этому правительству. При самодержавном образе правления все зависит от личного характера государя; поэтому я поставил себе целью изучить характер императрицы, и, как по собственным наблюдениям, так и по свидетельству лиц сведущих и беспристрастных, я держусь того мнения, что она обладает редким умом, упорством в однажды задуманном плане и твердостью в его исполнении; но ей не достает качеств, более свойственных мужчине, т. е. хладнокровного обсуждения, спокойного самообладания при успехе и точности суждения, между тем как в ней достигают высшей степени слабости, обыкновенно приписываемые ее полу: склонность к лести и необходимый спутник ее тщеславие; невнимание к полезным, но неприятным советам и расположение к чувственным удовольствиям, которое доводит ее до крайностей, унизительных для женщины, в какой бы сфере она ни находилась.

Петербург, 10 августа 1778

Счастие нового любимца уже на закате. На должность его появилось несколько претендентов; из них иные поддержаны князем Потемкиным, другие князем Орловым и графом Паниным, которые теперь действуют заодно; наконец некоторые рассчитывают на впечатление, произведенное их наружностью на императрицу. Обе партии сходятся в своем противодействии этим посторонним личностям; но кажет-

ся, императрица твердо намерена выбрать сама за себя. Потемкин, дерзость которого равняется его силе, рассердясь, что не ему одному поручено было это дело, удалился на несколько дней от Двора. Однако участь этих молодых людей до сих пор остается нерешенною; хотя, с другой стороны, положительно известно, что Корсаков отправляется в Спа для своего здоровья. Так как в настоящую минуту исчез и тот последний остаток приличия, который соблюдался еще во время приезда моего сюда, то я вовсе не удивлюсь, если, вместо одного любимца, мы увидим их несколько одновременно. Разумеется, что подобные обстоятельства значительно бы ускорили бедствия, которые и без того неминуемо обрушатся на империю.

Петербург, 28 августа 1778

Я имею полное основание предполагать, что через несколько дней настоящий любимец будет удален, и место его займет секретарь при графе Панине, по имени Страхов, молодой человек с характером, но как по своему положению, так и по наружности и способностям, никогда и никем не считавшийся кандидатом на столь важную должность. Он был в первый раз замечен на бале в Петергофе 28 июня, и обязан столь неожиданным повышением единственно свободному выбору императрицы, не подчинявшейся на этот раз ничьему влиянию: потому что, хотя Страхов находится в полной зависимости от графа Панина, однако мне достоверно известно, что этот министр, услышав, на кого пал выбор, удивился не менее, чем удивится весь Двор, когда этот факт сделается известен. До сих пор это держится в величайшем секрете и известно только немногим личностям. Если связь эта продолжится и упрочится, она неминуемо повлечет за собой падение Потемкина, партия и интересы Панина восторжествуют; и если он по-прежнему будет держаться мнений Орлова, это может иметь самые благие последствия для империи.

Петербург, 14 сентября 1778

Князь Потемкин попробовал, насколько мог, воспротивиться выбору предполагаемого любимца и употребил для этого все средства, подсказанные ему его хитростью и влиянием его на императрицу. Он осмелился даже угрожать и вообще выражался самым неподобающим образом; но, убедясь в бесполезности своих усилий и в твердой решимости императрицы следовать лишь собственному намерению, он вдруг перешел к самому покорному тону: он просил и получил прощение, предлагая свои услуги к исполнению этого дела, как можно скорее и приличнее.

Может быть, будет не лишнее передать вам анекдот, из которого вы увидите, до какой степени князь неусыпно старается о поддержании своего кредита перед императрицей. Ее величество упрекала его

за предосудительность его поведения с племянницею, говоря, что это бесчестит ее Двор. В тот же вечер он уговорил одного князя на ней жениться². Третьего дня в придворной церкви их обручили с большим торжеством, а свадьба произойдет под непосредственным покровительством самой императрицы. В подобных случаях граф Панин соблюдал, и до сих пор соблюдает, величайшую осторожность. Он старается казаться выше всех придворных интриг, решившись не вмешиваться в них иначе, как с полною уверенностью в успехе.

С.-Петерб. 21 сент./ 2 окт. 1778

Милорд! Против всяких ожиданий, гр. Алексей Орлов прибыл сюда в прошлый четверг. Появление его ввергло настоящих временщиков в сильнейшее недоумение; он беседовал уже неоднократно наедине с императрицей. Потемкин притворяется чрезвычайно веселым и равнодушным. Я имел на днях честь играть за карточным столом с императрицею, в присутствии этих двух господ. Перо мое не в силах описать сцену, в которой принимали участие все страсти, могущие только волновать человеческое сердце, где действующие лица с мастерством скрывали эти страсти. Гр. Алексей был необыкновенно любезен со мной, и уверял, что он такой же искренний друг Англии, как его брат, но не столь ленивый. Я нередко прихожу в недоумение от чрезвычайной предупредительности ко мне государыни, великого князя и великой княгини, и представителей разных партий. Сколько возможно, остерегаюсь, и надеюсь, что у меня достаточно силы воли, чтобы не дать себя увлечь лестию до забвения своих обязанностей.

