Кудрявцева С. Краткие выписки моей жизни. Записки Софии Кудрявцевой, дочери короля Станислава Понятовского. Посвящено 10 марта 1829 г. Ольге Трощинской / Сообщ. С.Ц. Лопацкая // Русская старина, 1872. – Т. 35. - № 10. – С. 119-130.

КРАТКИЯ ВЫПИСКИ МОЕЙ ЖИЗНИ,

Записки Софии Кудрявцевой, дочери короля Станислава Понятовскаго.

[Посвящено 10 марта 1829 г. Ольге Трощинской].

Посвящая тебе эти строки, единственный мой друга, одна цель моя есть та, чтобы тебя совершенно познакомить с твоею матерью, и чтобы через то облегчить душу свою; знаю твои правила, чувства и любовь ко мне; не имея другаго способа тебе доказать нежность свою, чем могу иным удовлетворить порывы сердца своего, как не совершенною к тебе откровенностью?—и так с радостью берусь за слабое свое перо, будучи уверена, что дочерняя твоя любовь украсит недостатки красноречия, которое я почитаю излишним там, где одна истина должна быть вожатым руки твоей матери и друга.

Начало моего существования есть для меня загадка—родясь, так сказать, на развалинах моего отечества, детские мои годы протекали в ужасе и слезах, тогда даже, когда еще и не умела понять настоящий источник оных. Отец ¹) и мать мои, в глазах коих я воспитывалась, были иностранцы; имея в столичном городе Варшаве свой дом, на выезде города, они жили в совершенном уединении; повидимому они были недостаточны, но я была содержана отлично, и воспитание мое было тщательно наблюдаемо; я росла в уединении—не имела ни с кем никакого сношения, даже не знала разделять невинныя детския игры с подобным моего возраста ребенком; семейство наше составляло отец мой—весьма умной, но угрюмой и молчаливой человек, мать—тихая, добрая и чувствительная женщина, два его сына—прекрасные юноши с отличным воспитанием, но которые один меня старее 12, а другой 10 годами, и трое служителей. Весьма

¹) Автор называет отцом—своего воспитателя. Ред.

120

редко кто из чужих нас посещал, но ежели это и случалось, то всегда меня удаляли и одно мое удовольствие, в свободные часы, был мой садик, который я сама обработывала и усаживала цветами; летом, каждую субботу, меня отец мой возил в наемной карете в загородной дворец несчастнаго короля Станислава, где, прогуливаясь по прелестному саду, всегда его встречала, иногда одного, часто с прекрасною молодою женщиною, к которой он всегда относился на англинском языке; каждой раз они меня осыпали ласками, и дарили разными детскими подарками—и юное мое сердце билось, сама не понимая от чего, глядя на них. Зимою же он приезжал к нам в дом, без всякой свиты, с одним арапом, и каждой раз имел тайные разговоры с отцом моим, после чего меня всегда призывали, и спрашивал о моих успехах. Мать моя мне часто говаривала о монастырях, и нечувствительно меня приучала к мысли, что монашеская жизнь есть самая лучшая—хотя живой и веселой мой нрав и не сходствовал с оной; но не имея никакого понятая о свете и его удовольствиях, я ее слушала с любопытством и удовольствием; так протекали детские мои годы-братья мои пустились в вояж, большой поехал в Венецию, а меньшой через Петербург—в Англию и Голландию.

Мне минуло десять лет, и я готовилась в первый еще раз к исповеди и причастию святых таин (это было на страстной неделе в среду); уснувши накануне сего дня спокойным сном невинности, я в полночь вдруг была пробуждена глухим шумом и стрельбою—вскоре весь дом наш был в тревоге, и мне сказали, что это революция, и что жители Варшавы убивают русских; первое мое движение было сказать: „папенька, спасите бедных наших двух солдат, которые у нас постоем", отец мой это исполнил—и за то на. другой день буйный народ нас разграбил, и чуть было не убили отца моего—я же целый день просидела в беседке в саду, и с любопытством, смешанным со страхом, смотрела на сцены ужасов, представлявшияся глазам моим—пули сверх головы моей летали, но я, будучи защищаема забором, все смотрела на столь новую для меня картину; под вечер того дня .русские в большом количестве пробежали мимо меня, защищаясь; гром пушек, крик народа, суматоха наших домашних—все это сделало надо мной такое впечатление, что я была как в оцепенении; наконец

