Муравьев М.Н. Похвальное слово Михайле Васильевичу Ломоносову, писал лейб-гвардии Измайловского полку каптенармус Михайло Муравьев // М.В. Ломоносов в воспоминаниях и характеристиках современников. – М.-Л.: Издат. Акад. наук СССР, 1962. – С. 35-40.

 

Похвальное слово Михайле Васильевичу Ломоносову писал лейб-гвардии Измайловского полку каптенармус Михайло Муравьев ¹

 

Как если, слушатели, когда-либо похвально было упражняться в науках и ежели имя ученого человека споспешествовало к прославлению кого-либо, то, думаю, покойной г. Ломоносов довольно должен заслужить то человечеству толь льстящее право, чтоб быть по смерти в храме памяти; и если есть что-либо такое, что смертным неоспоримо навсегда пребывает, когда слава не отъемлема и труд не втуне сулит нам бессмертие, кого должен я по праву здесь возносить, как не того, который показал отечеству своему здравый вкус, далеко от сведения смертных сокровенный, и в сложении российском в стихах и в прозе, следуя древним великим творцам красноречия обоего рода, превзошел, помрачил, унизил тех, коих по тропам он следовал. Которой посвящая бдения свои труду и прилежанию и почасту лишаяся драгоценного смертным упокоения сна, стал всюду известен испытательствами природы физическими, химическими, историческими сочинениями. Которого громко и славно имя везде, где лишь россы известны; и что я говорю? В отдаленнейших странах, где мало иногда сведом слух великого государства, и там известен бывает великий стихотворец, историк или философ, все равно, в какой бы учености ни процветал он: и там, повторяю, известен он и славим. Итак, тот ли между одноземцев своих не найдет проповедателей славы своей, кто честен в чужих областях? Того ль не прославлять нам, кто нас прославил? Поистине, слушатели, думаю я исполнить долг благодарности, которым мы ему обязаны, когда вам кратко представляю сего великого человека.

А предпринимая хвалить витию сего, почто не могу я, слушатели, предстать пред вас с сим убеждающим красноречием, которым иногда трогал он сердца ваши? Слабый извещеватель ревности моей, почто усердие мое, если скудно искусство мое, или почто малы силы мои, если усердие велико? Стократ бы лучше было для спокойствия моего, если б я зрел его живого, нежели похвалами неполезными превозносил умершего. Поздно рожден, чтоб знать его; или единое утешение осталось мне исчитать достоинства его?

36

Щедрая природа, наделяя всех смертных вообще различными дарованиями, не поставила ему родиться от благородных родителей; не рода славою приобрел он себе честь и имя, но наукою и знанием. Отец его не был из тех, которые состоянием их в блещущем чине поставлены бывают, но коих труд и работа, звание и пища и которые не в сияющих златом и лазурем чертогах, но в убогих хижинах обитают. На берегах славной из рек российских, реки Северныя Двины рожден он был. Крепок от природы, посредственного роста, велик разумом был он. Воспитание его не согласовало бы с таковою, кажется, славою; ибо какое воспитание мог дать отец ему? Но нет препятствия: великий ум скоро познавается; он вскоре понял, что не к такому роду жизни рожден он был, и вскоре явился между трудящимися в храме Минервином, и вскоре получил он председательство между росскими учеными; наконец, имев благоволение великой дщери Петровой, любим и почитаем всеми российскими вельможами, каковых не производил счастливой век милосердия Елисаветы, великих в разуме, достоинствах и просвещении, прославляем повсеместно всеми, которых слава российская тронуть может, и сожалеем всеми честными людьми, скончался он 1765 года на днях святыя Пасхи.