С.-Петерб. 5/16 октября 1778

Милорд! После всевозможных стараний разведать о том, по особенному ли приказанию императрицы прибыл сюда гр. А. Орлов и что происходило здесь со времени его приезда, я наконец могу, и кажется, с полною достоверностию, сообщить вам, что единственным побуждением к приезду Орлова был неосторожный брак его брата³ и желание поддержать упадающее значение его фамилии. Правда, что положение домашних и заграничных дел не позволяло ему сомневаться в том, как он будет принят. Он чувствовал, что человек такой испытанной верности и привязанности к императрице будет встречен с радостию в такое критическое время. Событие оправдало его ожидание. Сама императрица, да и все здесь, смотрят на него, как на единственного человека, способного сохранить или, скорее, восстановить достоинство и честь империи. Я искренно желаю, чтобы эти чувства расположения к нему были довольно сильны, чтобы противодействовать привычкам изнеженности и малодушия, которые в его отсутствие успели так быстро возрасти... Могу, кажется, ручаться, за достоверность следующего разговора. Вы поймете, как важно для меня, чтобы это не передавалось

иначе, как с крайней осторожностию. Вскоре после приезда Орлова, императрица послала за ним и после самой лестной похвалы его характеру и самых сильных выражений благодарности за прошедшие услуги, она сказала, что еще одной от него требует и что эта услуга для ее спокойствия важнее всех прежних. «Будьте дружны с Потемкиным,— продолжала она,— убедите этого необыкновенного человека быть осторожнее в своих поступках, быть внимательнее к обязанностям, налагаемым на него высокими должностями, которыми он правит, просите его стараться о приобретении друзей и о том, чтобы не делал из жизни моей одно постоянное мучение, взамен всей дружбы и всего уважения, которые я к нему чувствую. Ради Бога,— прибавила она,— старайтесь с ним сблизиться; дайте мне новую причину быть вам благодарной и столько же содействуйте моему домашнему счастию, сколько уже вы содействовали к славе и блеску моего царствования». Странны были эти слова от монархини к подданному, но еще гораздо необыкновеннее ответ сего последнего. «Вы знаете,— сказал граф,— что я раб ваш, жизнь моя к услугам вашим; если Потемкин возмущает спокойствие души вашей — приказывайте, и он немедленно исчезнет; вы никогда о нем более не услышите! Но вмешиваться в придворные интриги, с моим нравом, при моей репутации; искать доброжелательства такого лица, которого я должен презирать как человека, на которого я должен смотреть как на врага отечества,— простите, ваше величество, если откажусь от подобного поручения!» Императрица тут залилась слезами; Орлов удалился, но через несколько минут вернулся и продолжал говорить: «Я достоверно знаю, что у Потемкина нет истинной привязанности к вашему величеству; его единственная цель — собственная выгода; его единственное замечательное качество — хитрость; он старается отвлечь внимание вашего величества от государственных дел, погрузить вас в состояние самоуверенной и изнеженной рассеянности, для того, чтобы самому иметь верховную власть. Он существенно повредил вашему флоту, он разорил вашу армию, и, что всего хуже, он унизил вашу репутацию в глазах света, лишил вас привязанности ваших верных подданных. Если вы хотите избавиться от такого опасного человека, располагайте моею жизнию; но если вы желаете повременить, то я ничем не могу послужить вам в исполнении поручений, для которых необходимо действовать лестью, лицемерием и обманом». Императрица была очень взволнована такою необыкновенною речью, призналась в верности всего того, что сказано было о Потемкине, благодарила графа в самых сильных выражениях за предложенное им усердие; но сказала, что она не может вынести мысли о таких жестоких мерах; созналась, что ее характер весьма изменился, и жаловалась на значительное расстройство своего здоровья. Она просила графа не думать о том, чтобы выезжать из Петербурга, ибо ей конечно будут необходимы его помощь и советы.

С.-Петер. 20/31 декабря 1778

Милорд! После странного разговора, о котором я сообщил вам 5/16 октября 1778 г., доверие и расположение, оказываемые императрицей гр. Алексею Орлову, постепенно уменьшались. Она не исполнила весьма незначительной его просьбы о побочном сыне и наконец своим обращением с ним принудила его прибегнуть к обыкновенному образу действий русских, находящихся в немилости при Дворе,— никуда не выезжать из дома, под предлогом болезни. Князь Орлов уже три месяца не показывается ко Двору, и оба брата (которые вообще выражают свои мнения очень свободно) теперь говорят как люди недовольные, обманутые в своих ожиданиях и предчувствующие, что нет никакой надежды снова овладеть прежним влиянием.