121

все утихло, но в семействе нашем сделалась большая перемена: отец мой стал еще мрачнее и часто отлучался, мать моя была в безпрестанных слезах, учителя мои один за другим изчезали, и я продолжала одну музыку, французский и немецкий языки. В течении этого лета вокруг города делали укреплении, прусския войска приступили и стояли лагерем, каждую ночь пугали жителей, бросая в воздух огненные венки, но все не зажигали и не нападали, и таким образом простояв месяца два удалились. Наконец в ноябре с другой стороны пришли русские—тут уже никакое перо не в силах выразить всех ужасов! Прагу взяли штурмом, никого не щадили, и улицы были покрыты трупами как мущин, так и женщин и младенцев — все было предано истреблению и жители Варшавы, будучи отделены одною Вислою, ожидали с отчаянием подобной же участи. Звон колоколов, бой барабанов, крик и вопль бегущих женщин и детей раздирали душу; в сию ужасную ночь мать моя лежала без чувств перед нами, отец мой в немом отчаянии, старший брат мой, перед сим возвратившийся из путешествия —в слезах подле бездыханной матери, а я на коленях перед распятием; в сем то положении нас застал польский генерал Скильски, который называясь моим дядею (и котораго прежде того не знали) взял меня с отцем, в самую полночь, и увез из города; меня одели мальчиком и мчали несколько дней по раззоренным местам; наконец, остановились по близости Кракова, где стоял полк генерала; он лишь только прибыл, то готовился меня с отцом отправить в свое поместье—как вдруг прискакал генерал Денисов ¹) с своими казаками—начали рубиться (ибо и наш полк был кавалерийский), но что могла одна горсть против множества казаков и егерей, которые пришли в секурс! Сражениe продолжалось часа два, нас всех взяли в плен—и я, видя как отдавая саблю, слезы орошали седые усы почтеннаго старца, сама рыдала—и проклинала русских. Тот же день дядя мой с нами распростился, а нас в конвое казачьяго офицера и трех казаков отправили в Варшаву, куда мы благополучно прибыли; город пощадили и русския войска уже его заняли—мать моя

¹) См. записки этого атамана Денисова в „Русской Старине", изд. 1874 г. том X, стр. 1-46; т. XI, стр. 379-410; 601—641; изд. 1875 г. т. XII, стр. 27, 237 и 457.

122

выздоровела, и я опять с появившеюся весною начала прыгать по своему садику и сажая цветы, припевать радостныя песни. Против нашего сада был большой дом в несколько этажей который был занимаем русскими офицерами; я была ими примечена, и каждый раз, как я появлялась в саду, начинала играть роговая музыка, или слышны были звуки флейты или скрипки—это мне понравилось, и я чаще стала бегатъ в сад - к нам начали являться офицеры, но отец мой велел запирать ворота; наконец к нам в дом поставили квартировать раненаго артиллерийскаго подполковника Сычевскаго—тут уж, под предлогом посещения, к нам на двор являлось множество лиц которыя и к нам начинали приходить с визитом, в том числе и отец твой; это продолжалось с месяц, а меня уже хотели отправить в монастырь пансионеркою, как отец твой это узнавши, изъявил свое желание получить мою руку—отец мой призадумался. Сказал ни да, ни нет, но позволил ему посещать наш дом; я-же, узнавши о том, ужасно испугалась, и бросясь на шею к отцу моему, сказала, что я не хочу замуж, и что я русских боюсь — тут-то в первый раз он сказал мне: „я разорен, ты все потеряла — ты без родни, бедна, хороша и неопытна; я должен отсюдова удалиться и ты можешь погибнуть; он человек благородный, имеет состояние—и так привыкай к нему и успокой нашу старость". Мне было 12 с половиною, и не знала любви. Несчастье научило меня думать и разсуждать уже не по детски—отец твой был 40 лет, опытен и нежен, говорил мне безпрестанно о моих родителях, об участии, которое он принимает в их судьбе, льстил детскому моему самолюбию, и утешал в прихотях моих—словом, я начала привыкать к нему, а мысль, что я могу быть подпорою моим родителям, решила меня вручить ему участь свою. Давши слово, я вскоре занемогла горячкою, тут-то он совершенно доказал мне любовь свою, не отходя почти от меня, и я его полюбила как отца; по выздоровлении моем нас обвенчали.

Через месяц после свадьбы отец мой уехал, а нам через 8 сказан был поход—разлука с отцом, матерью и родиною, с человеком, котораго еще не знала—в сторону мне чуждую— была такая опала в моей жизни, что я не в силах выразить всех моих горестных ощущений, с коими я выехала из Варшавы!