Итак, пусть иные хвалят Гомера и Виргилия и из недостатка еще большей славы заменяют им древность и отдаленность времени, в котором они жили, некоторым неизвестным достоинством: ноя, истинный истолкователь сердечных моих ощущений, не буду занимать другого чего-либо к славе российского стихотворца, как одни его заслуги; и поистине блажен тот, кто может быть похвалою самого себя и кто, не полагался на другие каковые-либо побочные подпоры, знатности, чести и могущества, тщетные мечты, которые боготворит подлость человеческая, но так как мрамор, который не принимает другой какой краски и заемлет от себя самого блеск и сияние, не может постыдиться дел своих. Таков-то, слушатели, был г. Ломоносов! Того ради, чем меньше благородное произведение земли, сияющий алмаз, требует художничей руки, тем и я в описании моем не стану прибегать к хитросплетенным чертам риторского знания, ведая, что я не иначе могу заслужить благоволение ваше, как держася единой токмо истины, и что она одна может быть украшением слова моего.

Редко и почти необычайно успеть кому-либо в двух или больших вещах; редко, говорю я, мог кто быть воином и градоправителем, так что иногда тот, кто прежде бывал великим воином, стал быть худым предводителем. И поистине опыт сей, кажется, сделался общим законом природы; однако в г. Ломоносове не имел он своего действия: ибо он был вместе философом, стихотворцем и витиею. Таковые и столь многие дарования не токмо делают его всякой похвалы достойным, но и тем самым далеко пред прочими возвышают. Каков в Ливийских палящих степях Феникс единствен токмо во всей природе пребывает, не инак, господа- и Ломоносов, один, не-

37

много в свете их. Когда б позволено было красноречию счетать черты свои с стихотворством и если бы не в ограниченнейших пределах постоянной умеренности заключалося оно, сказал бы я, может быть, что заботливая природа, производя его, лишила дарований других, чтобы сложить то вместе и одарить его всеми своими щедростями; ибо и поистине чего ему недоставало? Глубокого ль философического знания! Прочти им в Академии говоренные речи, металлургию и прочие физические сочинения. Красноречия ль? Но оно повсюду во всех его творенях, аки бы некоторой благовонной елей пролиенно. Чистоты ль слога и подробного грамматического знания? Но он сам в том служил примером каждому, кто либо ни похощет вникать во все тонкости российского обширного языка. Стихотворческой ли пышности? Возьми его оды, где бурный дух его носился в облаках: там всякое слово есть новый гром, и едва робкий слух внимает вещание его, уже он прелетает воздушные страны, свергается в тенар, восходит на Олимп и влечет с собой внимающих. Я умалчиваю здесь о творениях его, более бы достойнейших быть изданными в свет, где б усматривались великие его намерения, проницание божественного ума. Где б явился в удивленных очах многочисленных сограждан не один в нем стихотворец, не один Вития, не один природы испытатель, мудрец и мира гражданин; но честный человек, сын отечества, ревнитель добрых дел, рачитель общественного блага, росс и именем и делом. Но дерзко б было и славе великого мужа не полезное желание таковое, ибо все, что ни делает великий человек для блага общества, уже должен был делать и всякий гражданин, наперед обязывается жертвовать силами, честию, кровию, жизнию за государя, отечество и вольность. Димитрию в Афинах поставлено было триста и шестьдесят столпов, и в един день низринуты и опровержены были они; едиными столпами идут бесславие и честь, и кто возносится оною, тот навеки недостойным ее делается. Но, о! слушатели, колико несравненно более должны мы воздвигнуть столпов г. Ломоносову, которые б ненарушимы пребыли даже по поздых потомков и возвестили бы им благодарность и признание века того, в котором жил он, в котором под осенением великия монархини растут и возвышаются науки, Петром Великим в России основанные, и от которых прозябет иногда спокойствие и тишина целого государства. О! Россы! желание мое исполняется, и оправдал меня муж, любивший науки и которому рок не для иного чего позволил начать дело то, кажется, как для поощрения других к продолжению похвального труда. Уже возвышается крепкий мрамор на хладном прахе пораженного Вития; изображается незагладимыми чертами: здесь лежит Ломоносов, довольная похвала! Довольное благодеяние! Художник некто Стазикрат предлагал бывшему тогда великому Александру изтесать изображение его из Афонской высокия горы, которое бы рукою одною держало многочисленный град, другою быструю ниспускала бы реку. Но нам нет нужды прибегать к вещам, толь отдален-

38

ным для прославления Ломоносова; нам будет гроб его Афонскою горою, и слава его множайшими проповедывателями распрострется, как сколько есть обитателей единого града, а слух его быстрее вся-кия реки в подсолнечной промчится.