Петербург, 10 марта 1780

Я получил уведомление, что в течение прошлой недели оба поверенные в делах Бурбонских Дворов виделись с князем Потемкиным. Испанец был только эхом француза, получившего, по всей вероятности, сведения от прусского министра; между тем как тот, в свою очередь, имел их от графа Панина. Де Корберон в разговоре с князем настаивал на явной дружбе, существующей между им и мною, доказывая, что мои частые посещения его дома казались Франции враждебными; он говорил, что ему известны все средства, употребленные мною с целью подействовать на императрицу, но что в то же время он надеялся, что как ее императорское величество, так и ее советники будут слишком благоразумны, чтобы не предвидеть тех пагубных последствий, которые могли бы произойти в случае, если бы она оказала нам действительную помощь⁴. Чтобы усилить вес своих слов, он достал из кармана бумагу, и в ней прочитал перечень всех моих свиданий с князем Потемкиным, а также всего, что, по его предположениям, происходило между нами. Князь Потемкин, раздраженный этим разговором с самого начала, вышел в это время из терпенья и, не дав никакого ответа, резко прервал его речь и сказал, что занят. Корберон положил на стол бумагу и вышел. Он также оставил на столе французский ответ на наше изложение.

Будучи вполне убежден в точности сведений, полученных мною насчет этого разговора, я на следующий же день отправился к князю. Он принял меня с обычной своей веселостью и дружбой, и я сказал ему, смеясь, что опасался найти его двери запертыми для меня; что французский поверенный в делах (и это было отчасти справедливо) в разговоре с приятелями уверял, что ему удалось его запугать; что он доказал ему, до какой степени опасно рисковать навлечь на себя неудовольствие Франции, и тем решительно положил конец моим попыткам. Князь Потемкин сказал: «Он, кажется, действительно хотел меня запугать; но если он думает, что ему это удалось, то это потому, что

он, вероятно, ошибся, приняв за страх гнев и негодование». Затем он рассказал мне все происшедшее и уверил меня, что возвратит Корберону его бумаги, не читая их.

Он конфиденциально сообщил мне, что француз встретил неудачу в нескольких тайных попытках добраться до императрицы, особенно же однажды через графа Строганова; он сказал также, что король прусский не управлял более в ее советах, что она питает отвращение к графу Панину, и повторил мне, что мы единственный народ, к которому она имеет пристрастие. Он прибавил: «Я в этом так убежден, что, если бы это не составляло моего мнения, было бы в моих интересах, несмотря на то, поддерживать вас, так как противный образ действий лишил бы меня милости императрицы».

Петербург, 13 марта 1780

Несколько дней тому назад императрица, в разговоре с лицом, пользующимся моим полным доверием и принимающим самое искреннее живое участие в нашем благосостоянии, выразила свое желание насчет того, чтобы мы возобновили американцам наши мирные предложения; и на вопрос моего друга, может ли он передать это мне, она отвечала утвердительно. «Скажите ему,— таковы были ее слова,— от меня, но не официально, а как от сердечного доброжелателя его страны, что я имею самые положительные основания на то, что говорю, и желаю, чтобы он написал это своему Двору, как частное и конфиденциальное сообщение от моего имени». Я тщетно старался, милорд, отыскать, на чем основаны эти мысли; князь Потемкин не может объяснить их известиями, полученными из-за границы; незаметно также, чтобы в бумагах, привезенных французским курьером, содержалось что-либо, что могло привести императрицу к такому заключению.

Лорду Стормонту

Петербург, 31 марта 1780

Если при дальнейших разысканиях я найду то, что отчасти подозреваю, т. е. что верность моего друга была поколеблена, или его политические верования подкуплены на последних конференциях какими бы то ни было прямыми или косвенными обещаниями награды, в таком случае я сочту себя не только уполномоченным, но обязанным соблазнить его подобной же приманкой, так как (если бы ему случилось подпасть под прусское влияние, а опасность, конечно, с этой стороны) для нас исчезла бы всякая надежда на успех, и течение событий с силой повернуло бы против нас. Я постараюсь однако употребить только общие выражения и, возбудив ожидания, поддержать доброжелательство до тех пор, пока я услышу на этот счет ваше решение, милорд. Потрудитесь при этом помнить, что мы имеем дело с лицом, обладающим огромными богатствами и знающим цену того, об чем идет

речь, так что нам приходится удовлетворять не его нужду, а его личность. Может быть, он потребует столько, сколько Торси безуспешно предлагал Мальборо.