В течении времени моего замужества и пребывания в сей

123

столице, я познакомилась с твоим другом—он был тоже молод, весел, и я каждый раз, когда он нас посещал, радовалась, будучи весьма далека от мысли, что он некогда будет моим сыном.

Прибыв на Волынь в местечко Домбровицы— место глухое и скучное, я грустила—не о удовольствиях жизни светской, кои мне не были знакомы, но о родителях и родине. Муж мой меня любил, но не занимался мною, и все мое занятие была музыка и в писании писем к моей матери. Здесь мы также бывали вместе с твоим другом, котораго с моим мужем через год перевели в Петербург, куда мы в мае 1798 году прибыли: тут-то совершенно новый свет открылся моим глазам!— Я всему удивлялась, восхищалась; не зная еще ни языка, ни обычаев, я делала тысячу дурачеств, сама того не зная—молода, неопытна, окружена мотыльками моднаго света, коим казалась необыкновенным и новым для их жадности цветков; они порхали около меня—болтали—я их слушая смеялась, часто не понимала—и сердце мое оставалось спокойным. Будучи откровенна и без хитростей, я все их слова пересказывала мужу моему с детским простодушием, - но он, будучи от природы нетерпелив, озабочен службою и ревнив, делал мне тысячу неприятностей, и тем, кто у нас бывал—это заставило меня быть скрытною, и я была несчастна! Одна, без друга, коему бы могла излить горести сердечныя, с чувствами пылкими, душою любящею, я ощущала несносную пустоту в сем xaoсе большаго света, блуждая одна без подпоры. Один мой маленькой сын, коего я сама кормила, составлял все мое утешение. Мне минуло 16 лет; от отца моего не имела с самаго его отъезда никакого известия; мать моя умерла—и мне казалось, что все связи в жизни моей уже для меня прервались на веки! и часто, часто в веселых беседах, когда вокруг меня все радовалось, я пряталась—и проходя мысленно все обстоятельства моей жизни, проливала слезы; задумчивость в моих летах была многими замечена—и явились утешители. О мой друг! — не все мущины таковы, каков был и есть сопутник твоей жизни! Все, что только может выдумать хитрость и коварство, было употребляемо к моей погибели. Случай меня познакомил с Нарышкиной, и я у ней была несколько раз; государь меня увидел—и я перестала к ней ездить; у ней в доме жила одна

124

девушка, которая с большим познанием света приобрела хитрости онаго—она бывала у меня, старалась выиграть мою доверенность и предложила мне то, о чем и подумать страшилась—и могу сказать не краснея, что никогда тщеславие, богатство и блестящее пострамленье не колебало души моей и не очернило имяни моего—одна чистая, непорочная любовь могла ее тронуть, я была любима—любима страстно, сама любила—и это гибельное чувство некоторым образом было мне и полезно, но борьба и горесть души моей были сверх сил моих; к тому присоединилась неизвестность об отце моем, многия семейственныя неприятности, о коих должна умолчать—безпрерывные упреки коих я не заслуживала, словом, я изнемогла под бременем скорби; одна предана самой себе—и Бог знает куда бы не вовлекло меня отчаяние, если бы ангел хранитель не пришел ко мне на помощь! Это была женщина умная, строгих правил, старее меня десятью годами, равно и опытностью; одна дальная наша родственница Глебова, которая меня полюбила, и то доказала заступя мне место матери; таким образом протекло пять лет моего пребывания в сей столице. В течении этого времени, еще при царствовании государя Павла, злополучный изгнанник Станислав был тут, но горести мои, неизвестность, и какой то ложный стыд меня удерживали ему напомнить о себе— наконец я получила письмо от отца своего из Ольденбурга, в коем он изъявил свое желание меня еще раз увидеть, но так как тогда очень затруднителен был въезд иностранцев в Poccию (это было в италиянскую войну), то он просил меня выхлопотать ему заграничный паспорт, и так я со всею детскою горячностью поспешила об общем желании нашем, но пока я получила столь желаемый паспорт, пока достиг цели своей—король кончил жизнь. Свидание мое с отцом было смешано с горестью, ибо я в нем нашла один образ человеческий—время н несчастье положили ужасную печать на лице его— он был мрачен, убегал людей и один мой маленький Александр мог его иногда извлекать из задумчивости и заставлял его говорить и улыбаться, но не на долго — жестокая смерть в течении 30 дней у меня его похитила, и последних двух его братьев—прекрасных, как ясное утро; за ними вслед через три дня и отца моего, а через 8 дней, в жестоких мучениях, я дала жизнь брату твоему Александру—никакое перо не в силах

