Лонгинов М. Ф.Н. Обер. Из петербургских воспоминаний 1840-х гг. // Русская старина, 1874. – Т. 11. - № 11. – С. 550-557.

 

Ф Н. ОБЕР.

 

Из петербургских воспоминаний 1840-х гг.

 

В „Русской Старине" 1874 г. (т. XI, на стр. 303 — 314), помещен новый отрывок из „Воспоминаний" В. А. Инсарскаго. В нем говорится, между прочим, о бывшем начальнике С.-Петербургскаго театральнаго училища Обере по поводу изследования, которое производил автор, в 1853 году, по обвинениям театральнаго ведомства в безпорядках, указанных в доносе, поданном г. министру двора каким-то отставленным от службы мелким чиновником театральной дирекции.

Почтенный автор „Воспоминаний" говорит, что Обер был „знаменит тем, что он считался, как говорили, самым ловким и усердным устроителем отношений театральных воспитанниц с сильными мира сего". Общее же впечатление, выносимое из чтения его статьи, таково, что можно заключить, будто Обер делал немаловажныя злоупотребления по службе. Хотя автор прямо и не говорит этого и даже подтверждает, что лично даже не видел никогда Обера, но общий колорит представленной им картины все-таки бросает на последняго неблагоприятный свет, или, по крайней мере, может возбудить сомнения и недоразумения.

Знавши много лет Обера, котораго очень долгое время я видал, можно сказать, ежедневно, я позволяю себе высказать здесь истину об этом, во всяком случае, довольно замечательном человеке.

Федор Николаевич Обер (Аuber) был старший сын той г-жи Обер, рожденной Шальме, которая много лет, и до самаго 1812 г.,. содержала в Москве, близ большой Дмитровки, знаменитый, в то время и обогативший ее, магазин мод и „новостей" всякаго рода, и   о   которой  нынешние  любители   старины не раз читали кое-что

 

 

551

в мемуарах, корреспонденциях и документах, относящихся к той эпохе и особенно к нашествию на Москву французов. Во время этого погрома г-жа Обер-Шальме. (так называлась она), осталась в Москве и признала Наполеоновское правительство. Она успела войти в дружбу с разными французскими генералами и знатными лицами, которые пировали у ней ежедневно („Русск. Арх.", 1864, изд. 2, стр. 790). Говорят, что муж ея, г. Обер, был пожалован Наполеоном, по ея протекции, в московские плац-маиоры (Ibid); но из других, более достоверных, источников видно, что он еще ранее вступления французов в Москву был выслан из нея Ростопчиным („Русск. Арх.", 1866, стр. 705). Если это последнее известие справедливо, то, конечно, Обер был в числе 43 французов, высланных им из столицы еще в половине августа („Слов. Бант.-Кам.". 1847, ч. III, стр. 134). Как бы то ни было, но видно, что г-жа Обер-Шальме, вероятно побоявшись остаться в Mocкве по оставлении ея французами, отправилась оттуда вслед за армией Наполеона („Русск. Арх.", 1872, стр. 2,431). Незадолго до того она письменно просила Наполеона возвратить из ссылки ея мужа и определить в один из французских лицеев двух сыновей ея (Федора и Лаврентия Николаевичей), присовокупляя к тому, что раззоряется в конец, будучи вынуждена бросить в Москве имущество свое, ценою слишком на 500,000 франков. (Ibid., 1866, стр. 705 и 1872, стр. 2,431). Действительно Ростопчин, возвратившись в Москву с прочими городскими властями, нашел, естественным образом, после такого погрома, очень мало предметов для удобств их жизни и даже необходимостей ея. Он разрешил своим подчиненным брать из уцелевшаго магазина Обер-Шальме что им потребуется (Ibid., 1866, стр. 705, 709 и 729), а обер-полициймейстер Ивашкин там даже поселился. (Ibid., стр. 728). Такая безцеремонность многими строго осуждалась уже и тогда (Ibid., 1872. стр. 2,431), особенно в виду слуха, будто было высочайше повелено продать ея товары в пользу бедных. (Ibid.). Если представить ce6е, что при таких распоряжениях Ростопчина необходимо должна была в то время господствовать в Москве и страшная неурядица вообще, то понятно, что все имущество г-жи Обер-Шалъме должно было быть сполна разобрано, а затем и расхищено. Дальнейших известий о судьбе ея и ея мужа, .а равно и о детстве и юности двух сыновей их я не знаю, или быть может—не помню вовсе. Могу только сказать, что сыновья эти должны были, возмужавши, приняться за жизнь трудовую, лишившись всего достояния, которое сулила им судьба в их младенчестве.