Петербург, 31 марта 1780

Следующее сообщение передано мне таким тайным путем, что я должен просить вас, милорд, сделать из него лишь конфиденциальное употребление. Несколько дней тому назад, к графу Герцу приехал курьер из Потсдама, с тех пор у него почти ежедневные конференции с графом Паниным и князем Потемкиным. Свидание императора в Могилеве до того беспокоит короля прусского, что он решился в следующем сентябре прислать сюда принца прусского, и главный предмет этих конференций состоит в предложении его посещения. Императрица три дня не давала на него ответа и, как мне хорошо известно, предложение это не было для нее ни лестно, ни приятно; однако в воскресенье оно было принято со всеми наружными знаками искренности и дружбы, и граф Герц гордится тем, что добился успеха в важном вопросе. Кроме того, ему давалось наставление описывать Венский Двор в самых черных красках, приводить на память императрице образ действий этого Двора во время последней Турецкой войны, его недавние виды на Баварию и еще более недавнее поведение в Ратисбонне, где, склонив на свою сторону королей великобританского и датского, он приобрел преимущество, которое может иметь самые пагубные последствия; старался раздражить ее, передав ей, что императрица-королева сильно противилась путешествию своего сына и согласилась на него не прежде, как получив заверения, что нравственность императора не подвергнется опасности, так как у него достаточно благоразумия и опыта, чтобы не поддаться рассеянному образу жизни, окружающему ее. Затем графу Герцу предписывалось выступить на еще более широкое поле: ему предстояло распространяться насчет умеренности и миролюбивого расположения его повелителя и т. д. Заключить эту политическую проповедь он должен несколькими ложными извещениями, нарочно для этого придуманными, и, хотя он не может надеяться, чтобы их приняли за факты, тем не менее он справедливо рассчитывает с помощью этого средства возбудить те чувства, которые для него так выгодно поддерживать. Граф Герц исполнил возложенное на него поручение с усердием. Но я имею основание предполагать, что он мало подействовал на императрицу. Я желал бы иметь право сказать, что не опасаюсь, что он поколебал преданность князя Потемкина или силою своих аргументов, или, что гораздо вероятнее, выставив ему на вид какую-нибудь личную большую выгоду, которую он может получить через службу королю. Граф Панин сильно противился его намерению быть у Потемкина, и когда граф Герц стал настаивать на необходимости исполнить данные ему

предписания, его превосходительство до того рассердился, что угрожал оставить служение прусским интересам. Однако это продолжалось лишь весьма короткое время, и теперь они, кажется, совершенно помирились.

Как только я узнал о случившемся, то, не теряя времени, отправился к князю Потемкину, чтобы уничтожить, если возможно, следы разговора, о котором предполагалось, что я ничего не знаю. Потемкин был так же искренен в своих выражениях, как и всегда; он назвал мои опасения неосновательными и уверял меня, что чувства императрицы к нам были неизменны и что она никогда не появится между действующими державами Европы иначе, как в качестве нашего друга. Здесь я напомнил ему о поведении князя Голицына в Гааге, а также о ноте, ему переданной мною несколько дней тому назад. Он отвечал, что не имел еще времени показать ее императрице; но, конечно, не забудет этого. Я выставил ему на вид необходимость отречения от такого недружелюбного поведения; говорил, что России стыдно позволять своему министру руководиться французским посланником, или, что еще хуже, получать предписания от другого государя, а не от своего собственного.

Петербург, 7 апреля 1780

После бесчисленных усилий, мне наконец удалось узнать, что в то же самое время, когда граф Герц предлагал посещение принца прусского, он самым секретным образом передал Потемкину письмо от короля.

Оно состоит из самой преувеличенной и низкой лести, и после уверения, как бы на основании несомненного авторитета, что главным предметом свидания в Могилеве есть разрушить союз, существующий между Дворами Берлинским и Петербургским и составить новую политическую систему, его прусское величество умоляет князя Потемкина поддержать его интересы при этом случае; и если он поможет ему с действительной пользой, король обещает постараться сделать возможным то, что кажется невозможным. Хотя слова эти неопределенны, но они весьма выразительны, и я опасаюсь, что они запали глубоко в мысли князя Потемкина, так как они или относятся ко введению его во владение Курляндией, или, что по многим причинам кажется мне вероятнее, этим король намекает на обещание помирить его с великим князем настолько, чтобы обеспечить за ним, в случае кончины императрицы, личную безопасность и сохранение всех почестей, ему данных, и его собственности. Опасность потерять все это часто представляется его мыслям, и бывают минуты, когда он погружается в самую глубокую меланхолию. Я не довольно долго обладаю этим секретом, чтобы исследовать все вероятные предположения, внушаемые им; по крайней мере он объясняет мне то, что я хорошо замечал в эти последние

десять дней, и заслуживает самого серьезного внимания с моей стороны, чтобы защитить, если возможно, императрицу от этой заразы.