125

выразить тогдашняго моего положения! Но я осталась жива; твое рождение, милый мой друг, была первая радость, которую я ощутила с того горестнаго часа; увидев тебя, я со слезами тебя благословя, препоручила Всемогущему; чувства мои совершенно переменились — и немое отчаяние мое превратилось в тихое уныние; я посвятила себя для тебя, сама тебя кормила, наблюдала за каждым твоим движением, и невинная улыбка и ангельский голос твой были мне наградою и отголоском счастия; с твоим рождением фортуна нам улыбнулась: государь Александр пожаловал мужу моему аренду и сделал его шефом артилерийскаго полка, стоящаго в Вильне; дядя и благодетель наш отдал нам по духовной имение свое в калужской губернии, и состояние наше очевидно поправилось. Мне было 21 год; никакое преступление не отягчало совести моей; дружба поддерживала и подкрепляла слабое сердце мое—и я была спасена. Мы приехали в Вильну; под предлогом, что я сама кормлю, я ни с кем не знакомилась, желая убегать людей; первая твоя болезнь меня так поразила, что я занемогла нервною горячкою, и принуждена была тебя отнять; тебе было 9 месяцев, ты выздоровела, и я принуждена была показаться в обществе, где везде была принята с отличным вниманием; заснувшия мои дарования пробудились—мы давали концерты для бедных, круг знакомых моих был лучший, и я мало по малу начинала забывать прошедшее—но вскоре нам сказан был поход в Брест-Литовский, и я оставя все лишнее, в одной карете с вами последовала за мужем моим; прибывши в назначенное место, и будучи только 20 миль от родины своей, мне захотелосъ еще там побывать; муж мой на то согласился, и я взяв заграничный паспорт поскакала с вами в Варшаву; не стану описывать чувства свои при взгляде на сей город— на опустевший дом моих родителей—скажу только, что образ брата моего, в цвете еще лет увядшаго, поразил мои глаза! Нечаянное мое появление его так обрадовало, что кровь полилась у него из горла, и он чуть было не испустил дух в моих объятиях. Отдав слезами дань на гробе моей матери, побывавши везде, где в детстве проводила немногия счастливыя дни свои—я захотела помолиться в домовой церкви того, чей образ в душе моей остался незабвенным; и так мы с братом поехали в Лазеньки, где так часто ребенком бегала

126

по красивым цветникам, глядя на фонтаны, окружавшие маленький, но с отличным вкусом построенный дворец на острову; проходя все комнаты, где все еще было на своем месте и остановясь в Соломоновой зале, отличающейся изящными картинами, я вдруг была поражена, увидя список с моего пятилетняго портрета, с тою только разницею, что он был изображен в виде гения; при сем виде слезы градом полились из глаз моих, и брат мой почти насильно меня оттащил, посадил в карету, и увез домой. Пробывши с ним две недели, не имея писем от отца твоего, я поспешила к нему, и разсталась с братом юности моей на веки. Войска наши уже выступили за границу, и я миль за 30 за Варшаву догнала мужа моего. Мое желание было следовать за ним, но это была глубокая осень, во всем большой недостаток по причине стеснившихся войск, а ваши милыя дети имели столь нежный возраст, что я должна была уступить просьбе мужа моего и возвратиться в Вильну; разлука наша была горька, но необходима; и так по опасному и мучительному четырехнедельному путешествию, я прибыла на прежния наши квартиры, и жила тихо и уединенно, видя в вас одних все мое утешение. В течение 8 месячнаго моего тут пребывания, я имела многия неприятности, каким подвергается молодая женщина, одна в чуждой стороне; долго не получала никакого известия от мужа моего—и наконец слух пронесся, что он убит. Это от меня скрывали, но мучителъныя догадки терзали мою душу до тех пор, пока я к большому моему утешению получила от него известие, что он возвращается, но не в Вильну, а в Рогачев Могилевской губернии. И так продавши все мебели и лишния пожитки, я к нему отправилась в мае;—прибывши туда, радость моя была помрачена, узнавши, сколь худо он был награжден за службу, по причини его неприятностей с начальником—не только награды не получа, но даже по несправедливым и ложным доносам предан суду, что его совершенно убило, а меня терзало. Вторичная кампания, и желание мое быть ему полезной, заставили меня отправиться в Москву, откудова хотела, оставя вас, ехать в Петербург и дойти до царя. Заехав для отдыху в Калужскую свою деревню, я была там удержана около шести недель вашею болезнию; вы занемогли оба оспою, а брат твой очень долго страдал; но я и

127

тут действовала—написала к государю, объясня ему сколько могла все обстоятельства, писала к Аракчееву, который к нам всегда был хорошо расположен, и наконец, получила от него утешительный ответ, что муж мой оправдан, что ему дана арт. бригада, и что от него самаго теперь зависит поддержать хорошее о себе мнение государя.

