Майков Л. Любовное послание XVII века // Русский архив, 1881. – Кн. 3. – Вып. 6. – С. 385-389. – Версия для интернета – М. Вознесенский. 2006.

 

 

 

ЛЮБОВНОЕ ПОСЛАНИЕ XVII ВЕКА.

 

 

Несколько лет тому назад нам случилось издать (в Журнале Министерства Народнаю Просвещения, 1878 г., Октябрь] не напечатанную до тех пор оригинальную Русскую повесть под заглавием: «Гистория о Российском матросе Василии Кориотском и о прекрасной королевне Ираклии Флоренской земли». Содержание этой повести составляют приключения двух молодых существ, которыя связаны внезапно родившимся в их сердцах нежным чувством, но должны преодолеть немало затруднений, невзгод и опасностей, прежде чем их любовь увенчалась счастливым браком.

Печатая эту любопытную повесть, мы выразили убеждение, что она составляет первую Русскую попытку романическаго разсказа с сентиментальным оттенком, и что происхождение подобнаго произведения должно быть отнесено к Петровскому времени или вообще к первым десятилетиям XVIII века, когда, по крайней мере в высших слоях Русскаго общества, начинает замечаться большая мягкость личных и общественных отношений между полами, и обнаруживается некоторая галантность обращения. В связи с этим изменением во взгляде на женщину находится и появление у нас в тоже время первых произведений искусственной любовной лирики, при чем авторы некоторых из этих стихотворных пиес известны и сами по своей жизни, как представители новых, внесенных реформою, воззрений и нравов, более утонченных, чем грубые, но простые нравы почтенной старины. В числе этих галантных авторов был между прочим камергер Вилим Монс, иноземец по происхождению, но выросший в Московской Немецкой Слободе, пользовавшийся некоторое время особою милостью Петра I-го, и в тоже время, большой почитатель женскаго пола и счастливый победитель женских сердец. Такие же стихи писал и ближайший «конфидент» Монса, коренной Русский—Егор Столетов. Образцы любовнаго стихотворства

 

 

386

этих селадонов Петровскаго времени напечатаны в монографии г-на Семевскаго о семействе Монсов (С.-ПБ., 1863, стр. 179—180, 198—200) и относятся уже ко второму десятилетию XVIII века.

Недавно нам случилось найдти еще одно стихотворение в роде тех, что сочиняли Монс и Столетов, но более ранняго времени. Оно любопытно и само по себе, и по тем обстоятельствам, вследствие которых оно сохранилось. Как эти обстоятельства, так и самые стихи, известны нам из документов Московскаго Архива министерства юстиции, под № 3,313-м ¹).

Дело состоит в следующем.

6-го Мая 1698 года дневальные подъячие Разряднаго Приказа Роман Артемьев с товарищи сказали в извете начальнику этого приказа боярину Тихону Никитичу Стрешневу, что за несколько дней пред тем пришел в разряд, в переднюю палату, какой-то неизвестный человек, и что сидевший в той палатке колодник Рылянин Савинка Якимов подозвал его к себе и дал ему завернутый в платки часослов и деньги для отвоза их его Савиновой жене. Между тем неизвестный вынул из-за пазухи письмо, и подъячие почли своим долгом отобрать у него то письмо, а самого человека задержали под караулом. Письмо это, написанное на небольшой бумажке и сложенное в несколько перегибов (оно сохранилось в деле подлинником), оказалось следующаго содержания ²):

Очей моих преславному   свету

И нелестному нашему совету.

Здрава буди, душа моя, многия лита,

И не забывай праведнаго твоего обета—

Как мы с тобою пред Богом обещалися,

В которое время перстнями поменялися

И венцы на главах наших имели

Златые, во дни мимошедшие, радостные,

Святые. По часту, свете моя, воспоминай,

Наипачеже в молитвах своих не забывай;

А я воистинну тебя не забываю,

По всякий час воспоминаю.

II тако мне по тебе тошно.

Как было бы  мошно,

И я бы отселя полетел

И к тебе бы, душа моя, прилетел,

И мы, с тобою б повидались,

¹) Документами    этими   мы    пользовались с любезнаго разрешения директора архива Н. В.  Калачова.

²) Начало писано на подобие   стихов, но в   строках, не соответствующих ни размеру, ни рифмам; конец же писан сплошь, как обыкновенная проза.

 

 

387

Каморку затворили б

И всю таиную переговорили.

Лазоревой мой цветочик,

Наимилший мой животочик,

Возвещаю наимилчику тебе,

Что понес на себе,

Как я приехал к государю батюшку,

Потом видел и государыню матушку,

Пресветлыя очи

И обачил и радость твою

и свою, ожидал от них же государей милости пресветлыя, и я вместо того же слышал слова изветныя: „мочно тебе где женитися и многими пожитками поживитися; взял бы ты где нам годно и тебе благоугодно—в Москве у человека знатнаго". Только я, ласточка, от фрасунка того отклонился. Потом тебе любительное поздравленье и нижайшее покланение. Друг твой имя рек

человек.