Петербург, 15 мая 1780

<0тдельно>

Настоящее расположение и поведение этого Двора до такой степени превосходит мою проницательность, а между тем для меня является такой необходимостью их определить, что я решился, вследствие позволения, полученного мною от вас, милорд, обратиться к единственному лицу, пользующемуся полным доверием Потемкина и без которого он ничего не может сделать⁵. Так как, несмотря на его честную наружность, я знал его за человека вполне продажного, то и обратился к нему без лишних деликатностей. После предисловия, повторением которого нет надобности обременять вас, милорд, я сказал ему, что от меня зависит оказать ему весьма важную услугу, если только он будет говорить со мной прямо и откровенно. Он отвечал, что, если общественные секреты мне так же хорошо известны, как его собственные, он не может быть мне полезен. На это я ему в свою очередь возразил, что до тех пор, пока он меня с ними не познакомит точно так же хорошо, я с своей стороны не окажу ему никакой пользы. Наша сделка скоро состоялась, вследствие того, что я сказал ему, что вовсе не нуждаюсь в помощи, а требую только сведений, а затем уверил его, что, на основании мне уже известного, я тотчас же замечу, если он захочет меня обмануть; в случае же, если он станет поступать со мной честно и откровенно, он может смело рассчитывать в будущем на проявления щедрости.

Условившись в этом, я предложил ему следующие вопросы, требуя на каждый из них подробного и удовлетворительного ответа: Что подало повод к декларации?⁶ Кому принадлежит первая мысль об ней? Каковы были первые намерения императрицы, и такими ли же остались они до сих пор? Искренен ли Потемкин в своих доказательствах дружбы ко мне и в уверениях, что готов служить нашему народу? Или он только развлекает меня, а в сущности служит нашим врагам, или прямо и непосредственно, или через короля прусского? В чем состоят шаги, сделанные Францией и Испанией с целью добиться здесь дружбы, и насколько это им удалось?

Ответы его были таковы: декларация была собственным произведением императрицы; требуемые пять пунктов уже находились в черновом виде, присланном ею графу Панину, и этот министр, придав бумаге настоящий ее вид, не прибавил от себя ничего существенного; что он не знал, кто вложил ей в голову эти пять пунктов, но так как она несколько месяцев тому назад часто видела Сен-Поля, своего агента в Гамбурге, и графа Воронцова, стоящего во главе Коммерческой Комиссии, то он предполагал, что мысль эта почерпнута ею из разго-

воров с этими лицами. Сначала, по давнему своему расположению, она склонялась в нашу пользу; но вслед за тем внушения ее министров и лесть, окружающая ее со всех сторон, превозмогли ее предпочтения, и она, кажется, решилась сохранять полный нейтралитет, хотя бы то оказалось для нас вредным.

Князь Потемкин искренен как в словах, так и в поступках; он не любит французов, раздражен против короля прусского и в последнее время оставил без ответа некоторые весьма выгодные предложения, высказанные ему этим государем. Однако он недостаточно усерден к делу Англии, чтобы отказаться от своих привычек лени и спокойствия; и хотя противодействие графа Панина возбуждает его к деятельности, тем не менее он не употребит всего своего влияния в нашу пользу.

Французы неутомимы в своих стараниях окружить императрицу. Они имеют бесчисленных агентов и не жалеют ни издержек, ни хлопот, лишь бы разрушать всякие попытки с нашей стороны. Им удалось привлечь графа Панина к сильной партии, которая у них здесь составлена. И, хотя императрица до сих пор питает к ним недоверие и даже некоторого рода презрение, тем не менее их лесть ей нравится, и она думает, что нигде ее могущество и слава так хорошо не известны и нигде они не сознаны до такой степени, как в Версале.

Я спросил его, что именно он подразумевал под выгодными предложениями, сделанными князю Потемкину королем прусским? Он сказал, что они состояли в обещании помочь ему добраться до престола герцогства Курляндского, или, в случае его желания, выбрать ему жену между германскими принцессами, из которых, однако, ни одна не была названа. Я спросил, каким образом князь мог отвергнуть такое лестное предложение? Он отвечал, что случилось так потому, что Потемкин не верил в искренность этого обещания, а видел в нем расчет заслужить его благосклонность на время свидания в Могилеве. Я спросил его, каково было мнение Потемкина насчет этого свидания и как был он расположен к Венскому Двору. Он отвечал, что князь не держался никакой правильной политической системы, что он действовал под минутным впечатлением, и что сам он, говоривший со мной, был свидетелем, как князь Потемкин попеременно передавался на сторону политических правил чуть ли не всех стран; что в настоящую минуту он особенно усердно ухаживал за императором, от которого вполне зависело навсегда удержать за собой его преданность, для чего ему стоило только сдержать свое обещание насчет княжества или какой-нибудь награды, подобной тому. Затем я желал выслушать его мнение насчет настоящего настроения и расположения Двора. На это он возразил мне, что положение Двора очень замкнуто в самом себе, слишком удалено от посторонних влияний, чтобы подвергаться частым изменениям; что все зависит от случайностей, и пока не явится событие более крупное, первая роль оставалась за тем, кто лучше всех