 

 

552

В двадцатых годах жил в Москве бывший впоследствии директором императорских театров Александр Михайлович Гедеонов. Наставником при двух сыновьях его, Михаиле и Степане Александровичах, сделался тогда Федор Николаевич Обер. Я сказал уже, что мне неизвестно, где и как он получил сам образование, но несомненно то, что оно было самое солидное и многостороннее. Доказательством тому служат его ученики, которые безспорно могут считаться в числе самых просвещенных и даже ученых людей своего поколения; они получили самое разностороннее и прочное образование, начиная с глубоких познаний в классических языках. Старший из них, Михаил Александрович, состоявший долгое время драматическим ценсором, а в последние годы своей жизни служивший в военном министерстве и умерший в конце 1850-х годов, был большой домосед, редко посещал свет и, ограничиваясь небольшим дружеским кругом, не был так известен в обществе, как младший его брат. Но знавшие его, в том числе и я, могут засвидетельствовать, что редко встречали в ком-либо столько ума и познаний, как в покойном Младший брат его, Степан Александрович, нынешний директор императорских театров и эрмитажа, кончивший в 1835 году курс в здешнем университете кандидатом по историко-филологическому факультету, очень известен и в обществе, и в литературе Он автор драмы „Смерть Ляпунова" (1846), чрезвычайно важнаго историческаго разсуждения: „Отрывки изследований о Варяжском вопросе" (Прилож. к 1 и 2 томам Записок Императорской Академии Наук) и пр. Об этом разсуждении М. П. Погодин, бывший еще в Москве его учителем истории, говорил мне, что до появления онаго, он без труда отвечал всегда на все возражения, какия делались его теориям о происхождении Руси, и что только положения С. А. Гедеонова, по их последовательности и по ученой их обстановке, заставили его потрудиться не мало за ответом на них. Что касается до искусств и художеств, то по всем отраслям их признан авторитет С. А. Гедеонова, посвятившаго им замечательныя изследования и труды. Замечу кстати, что когда приехал сюда Рубини и основалась здесь итальянская опера, то среди нелепиц, наводнивших тогда нашу журналистику в статья х о музыке, появилась однако превосходная, статья его (без подписи имени) „Рубини и итальянская музыка" („Отеч. Зап.", 1843, т. ХХIХ, отд. 2, стр. 33), объяснившая публике и значение этой музыки, от которой у нас тогда отвыкли, и качества величайшаго из певцов нашего времени.

 

 

553

Образование таких учеников, хотя бы усовершенствовавшихся и развившихся вполне уже впоследствии, лучше всего доказывает, что Ф. Н. Обер был человек с выходящими из ряду познаниями и дарованиями.