Но ревность моя к славе российского стихотворства далеко меня от предмета моего теперь отвращает: я мнил вам, слушатели, представить просто великого сего человека; описать вам одну лишь жизнь его, одну довольную похвалу, которая для г. Ломоносова быть может; но вместо того невольник восторга, который меня похищает, исчитаю я одни лишь похвалы его, воздвигаю ему одни лишь столпы бессмертия и вместо того, чтоб описывать дела его, описываю великость их, вместо того, чтобы исчислять заслуги его в учености российской, исчисляю я пользы, от них происшедшие, вместо того, чтобы представить в нем российского Гомера, российского Пиндара или, лучше и справедливее сказать, творца российского Парнасса, удовольствуюся сказать просто, что все то был он один, кратко не исчитая многочисленных причин, описываю я одни происшедшие от оных действия. А все то от чего происходит? Красноречивейший из смертных, сам г. Ломоносов признался в том, что большее обилие слов язык наш являет тогда, когда вещь, которую описывает, умеренна, когда предмет его не довольно поражает и когда он может еще изъяснить его; а если кто, как я, понимает довольно обширность вещи, которую он обнимает, когда она удивляет его, когда она его заставляет признаться, что нет довольных слов к изъяснению ея, тот легко извинит меня, когда я средь плодоноснейшей материи, средь пространнейшего поля, недостаточествую и немею.

Ибо какие пределы иметь должно слово мое, когда причина его беспредельна, когда ни коли не могу принять счастливого упования: теперь похвалил я в нем все довольно и по достоинству, и когда ни коли не могу согласиться отстать и заключить по праву с словом моим похвалы его. За тем, что пусть отважным некиим дерзновением подщуся я возвыситься выше сил моих, оставлю тропу, которую топчет простой народ, и счастливым усилием преобращу законы завистливой судьбы. Пусть прилеплюся я к единому из званий, составляющих г. Ломоносова, пусть изберу я в нем то, чем более восхищается душа моя: божественное стихотворство! Я здесь тебе поставлю столп чести и почтения, здесь принесу я в дар тебе курение, паче прочих любезнейшее, хвалу тому, кого и само довольно похвалить не можешь. Мне мнится, восхищаюсь я даже до выспренных небес, уже рассыпающийся по отдаленнейшим облакам громовых внемлю звук ударов, от востока до запада солнца вижу я простирающиеся огненные бразды и прелетающие в единое мгновение пространство воздухов. Я слышу некий сладостный шум, аки шум сниспадающей реки. Я слышу бессмертного Ломоносова, гласящего в старости своей: внемлите все пределы света и ведайте, что может бог. Повелители народов, наместники бо-

39

жеской власти, судии, градоначальники, притеките на глас гремящего Витии. Научитеся в стихах его должности своей: приникните, и се новый Амфион поет и в струны ударяет: пленяются древеса от звука гласа его, прельщаются дубравные скоты, восхищаются птицы парящие, воспламеняются струи влажные, и течение свое реки пресекают, и самые камни приемлют чувствие и повинуются велению. В нем есть все драгоценно: здесь живность, там плавкость, инде нежность, везде громкость, везде великолепие, великость духа, благородство сердца, поражающия мысли, непрерывное согласие, порядок в расположении, чистота в изъяснении; словом сказать, все, что ни сделано тронуть сердца человеческие, подвигнуть души и наши, удивить умы всех нас, есть в Ломоносове необходимое следствие приятных тех восторгов, в которых иногда забывалась душа его.