умел льстить и подделываться под слабости императрицы; что ни в чем не было ни определенного плана, ни намерений в будущем, ни отношений к прошедшему, и что мне стоило только применить привычки императрицы в частной жизни к ее официальным действиям, чтобы узнать на этот счет столько же, сколько известно ему, или кому бы то ни было другому. Он мог только сказать, что в случае, если бы ее величайшие враги принялись ей льстить, она поддалась бы их видам, или по крайней мере их похвалы усыпили бы ее на время; между тем как с другой стороны, когда ее лучшим и испытаннейшим друзьям случается противоречить ее воле или оспаривать что-либо из ее распоряжений, она в первую минуту готова навсегда с ними поссориться, и впечатление это западает в нее надолго.

В заключение он сказал, что, приняв твердое решение, она никогда от него не отступается, и потому если бы удалось нам однажды добиться от нее публичного заверения в дружбе, мы могли бы рассчитывать, в случае необходимости, на поддержку всех сил империи.

На этом кончился наш разговор. Все им высказанное, было до того согласно с тем, что я вижу, и с тем, что я знаю, что я надеюсь, вы, милорд, не сочтете денег,' на это употребленных, брошенными без пользы, так как я действительно уверен, что средство это доставило нам совершенно верное, хотя не совсем желанное, описание о состоянии Двора.

Гюго Элиоту *

Петербург, 2 июня 1780

Император приехал в Могилев 23-го, а императрица 25-го. Граф Кобенцель представил его ее императорскому величеству под именем графа Фалькенштейна. Пробыв на месте пять дней, их императорские величества ужинали в Шклове, имении генерала Зорича, и затем вместе отправились в Смоленск. Оттуда императрица будет продолжать путешествие, согласно первоначальному своему плану, а император посетит Москву. Он пробудет в этой древней столице четыре дня и, осмотрев все тамошние достопримечательности, приедет в здешнюю столицу, где его ожидают около того же времени, как и ее императорское величество. Всякое полученное оттуда письмо наполнено описанием удовольствия, которое эти августейшие лица взаимно испытали при этом свидании; и любезные качества императора, кажется, как будто особенно рассчитаны, чтобы произвести приятное впечатление на государыню, которая сама обладает в такой высокой степени умением нравиться. <...>

Князь Потемкин весьма усердно ухаживает за императором и старается посредством самого неусыпного внимания изгладить те небла-

* Английский посол в Берлине.

гоприятные понятия, которые, как хорошо ему известно, Венский Двор питает относительно его характера и образа мыслей.

Петербург, вторник, 21 августа 1780

Я провел часть прошлой недели в деревне князя Потемкина, в Финляндии. С нами не было никого, кроме избранной части его семейства; и когда он не находился в их обществе, то вполне принадлежал мне. Я, имев случай окончательно изучить его характер, дошел до убеждения, что ни с кем в целой империи он бы не говорил так свободно и откровенно, как со мной. Он действительно и сильно расположен быть нашим другом и никогда меня не обманывал. Он вспомнил с удивительной точностью все, что произошло между нами, и передал мне от первой и до последней конференции все, что он сказал императрице и что старался сделать в нашу пользу. Он говорил, что иногда она, как казалось, совершенно решалась соединиться с нами; но что мысль навлечь на себя насмешки короля прусского и короля французского, а еще более того — опасение в случае неудачи потерять свою блестящую репутацию удерживали ее и что под такими впечатлениями она гораздо охотнее слушала расслабляющие речи графа Панина, чем все, что он [Потемкин] мог ей сказать; что, тем не менее в настоящую минуту она начинала сознавать, что влияние ее министра завело ее слишком далеко; и хотя она была слишком горда, чтобы в том сознаться, однако он был уверен, что она сожалела, что так далеко и необдуманно вмешалась в эту нейтральную лигу. Он называет ее «дитя интриги и безумия» и доказывает, что мысль эта, представленная самой себе, не может долго устоять.

Он прибавил также, что императрице начинал надоедать ее любимец и что падение его было недалеко. «Когда дела идут спокойно,— продолжал князь,— тогда мое влияние незначительно; но при первом встречающемся затруднении я ей делаюсь нужен, и влияние мое опять достигает самых больших размеров. Так будет скоро, и я, конечно, воспользуюсь обстоятельствами так или иначе». Он осмеивал датский и шведский флоты; особенно последний, который, по словам его, до того ветх, что достаточно сделать королевский салют, чтобы разорвать его на куски. Он, по-видимому, раздражен против короля прусского и имеет врожденную антипатию к французам и испанцам. Не было бы конца моему письму, если бы я хотел передать все, им сказанное. Во все время он был в самом хорошем настроении, обнаруживая редкое смешение ума, непостоянства, учености и веселости, подобное которому мне еще не случалось встречать. Его образ жизни так же оригинален, как и его характер: у него нет определенных часов ни для пищи, ни для сна, и нам случалось кататься в открытом экипаже в полночь и под дождем. Это посещение, сделанное мною, сильно обеспокоит пруссаков и французов, особенно потому, что не только ни один иностранец, но

никто из русских, за исключением его ближайших родственников, до сих пор не принимал участия в этом ежегодном путешествии. Очевидно, что одна только дружба моя с ним придает мне такое значение в глазах моих врагов и вынуждает их нападать на меня с таким ожесточением.