В 1833 году, Александр Михайлович Гедеонов был назначен директором петербургских театров, на место князя Сергея Сергеевича Гагарина („Русск. Арх.", 1870, стр. 1,557) и переселился с семейством в Петербург. В то же время переехал туда и Обер, получивши вскоре место преподавателя французскаго языка в театральном училище, а потом и его инспектора классов. Нечего говорить, что воспитанники и воспитанницы ученьем занимались там мало; все время их употреблялось на иныя, чисто театральныя, занятия, и Оберу не пришлось, конечно, сделать улучшений по этой части. Я говорил уже о нем однажды печатно, по поводу относящегося к этой эпохе эпизода, о некотораго рода соперничестве его с водевилистом А. И. Булгаковым, влюбленным в известную красавицу, воспитанницу А. М. Степанову („Русск. Арх.", 1869, стр. 351). Можно себе представить, чему и как учились тогда в училище эти прелестныя феи, если вспомнить анекдот, ходивший долго по театральному миру,—будто эта самая А. М. Степанова, на выпускном экзамене, на вопрос: „какой самый большой город в Европе?"—отвечала: „Азия!" В 1842 году Обер назначен был, на место уволеннаго Дмитрия Яковлевича Федорова (женатаго на. прекрасной собою танцовщице Монготье), управляющим театральным училищем и занимал эту должность до 1853 года. Вышедши в отставку, Обер распродал свою очень замечательную библиотеку, служившую лучшим украшешем квартиры его в доме театральной дирекции, и в 1854 году уехал во Францию, где кажется года через полтора или два и умер, о чем я узнал в Москве, от А. М. Гедеонова. Младший брат его, Лаврентий Николаевич, служит ныне и уже издавна в московской театральной дирекции и очень любим в Москве за свои любезныя качества.

Знакомство мое с Ф. Н. Обером началось в 1840 или 1841 году. Это был человек сорока с небольшим лет, одетый по-стариковски, высокаго роста, широкоплечий, что называется „здоровенный", даже тучноватый; волосы его, уже с проседью, были коротко острижены; небольшия бакенбарды окаймляли его умное, подвижное лицо с крупными чертами, которыя при разговоре чрезвычайно оживлялись и менялись, сообразно с тем, какой характер принимал этот разговор; густыя брови осеняли золотые очки, сидевшие довольно низко на носу, около котораго поместилось родимое пятно.

 

 

554

Телодвижения его были медленны, но когда разговор оживлялся, то он предавался сильной жестикуляции. Голос Обера был громкий, внятный, способный выражать всякие оттенки мыслей и впечатлений. Говорил он по-французски в высшей степени правильно, изящно и живописно, а по-русски—бегло, c чистым выговором, но несколько книжно, делал иногда промахи, употреблял иногда галицизмы, как обруселый иностранец, и вставлял нередко в русскую речь французския слова и наоборот. В 1840 году он ездил в Париж с приятелем своим князем Петром Алексеевичем Голицыным („Рос. род. кн. кн. П. Долгор.", т. I, стр. 307, № 306), и едва-ли это был не единственный выезд его из Poccии до отставки.

Разговор Обера был настоящий и постоянный фейерверк и надобно было изумляться  тому, сколько расточал он ежедневно веселости; остроумия и разнороднейших познаний в своих беседах. Новости городския,  политическия,  открытия в некоторых  науках и искусствах,—все занимало его, все служило предметом для его неистощимых импровизаций, в которых он попеременно то смешил до слез, то заставлял  внимательно   слушать   себя и удивляться множеству и разнообразию своих сведений, которыя излагал необыкновенно, точно и ясно даже для людей совершенно незнакомых с предметом. Вместе с тем он был чужд сплетничанья, и я не помню, чтобы   когда-нибудь произошло даже  какое-либо недоразумение от его нескромностей или пересказов.

Обер был одним из величайших  эпикурейцев, какого мне случалось встретить; он любил много и хорошо поесть, мог пить чрезвычайно   много,   особенно   любимое им и почти исключительно истреблявшееся много  лет  в некоторых   кружках   „Bourgogne mousseux" из виноградников „Jules Lausseure". Очень часто садясь за стол,   он   принимал комически - торжественный  вид и говорил: „Mes   amis,   mangeons bien, mangeons longtemps, surtout  mangeons beaucoup et buvons encore plus". Но это „mangeons" и  „buvons" не мешало ему быть душою застольной беседы; при нем немыслимы были ни скука, ни апатия. Вечером Обер любил играть в карты по маленькой и особенно в домино вчетвером, продолжая притом поддерживать живой разговор.