Хотя я его знала в опасности, но радовалась сему счастливому переходу и уповая на благость всемогущаго Творца, надеялась на Его милосердие; вера и надежда моя меня не обманули: муж мой был пожалован генералом, получил Св. Анны на шею, и золотую шпагу за храбрость, что я узнавши, от радости плакала.

В течении года и девяти месяцев, которые я была в разлуке с ним, я жила в доме дяди твоего Ив. Ив.; тебе отчасти знаком образ их мыслей и связи семейныя, следовательно можешь себе представить, что время мое нерадостно текло, но я это единственно терпела для того, чтоб не дать пищу злословию—хотя бы и могла жить от них и отдельно в Москве, нанимая себе дом, или в деревне; две зимы я с ними жила в Москве, а лето ездила по богомольям и степным деревням. Муж мой квартировал в Ревеле более уже полугода, но все еще не звал меня к себе— наконец я потеряла терпение, и сама поскакала к нему в исходе февраля 1808 года. Проезжая Петербург, я имела радость прижать к своему сердцу друга и благодетельницу мою Глебову, и полна радостными ощущениями и надеждою прибыла в Ревель в начале марта. Старинный сей небольшой город окружен прелестными окрестностями, море и виды очаровательные восхищают зрение!—общество жителей, и круг военных был единодушной, дружеской, и веселой— все меня полюбили, наперерыв стараясь меня развлекать и утешать, но я несмотря на веселую маску, которую носила, была несчастна во всем смысле этого слова; о причине онаго должна умолчать, скажу только, что не моя в том была вина. Муж мой, желая оставить настоящую свою службу, просился в департаментные командиры, над всеми здешними крепостями, что по его просьбе исполнили, и его назначили в Ригу. Сдача бригады нам стоила более десяти тысяч, ибо его собственной роты лошади были все больны: не имея столько наличных денег, мы должны были занимать,—это нас немного

128

поразстроило. Переселясь в Ригу, и желая себя развлечь познакомилась со всеми лучшими домами, и ежелиб только не была спокойна душою, то могла бы сказать, что здесь провела приятнейшие часы моей жизни: я была в виду, заметна в лучших обществах и музыкалъных вечерах, была очень обласкана прусскою королевою, с коей два вечера провела очень приятно—словом, я играла роль, которая льстила моему самолюбию, и чувствовала, что того не недостойна. Вы подростали—меня утешали, и я хотела быть счастливой! Но и тут жестокая и долговременная болезнь пресекла сии краткие часы моего удовольствия—более полугода я боролась с смертью, наконец молодость и здоровое сложение взяли верх, и я начала выздоравливать; между тем муж мой подал в отставку и мы в 1810 году в марте приехали в Москву, где в мае родился твой брат Ростислав, а в июне мы отправились в деревню, избрав своим жилищем Панское. Отец твой пристрастился к строению, а я начала учиться хозяйству, и занималась вашим ученьем; зимою мы ездили на три месяца в Москву, и опять весну встречали в деревне — таким образом настал 12-ый год. Это лето нас природа щедро наградила своими дарами; мы устроились, завелись, и уже переселились в милое Панское, как вдруг новая и столь неожиданная беда нас изгнала—мы должны были все отдать на жертву нeпpиятeлю и сами спастись в Тамбовскую губернию к дяди твоему; там, горестно и печально, мы пробыли с сентября того года до марта 1813, и возвратились в опустошенныя наши места. Двоюродный твой дядя Никитин помог нам деньгами, что нам дало возможность помочь бедным нашим крестьянам, кои опять собрались в свои пепелища. Понемногу мы опять завелись и устроились; я опять принялась за свое хозяйство, пристрастилась к саду и цветам, продолжала ваше ученье, и время летало не чувствительно; ты знаешь как отец твой любил общество и веселую жизнь, помнишь, как всем бывало весело в нашем доме, знаешь и то, кем поддерживались согласие и порядок в нашем доме; видела ту же особу, поутру в кухне, за обедом веселую с гостями, вечеру на сцене, а распрощавшись со всеми, с одной тобою в моем кабинете, — но не была свидетельницею тех слез кои были оною же проливаемы тогда, когда все покоилось безпечным и покойным сном! Но оставим это. — Вы подростали, брат