Лорду Стормонту

Петербург, воскресенье, 13 дек. 1780

При первом удобном случае после получения вашей депеши, милорд, я незаметно навел князя Потемкина на разговор о далеких надеждах на мир. Я заметил ему, что из слов графа Панина (переданных вам в письме моем от 3-го ноября) я пришел к убеждению, что здесь нам не на что надеяться; что, покинутые нашими друзьями, мы могли только рассчитывать на справедливость нашего дела и на те средства, которыми снабжали нас наши собственные силы; что силы эти, однако, не были неистощимы, ежели зараза, распространяемая французской партией, как мне кажется, нашла себе место по всей Европе, то я не смею надеяться, чтобы нам удалось положить конец войне без умаления нашего могущества или наших владений; что, когда это произойдет,— а произойти оно по всем человеческим расчетам должно непременно,— наши естественные друзья увидят свою ошибку и, когда уже будет слишком поздно, пожалеют, что сами подали повод усилению держав, интересы которых стоят прямо вразрез с их собственными выгодами; что уменьшение нашего национального владычества будет почувствовано ими не меньше, чем нами самими, и что они скоро заметят, до какой степени Франция воспользуется усилением своей власти. Он спросил, к чему я повторяю то, что уже так часто говорил, и неужели я думаю, что в уме его еще оставались сомнения насчет кризиса, в котором мы находились, и ошибочного поведения здешнего и нескольких других Дворов, которые бы должны быть нашими друзьями.

Я отвечал ему, что, конечно, нет; что побуждало меня говорить лишь то обстоятельство, что я уже перепробовал всевозможные средства предупредить это зло и что, хотя то была только моя собственная мысль, мне невольно представлялся вопрос, что в случае, если мы будем поставлены в неприятную необходимость делать уступки, не благоразумнее ли будет с нашей стороны, как для нашего собственного блага, так и для общего равновесия Европы, сделать эти уступки нашим естественным друзьям скорее, чем нашим естественным врагам; что, может быть, такая мера побудила бы их к деятельности и прекратила бы борьбу, сделав ее более равной.

Князь Потемкин с живостью ухватился за эту мысль: «Что можете вы уступить нам?» — сказал он. Я сказал ему, что мы имеем обширные владения в Америке, в Ост-Индии, может быть, что-нибудь из этого

может понравиться императрице. И хотя, прибавил я, не имею не только ни малейшего права располагать ими, но даже ни тени уполномочия на то, что я говорю, но, по моему собственному личному мнению, мы должны наградить императрицу той частью наших владений, которую она выберет,— если только эта мера может доставить нам прочный мир. Я сказал «ту часть, которую она выберет», потому что я был убежден, что она будет умеренна, и в моих глазах подобная уступка повлекла бы за собой лишь перемену повелителей, а польза и выгоды владений, хотя и перешедших в руки императрицы, остались бы в руках Англии.

На все это он покачал головой. «Вы бы разорили нас,— сказал он,— дав нам отдаленные колонии. Вы видите, что корабли наши с трудом могут выйти из Балтийского моря; как же вы хотите, чтобы они переплыли Атлантический океан? Если уже вы даете нам что-нибудь, то пусть оно будет поближе к дому».

Я сказал ему, что мы не могли бы разделить нашего собственного острова и что мы придаем огромное значение нашим владениям на Средиземном море.

«Жалею об этом,— отвечал он,— потому что, если бы вы согласились уступить Минорку⁷, я обещаю вам, что тогда бы я мог получить от императрицы все, что вы желаете». Я сказал ему, что не имел никакого уполномочия говорить об этом; но что я думаю, уступка, которой он требует, невозможна.

«Тем хуже,— отвечал князь.— Это бы упрочило вам навсегда нашу дружбу».

На следующий день и несколько дней после того, он все возвращался к этому предмету. Я заметил, что это сделало на него весьма сильное впечатление. Однако я старался не подавать виду, что поддерживаю этот разговор и по большей части направлял его к другим предметам. Недели две тому назад, ровно перед получением здесь известия о смерти императрицы-королевы, нам случилось сидеть вдвоем, без посторонних лиц, поздно вечером, как вдруг он стал распространяться о выгодах, которые возникли бы для России от владения на Средиземном море. Он говорил, что мы должны желать этого, так как это служило бы постоянным источником вражды с Францией, и что мы бы никогда от того не пострадали, потому что относительно всякого политического употребления остров был бы столько же наш, сколько и их. Затем он с живостью, свойственной его воображению, увлекся мыслью о русском флоте, стоящем в Магоне и населяющем остров греками. По мнению его, подобное приобретение было бы памятником славы императрицы, воздвигнутым посреди моря; он ручался, что с помощью обещания такой уступки он мог склонить государыню на все.