После всего сказаннаго понятно, что Обер был дорогим и желанным гостем в кружках, где любили удовольствие стола и приятную беседу. Так называемая французская колония носила его на руках; веселые театралы без него жить не могли, и он вполне отдался этому заманчивому течению жизни. Его, так-сказать, главная

 

 

555

квартира была у Дюмё (на углу Малой Морской и Гороховой, в доме Смурова, где теперь аптека), за „table d'hote", котораго сходилось к обеду множество умниц и весельчаков, русских и иностранцев, особенно французов, остававшихся там нередко до поздняго вечера, а иногда и до глубокой ночи.

Если сообразить условия тогдашняго (нынешнее мне неизвестно) положения театральнаго училища, при которых ученье не могло в нем идти иначе, как крайне неуспешно, то можно себе легко вообразить, что не от Обера, при его лени и разсеянном образе жизни, можно было ожидать инициативы или попыток для улучшений по этой части. Все шло по старому. Забавно, что в учебной программе училища значились и разные серьезные предметы, напр. там преподавали... кто бы подумал?..—„Древности"!! Помню, что раз я спросил Обера, что мог передавать по этой части воспитанницам учитель этого предмета Александр Петрович Алимпиев, глухой педагог, дававший уроки русскаго языка во многих других заведениях? „Ah, mon cher!" отвечал Обер; „je 1'ignore absolument et m'en soucie encore moins" (любимое его выражение, которое называл он: „le superlatif des superlatifs"); „,je crois qu' il vient  leur parler quelquesfois du tric linium, du proscenium et d'autres choses que ces demoiselles n'entendent pas dutoiit". Вообще учебная часть в училище служила предметом частых шуток и насмешек. Одно время Обер уверял, что воспитанница драматическаго класса Р. искупает некрасивую свою наружность успехами и познаниями. Покойный Михаил Львович Невахович, не издававши еще в то время свой „Ералаш", рисовал тогда свои каррикатуры красками на небольших листках и приносил их вечером в театр, где они ходили по рукам, к крайнему безпокойству многих, имевших основание опасаться: не их-ли личность изображена на предательском листке, возбуждающем смех в партере. По поводу Р. и отзыва о ней Обера, Невахович сейчас же пустил в ход картинку: черномазая Р. стоит перед Обером, держащим в руке глобус. Внизу подпись: „Обер": Что это такое? „Р." „Это—капуста". Каррикатурист применил тут к случаю забавную сцену между П. А. Каратыгиным и покойным Мартыновым в бывшем тогда свежею новинкой водевиле перваго из них „Школьный учитель". Обер, разумеется, первый хохотал над этой шуткой.

Вообще Обер был самый плохой служака, не имел понятия о формах службы, скучал оставаться в стенах училища и театральной дирекции, бывал там только ровно столько времени, сколько требовало наружное приличие и при первой возможности кучер его

 

 

556

Никита (так звал он его, ударяя на последний слог), правя гнедым „Шестнадцатым", (прозванным так в воспоминание памятнаго дня жизни его господина) уже вез его куда нибудь подальше от Театральной улицы. Обер  даже редко посещал спектакли и являлся там лишь на короткое время, хотя был знаток драматическаго   искусства   и   даже  немного   „музыцировал";   он   любил после обеда болтать, играя у Дюмё в домино вчетвером, „en partie liee, en jouant, le rouble  et   demie et la  bouteille  de  Bourgogne mousseux", а не сидеть в душной театральной зале.

