Переборенко М.Ф. [Воспоминания об А.И. Чернышевой] / Сообщ. Д.Д. Рябинин // Русская старина, 1874. – Т. 11. - № 11. – С. 573-576.

 

 

Графиня Анна Иродцшовна Чернышева.

Род. 1745, ум. 1830 г.

 

В биографическом   списке   статс-дам   П. Ф. Карабанова (см. „ Русская Старина" 1870 г., т. II, стр. 490—498), о графине Анне Иродионовне Чернышевой, рожденной Вейдель, приведено несколько анекдотов, отчасти обрисовывающих   ея личность;   но ими   далеко не исчерпывается характеристика этой своеобразной   и энергической женщины. Много изустных преданий сохранилось о ней в тех местностях  России,  где   она  иногда  имела цо-долгу временное пребывание, и некоторыя из этих воспоминаний предлагаются здесь   в дололнение к появившимся в печати.

В Воронежской губернии, в Валуйском уезде, есть родовое имение графини Чернышевой, перешедшее после ея смерти  во владение наследников родной ея сестры графов   Паниных,—слобода Вейделевка с хуторами, из трех, слишком, тысяч  душ,¹)  при 40,000 десятин земли. В этом имении проживала на покое вольноотпущенная чета старых слуг графини: отставной капельмейстер. крепостнаго ея оркестра, Иван Филиппович Переборенко,   и жена его, Марья Фоминишна, бывшая с самаго  детства своего  либимою камеристкой графини. Старый Переборенко учил музыке детей моего ближайшаго соседа, Е. П. Анисимова, и потому часто бывал в его усадьбе вместе с женой своей, разумною и словоохотливой старушкой, от которой   слышано  много  презанимателъных  разсказов о личности и образе жизни графини   Анны Иродионовны.   К сожалению, никто их не записывал; многое забылось, а обновить эти воспоминания со слов разскащицы,  или  ея мужа, теперь невозможно, так как обоих давно уже нет на свете. Однако-ж, попытаюсь передать, что уцелело   в моей памяти, по  возможности   придерживаясь тона и языка старой разскащицы.²)

 

„Мать нашей графини", говорили у нас старинные люди, „была добра как ангел; за то, видно, и услышала ея молитвы за детей-сирот Царица Небесная, Матерь Божия Ахтырская: наделила их и знатностью, и богатством. Меньшая дочь, Мария Родионовна, вся вышла в матушку: такая-же добрая и кроткая; а наша-то, Анна Ро-

¹) Малороссийскаго населения.

²) Время, когда слышаны от нея эти воспоминания,   относится к 1842 — 1844 т.

 

 

573

дионовна, та была совсем инаго нрава: вельможа настоящая, гордая, пышная и ох-какая крутая, да капризная. Все у ней выходило невзночай и временем: когда милость, а когда и гроза. Часом, бывало, станет вдруг богомольна, милостива, обходительна, и тогда уж добрым делам конца и меры нет. По целым неделям Богу молится и постится, словно схимница какая, бедных людей и нищую братию щедро награждает, допускает к ce6е всякаго, кто имеет просьбу к ней, и всем-то помочь старается; благодетельствует, по церквам и монастырям деньги без счету сыплет; а в иное время, что чаще бывало, просто и приступу к ней нет, такова делалась грозна и капризна; всех-то она тиранит и в страхе держит; всякаго, кто-бы ни был, норовит обидеть и оборвать. Не токмо-что наша братья, рабы ея, а и сильные люди ло струнке перед ней ходили; а уж эти разные судейские чиновники, исправники там, да заседатели, те просто тряслись перед нею и не смели являться без зова. И как, бывало, найдет на нее грозный стих,—что тогда терпели от нея прислуга и все домашние, этого и вообразить невозможно. За всякую пустую провинность была беда неминучая,—да какое за провинность?—За ничто!— Никак, бывало, к ней не принаровишься, не приладишься, ничем угодить не можешь. А в добрый-то час иному и совсем худое дело с рук сходит;—ну, под сердитую руку, жалости у ней не было; тогда уж спуску не давалось. Графиня секала людей больно и часто. Случалось, что и не вставали после розог и плетей, а ответу за то не бывало, потому: в большой силе она состояла и ей все было ни по чем.