Я повторил ему, что я решительно ничего не знаю насчет чувств моего Двора по этому предмету.

«Постарайтесь узнать их как можно скорее,— прибавил он с живостью,— уговорите ваших министров сделать нам эту уступку, и мы дадим вам мир, и вслед за тем соединимся с вами узами самого твердого и прочного союза».

Я сказал ему, что я совершенно готов передать все, что он желает; но что он должен вспомнить, что возлагает на меня весьма щекотливое поручение: так как ему, вероятно, известно, что человеку в моем положении позволено только передавать факты, но что мы не можем брать на себя давать советы.

Он сказал: «Не может быть, чтобы они осудили вас за добрый совет. Они желают нашей дружбы; купите же ее, уступив меньше, чем, может быть, вам придется отдать вашим врагам при окончании войны».

Я отвечал, что так как он того желает, то мне не хочется отказать ему; и потому, как только мне удастся отправить курьера, я отдам самый верный отчет во всем, что было им сказано. Но в случае, если он желает иметь скорый ответ, он должен вскорости доставить мне свидание с императрицей, так как я не могу взять на себя отправить курьера до тех пор, пока не буду иметь возможности сообщить что-либо более достоверное и удовлетворительное.

Я сказал ему, что он должен обещать мне, что все это дело останется в величайшем секрете; что в случае, если когда-нибудь вопрос этот будет приведен в исполнение, все переговоры должны идти через него одного или же непосредственно между мной и императрицей; но что ни граф Панин, ни один из прочих ее секретарей и министров не должны быть употреблены в этом случае. Он весьма охотно со мной согласился, и я уверен, что он сдержит обещание.

Петербург, воскресенье, 13 дек. 1780

Вы, милорд, позволите мне заметить, что, хотя уступка Минорки составляет вопрос совершенно отдельный от предложения посредничества, вопрос, долженствующий рассматриваться, как награда за будущий союз, однако, от решения этого вопроса зависит ход всего дела. Если уступка эта окажется неудобной, все остальное падает в воду; но если его величество в своей мудрости найдет больше выгод в изменении настоящей европейской системы и в приобретении великой и могущественной союзницы, чем во владении этим островом, мы непременно достигнем этих целей, обещав остров императрице. Это сделало бы нас необходимо нужными для нее и подавало бы постоянный повод к вражде и зависти между Россией и Францией. Считаю лишним прибавлять, что все эти переговоры должны быть сохраняемы в величайшей тайне, а вести их следует так, чтобы получить как можно больше выгод от этой сделки, соображаясь при том вполне с инструкциями и предписаниями, получаемыми мною от вас, милорд.

Сделав уже так много для ее судов, мы должны теперь сделать еще шаг вперед и дать ей самое убедительное и в то же время самое действительное доказательство нашей готовности угождать ей, сказав, что мы пропустим все русские корабли, не прикасаясь к ним. Я не настаиваю, чтобы эта неприкосновенность была укреплена за ними публичными декларациями или чтобы она приняла вид определенного и постепенного права; но следовало бы дать тайные предписания на этот счет нашим крейсерам, а распоряжения эти сообщить ей нотою, составленной в Англии. Любезность, с которой эта мера будет приведена в исполнение, подействует больше, чем самое дело.

Подобная мера скорее бы разрушила нейтральную лигу, чем что бы то ни было другое. Императрица уже начинает ею тяготиться и видеть ее опасное направление.

Я должен прибавить, что, предлагая ее императорскому величеству условия Парижского мира, как основания умиротворения и говоря с ней, мы не должны молчать относительно Америки. Я нисколько не утверждаю, чтобы примирение с этой страной могло быть произведено вмешательством какой бы то ни было иностранной державы; я хорошо знаю, до какой степени подобная мысль несогласна с определенным намерением его величества; но мы можем сообщить императрице то, что мы уже сделали и что делаем в эту минуту: поблагодарить ее за совет, который ей угодно было нам подать, когда она убеждала нас разделить колонии и вести с ними отдельно переговоры, а затем просить ее советов на будущее время.

Если мы сделаем все это, милорд, и при этом не будем терять из виду характера особы, с которой мы говорим, я имею полное основание надеяться и ожидать, что мы возвратим себе вполне ее расположение и что не пройдет года, как она уже будет нашим верным другом и союзницей.

Уступка Минорки будет вполне условна: если только не все условия будут соблюдены, уступка никогда не состоится. Поэтому, если однажды намерение это принято, не может быть никакого вреда от переговоров по этому предмету.