Вообще никто из служащих при театре не был, я думаю, так чужд интересам,   интригам,   событиям театральнаго мира,  как Обер, несмотря на то, что он двадцать лет в нем вращался. Сослуживцы не смотрели на него как на „своего" и он всегда был далек от их союза. Близко  знаком он был разве только с начальником репертуарной части Александром  Львовичем   Неваховичем, имея   с  ним общия   знакомства и общественныя  отношения вне собственно  театральнаго круга и с  некоторыми  французскими артистами.   Как я сказал уже,   Обер занимался тем что  происходило в театральной  сфере лишь  настолько,  насколько в  этом представлялось пищи для комических или вообще оригинальных разсказов.   С   подчиненными   ему  воспитанницами   старался он иметь как можно меньше сношений и лишь изредка   отпускал мимоходом которой-нибудь из них шутку или намек на счет ея обожателя. Охраной их  на репетициях, прогулках, во время переездов   между   училищем и театром были его   помощники,  Александр Андреевич   Унгебауер,   а в самые последние годы—Аубель;  сам же  Обер даже и не приближался никогда к „линиям", в   которых возили воспитанниц и которыя вереницей провожали многочисленные театралы.

В 1853 году, к которому относится разсказ В. А. Инсарскаго сношения мои с театральным миром были уже не прежния, а довольно далекия и ограниченныя, а потому я и не могу ничего прибавить к сообщенным в этом разсказе известиям. Обера видел я тогда уже гораздо реже, а в мае 1854 года я оставил совсем Петербург и в Москве, как уже сказал выше, узнал о его кончине во Франции. Смерти его предшествовало сильное разстройство его еще недавно железнаго здоровья,—едва ли не последствие разных невзгод и огорчений, испытанных им в последнее время его пребывания в России.

„И так, сами вы", скажет мне, быть может, читатель, „признаете, что Обер был очень плохой чиновник и вообще служака;

 

 

557

об чем же и говорить, если вы свидетельствуете о том же, что подтверждает В. А. Инсарский?"

На это я могу отвечать, что я и не думаю отрицать того, что Обер был плохой чиновник, но хочу только, чтобы из чтения статьи В. А. Инсарскаго кто-либо не мог заключить „по недоразумению", что Обер был чиновник любостяжательный, пользовавшийся казенными деньгами, и безчестный, служивший в самом деле любовным Меркурием при „сильный мира сего".

Такое мнение было бы крайне ошибочно, в этом я уверен не только по внутреннему убеждению, вынесенному из долголетняго знакомства с Обером, но и основываясь на тех фактах, которые я привел. Характер Обера, склад его ума, привычки, образ жизни, отношения его к сослуживцам и подчиненным, словом все доказывает, что он даже не съумел бы (если бы только можно было допустить с его стороны хотение) заняться хищениями или угодничеством относительно каких-либо безнравственных от него требований, да он и не имел бы на то достаточно времени. Для того и другаго ему нужно было бы прежде всего жить исключительно в чисто-театральной сфере, а затем иметь в ней разныя постоянныя и тесныя связи с теми, кто вращался в ней, так или иначе „ех officio". Между тем, Обер опрометью убегал при первой возможности из театра, училища и дирекции; держал себя далеко от лиц, которыя населяли этот мир, и его общественныя связи были преимущественно вне собственно театральнаго круга. Лень, нерадение, неумелость и происходящие от того безпорядки,— все это я допускаю, когда речь идет о службе Обера, но чтобы предположить, что он сам делал умышленныя злоупотребления и занимался презренным ремеслом,—это я категорически отрицаю.

Я пишу не панегирик Оберу, сам знаю, какие были его недостатки и слабости, и не скрываю их. Но, припоминая при случае, насколько могу, давно прошедшее, я почел за долг совести сказать истину и помянуть добром человека редкаго по уму, просвещению и общительности характера, с которым провел я когда-то безчисленное множество приятнейших часов молодости и которому даже обязан тем, что в беседах с ним узнал в свое время многое из запаса его сведений, делавших его живою энциклопедиею.

 

Михаил Лонгинов.

3-го октября 1874 г.