Что скажу я о сем труде, где, переставая быть Пиндаром, становился он Виргилием, о сем труде, сужденном быть опытом искусства его, недоброхотным роком в начале его преторженном? Какой мог быть более достойный стихотворец для достойнейшего героя! Если творец Генриады по праву заслужил имя французского Гомера, менее ль достоин Ломоносов иметь то же название у своих единоземцев? Нет, поистине нет: не по изнеможению сил своих оставил он труд свой несовершенным; ни преклонность века его, ни зависть сильных сопостать не воспящали усердию его. Бедственность, председательствующая всем действиям человеческим, смерть, достоинств не разбирающая, пресекла вкупе с намерениями живот его. А вы, живые, завидующие славе мертвого, не будьте соперники Ломоносова, будьте подражатели его. Уже наступает тот час, где будет судить его справедливое потомство. Зависть не будет в состоянии затмевать заслуги его. Вотще восстанете вы против его, падение ваше посрамит вас, потомство презрит усилия ваши, а достоинство будет жить вовеки. Дерзайте, как он, воспеть Великого Петра, испытуйте силы свои в сем великом предприятии, превзойдите Ломоносова, если можно, и тогда хулите его.

Пусть (по крайней мере положим так) описал я некоторую часть великости сего стихотворца; где останется Вития? Вития не в разности достоинства его, но может быть в разности времян Цицерону и Демосфену уступающий, ибо скажем сие для славы российского красноречия, в замыслах витиеватых речей, в громкости слога его предпочтительнее он обеим сим Витиям. Соединивший в себе обширность и сладость первого с краткостию и сильным выражением последнего, не больше ль есть каждого из них особенно? И поистине Цицерон, несмотря на все красноречие свое, худо защитить мог Милона пред судом обвиненного; что ж бы сделал он, если б должно было ему восхвалить героя, целому миру известного? Возвеличить монархию, благодеяниями своими целый мир удивляющую? Где б взял он слова, довольно достойные величества причины таковые? Не можно бы было ему здесь, как прежде, льстить Кесарю и ублажать

40

Помпея; уже долженствовало бы ему согласоваться с вещанием целого мира. А сие есть с силами смертного малосообразующее. Все, что ни сплетала баснословная Еллада к возвеличию витязей своих, все сие, говорю я, есть пред истинными делами Великого Петра, аки малая былинка пред кедром необъятным. И так уже должен он был избрать себе путь особенный, путь, в котором вкупе странствовал он и предводительствовал сам себе. Такова есть обыкновенная стезя великих умов. Не помалу достигают они до степени высочайшей; не робкими и медлительными стопами идут они по сим склизким и трудным стезям: но будучи менее ограничены, нежели прочие, преходят они в единое мгновение от первого шага до последнего и уже оканчивают труд свой, когда другие оный зачинают.

Вещай, сладкоречивый Ломоносов! Вещай похвалу свою, ибо твоему красноречию довлеет похвалить тебя. Тщетны усилия мои, тщетно усердие мое: да воспоминание того, что ты был, дополняет то, чего я не могу сказать.

 

Похвальное слово Михаиле Васильевичу Ломоносову, писал лейб-гвардии Измайловского полку каптенармус Михайло Муравьев.

В Санкгпегербурге,. 7774 года (отд. изд.).

Примечания.

¹ М. Н. Муравьев (1757—1807)—писатель и поэт 70—90-х годов XVIII в., деятельность которого развилась под непосредственным влиянием идей и жизненного примера великого русского ученого и поэта М. В. Ломоносова. Являясь младшим современником ученого, Муравьев воспитывался на идейном наследии Ломоносова, считал русского ученого и поэта первым образцом «гражданина отечества» и стремился подражать ему, особенно отмечая, что он «сам себе сделал дорогу сквозь все препятствия природы и невежества». В 1772 г., находясь на военной службе, Муравьев посещает лекции в Академии наук, занимается механикой, физикой, математикой, естественными науками и историей. Поэтому, вероятно, он, один из первых современников Ломоносова, обратил внимание на заслуги Ломоносова в области естественных наук и отдал предпочтение ему как ученому, ознакомившись с его научными работами.