129

твой был в университете, а ты 13 лет вступила в пансион; первая сия разлука с тобою мне дорого стоила, но она была для твоей пользы, и я успокоилась. Через полтора года, отец твой сделался болен и захотел тебя взять домой; брат вступил в службу; меньшой, Ростислав, и две маленькия твои сестры учились дома; болезнь отца твоего усиливалась; и так желание ему помочь и усовершенствовать твои таланты заставила меня докучать отцу твоему ехать на зиму в Москву, что мне и удалось. Тебе, мой друг, известно остальное: судьба нас свела тут с твоим другом, о котором более десяти лет ничего не знали; мы увидались— и образ юных моих лет живо предстал моим глазам! Каждый раз при взгляде на него я чувствую какую-то радость, смешанную с горестью, но все еще далека была от мысли, что он мне будет так близок; заметив его чувства, я начала обдумывать, тебя испытывать, и наконец, мне показалось, что ты можешь быть с ним счастливой. Здоровое его сложение, ум образованный, приятное обращение, но более всего, благородныя и честныя его правила мне в том ручались, но разница лет и отдаленность его пребывания меня пугали. Будучи сама не так-то счастлива своей судьбою, я страшилась, молилась, проливая слезы, и наконец решилась, поруча судьбу твою Всемогущему — отдать на твою собственную волю. Бог свидетель, что ни алчность к богатству, ни тщеславие и суетность были моими предметами, — одно ваше счастие и надежда быть вами любимой, и неразлучной были моей целью. Бог услышал мои молитвы — ты счастлива! — и ежели были никоторые оттенки в течении этих 8-ми лет, то ты теперь вполне награждена! — ибо я уверена в доброте сердца друга твоего и любви его к тебе, что мне порукою и за будущность нашу!— Так как я это пишу только для тебя, то мне ненужно распространяться о том, что тебе известно — долговременное страдание отца твоего, коего прах теперь вам принадлежит, смерть сестер твоих, и мои мучения тебе знакомы, но твои радости были и моими. И так в эти восемь лет солнце светило и для меня, а надежда, что вечер бурных моих дней я проведу тихо, спокойно, и закрою вечным сном глаза свои в объятиях милых детей — есть целительный источник, коим живу, На счет моего происхождения все, что могла узнать от брата,

130

в приезд мой в Варшаву, есть то, что меня маленьким ребенком отдали к ним на воспитание, что я ему не сестра что он меня полагает дочерью несчастнаго Станислава, который будто секретно был обвенчан с одной благороднаго происхождения англичанкою, которая во время революции умерла но что он детей своих скрытно воспитывал, зная мятежный дух народа и партии вельмож. Отец же мой, приехав в Петербург, никогда не хотел мне обстоятельно говорить о том; он был жестокой ипохондрии, и когда я ему делала вопросы, то он мне сердито отвечал: „на что это? уже все кончилось!" Смерть его была скоропостижна, а после в его бумагах ничего не нашла, как пустые билеты на 20 тысяч червонных, кои давно были ничтожны и на его имя. Так-то все обратилось для меня в вечную ночь!—жизнь же моя было непрестанное сцепление борьбы и горести; зависть, злословие и клевета меня преследовали, за искренность мне платили недоверчивостью, за дружбу — неблагодарностью, за добро — злом, и лучшия благороднейшия мои намерения почти всегда же обращались во вред, от чего характер мой сделался подозрителен и недоверчив, что соединясь с некоторою гордостью души моей—часто мне причиняет весьма горькия минуты, но твердое упование на благость Всевышняго есть мой щит Я вас всех троих люблю всею горячностью матери, но твое бытие с моим кажется связано неразрывным узлом, — без надежды окончить жизнь мою с тобою мне бы оная была в тягость, — одно уважение, любовь и доверенность детей моих могут усладить горестныя воспоминания прошедшаго, а чувства мои к вам, правила и образ жизни мне льстят, что я оное заслуживаю, и надежда сия есть единая цель, которая меня привязывает еще к жизни.

София Кудрявцева.

Кибинцы, марта 10-го 1829 г.

Примечание. Софья Кудрявцева имела 12 детей, умерла она в 1834 г. С. Л.

Сообщ. из бумаг Д. А. Трощинскаго С. Ц. Лопацкая.