 

Подъячие стали спрашивать человека, пришедшаго в разряд, кто он таков. Он сказался Рылянином, Савкою Афанасьевым сыном Карцовым; отец его служит рейтаром в Севском полку, он же Савка не состоит в службе, а жил наперед того на Москве, в знакомцах, у боярина князя Константина Осиповича Щербатова, а после того жил в Севске у полковника Ивана Андреева сына Цея; и из Севска он с его сыном Иваном же приехал к Москве в нынешний Великий пост и жил на дворе у полковника Цея в Немецкой Слободе, а ныне же захотел побывать у отца в Рыльске и потому пришел в разряд проведать, нельзя ли ради какой посылки в Севск съехать с Москвы на ямских подводах, ибо и прежде он был туда посылан с государевыми грамотами. В разряде увидел его Савку знакомый ему Рылянин С. Якимов и дал ему, для отвозу своей жене, часослов и денег; чтобы завернуть эти деньги, он Карцов и вынул из-за пазухи то письмо. Карцов объяснил также, что он грамоте не знает, письмо же взял у детей полковника Цея, Федора и Ивана, из стола; чаял, что то письмо черное; а кто то письмо писал—не знает.

Того же числа про разряд сыскан был Федор Цей, и на допросе о том письме показал. То письмо писал у него деньщик, а как зовут—не упомнит; а-де Федор с того письма писал от себя советную грамоту к невесте своей полуполковника к Денисовой сестре Рыдера к девице Елене Петровой дочери, для того что он в нынешний Великий пост сговорил на ней жениться; а посылал-де он от себя то письмо невесте, как стоял на степной карауле, до сговору, для того чтобы она за инаго жениха не вышла. А вышеписанное письмо положил он у себя в хоромах в стол,

 

 

388

а как у него то письмо Рылянин С. Карцов вынял и для чего, того он Федор не ведает, и ему Савке того письма он не давывал; а к Москве приехал он Савка из Севска с братом его Иваном Цеем в нынешний Великий пост и жил у них в Слободе на дворе отца их по прежнему знакомству, а воровства за ним он Федор никакого не знает.

По наведении справки по имевшимся в разряде Рыльских разборным книгам Савка Карцов оказался записан рейтарским недорослем четырнадцати лет. А потому 17-го Мая 1698 года решено: Рылянину Савке Аеанасьеву сыну Карцову за вину его, что он, избегая службы, жил в Москве и в прошлом году у переписи недорослей в Рыльске не явился, учинено наказание—бит батоги и велено записать его в солдаты в Севский полк.

Таким образом незначительная случайность обнаружила крупную провинность молодаго человека и навлекла на него наказание. Но не в этом, конечно, заключается для нас интерес разсказаннаго происшествия. Разследование о Карпове обнаружило некоторыя обстоятельства, касающиеся сердечных дел его знакомца Федора Цея, и вот тут-то и являются пред нами характерныя черты нравов конца XVII века и первых годов Петровскаго периода. Очевидно, не по родительскому указу и выбору Федор Цей посватался к Елене Рыдер; браку их предшествовал свободный выбор сердца, и еще до сговора они поменялись кольцами и имели венцы на головах: символическия действия эти еще до освящения брака их церковью должны были свидетельствовать о крепости их сердечнаго союза. Tем не менее Фeдору, по видимому, не совсем легко было убедить своего государя батюшку и свою государыню матушку дать согласие на этот брак, представлявшийся им не довольно выгодным. В эти-то минуты сомнений и сердечных тревог, разлученному со своею возлюбленною Федору захотелось перекинуться с нею словом. Что за человек в лице деньщика явился посредником между молодыми людьми — мы не знаем; но очевидно то был не простой слуга, если он умел даже дать некоторую стихотворную форму выражению нежных чувств своего влюбленнаго господина; по всей вероятности, то был даже вовсе не деньщик, а скорее—учитель или дядька полковничьих детей, человек, не лишенный книжнаго образования и притом родом из Западной России, как можно догадываться по некоторым полонизмам стихотворения. Роль этого Московскаго Фигаро, как и сердечныя дела Ф. Цея и его невесты, представляются чем-то новым, необыкновенным для нас, привыкших воображать себе течение домашней жизни Русских людей стараго времени исполненным только степеннаго, чин-

 

 

389

наго соблюдения исконных обрядов, не дающих никакого даже места самым невинным проявлениям личнаго чувства. Но дело может представляться в таком виде только по первому впечатлению. Безусловно строгая обрядность жизни существовала только в идеальных представлениях старинных людей (например, в поучениях Домостроя) и далеко не так полно осуществлялась в действительности, в которой живыя требования природы, без сомнения, легко брали верх над условными формами обычая и нарушали его точное соблюдение. В эпохи переходныя эти нарушения должны были быть особенно частыми, и потому в течение всего XVII века, который от самаго начала представляется подготовлением к великой государственной, общественной и бытовой реформе, соединенной с именем Петра I, мы неоднократно встречаемся с явлениями, которыя своим характером напоминают следующее столетие: так и в данном случае,—в любовных приключениях и любовной грамотке Федора Цея. Не подлежит однако сомнению, что значительная доля в объяснении этого случая должна быть отнесена на счет особенных бытовых условий Немецкой Слободы; в этом краю Москвы уже издавна началось своеобразное сочетание Русских и чужеземных обычаев, и отсюда по преимуществу идут те иностранныя влияния, которыя проникают в Русскую жизнь и образованность в XVII веке. Федор Цей был такой же обpycелый иноземец, как Вилим Монс; очевидно, и тому, и другому не чужды были литературные интересы светскаго характера, и под этим настроением оба они пытались облечь в литературную форму проявления своего любовнаго чувства. Немного позже тем же намерением увлекся и неизвестный автор «Гистории о матросе Василии», который первый из Русских сочинителей решился написать повесть исключительно на тему нежной страсти.

 

Л. Майков