„На-последок приключилось у нас такое дело, что ужасно вспомнить. Надобно вам сказать, что у графини был обычай набирать в девичью многое-множестсво своих крепостных девочек: кого приучать для комнатной прислуги, кого для работ разных и рукоделий; учить плести кружева, шить, гладить, мыть. Вот как-то раз и прогневись графиня на двух девочек. Пощипала она их порядком, да и велела запереть обеих на чердаке, пока сама не прикажет выпустить. А дело-то было зимой. Девочек заперли с утра; проходит целый день: нет приказа выпустить; проходит и ночь, - тоже ни слова; а доложить и напомнить никто  из людей не смеет. Наступили и другия сутки,—графиня все молчит и спроса, ни приказа на счет девочек нету. Только в исходе второй ночи, когда в доме все спали, вдруг послышался страшный крик из графининой опочивальни; проснулись мы и сдышим, что графиня не своим голосом кличет к себе горничных. Мы все опрометью

 

 

574

туда кинулись; прибежали, глядим, — графиня наша вскочила с постели, в ужасе каком-то; лица на ней нет;—бледная, страшная, глаза безумные, вся дрожит. — „Где эти девчонки (спрашивает), что были на чердаки? Я про них забыла, а теперь, во сне, мне кто-то сказал, будто-б оне позамёрзли... Отыскать мне их и привести сюда!"—Весь дом всполошился; мы, гурьбой, сейчас-же бросились на чердак с огнем; поднялись туда,—глядь: 6едняжечки лежать обе, прижавшись друг к дружке; мы их звать, тормошить: окоченели! мёрзлыя! — Взяли мы мертвеньких, принесли в дом, а графиня бежит к намъ на встречь. Лишь только глянула, догадалась; вскрикнула диким голосом, всплеснувши руками, да и грянулась на пол, без памяти. Долго обморок с ней был, а как в себя пришла.—Боже мой! Что тут было с нею! И волосы на себе рвала, и руки ломала, рыдала, вопила... а как утихла, велела послать за исправником; тот прискакал во всем своем, мундире, при шпаге. Вышла к нему графиня, только уж без слёз, а в своем суровом виде, хмурая, строгая. Разговор был у них с глазу на глаз и очень недолго; да мы таки проведали. Она ему коротко и без обиняков разсказала всю суть и тут-же велела, что-б было написано, что девочки померли от угара, по неосторожности своей. Так все и исполнилось, как приказала.

„Только с тех пор, по самую смерть свою, графиня каялась в грехе этом и мучилась совестью. Иногда целыя ночи на-пролёт молилась Богу земными поклонами, со слезами и рыданиями, накладывала на себя эпитимьи, морила себя голодом и холодом; а в скорости после этого случая, даже власяницу стала-было носить. Только тут вышла такая вещь, что пришлось скинуть.

„Носила эту власяницу графиня, как следует, на теле, и носила нисколько недель, не скидая. Но вот как-то и говорит мне: „что-й-то, Фоминишна, мне страх как колется и жжется на теле; все зудит и горит; сними-ка с меня власяницу". Сняла я, да как посмотрела что там такое, так и ахнула, и молча показала графине. Плюнула она, отвернулась, потребовала себе батистовое белье и велела сжечь власяницу. Зато пуще прежняго стала она разъезжать по богомольям и жертвовать на обители и храмы Божьи. Особенно чтила она Владычицу Ахтырскую. На нее надела и перо свое бриллиантовое, что государь ей пожаловал, и звезду свою кавалерскую навесила: и то, и другое до сих пор на Чудотворной иконе.

„Графиня наша была дама мужественнаго духа; ничего-то на свете она не страшилась и ничему не покорялась. На что уж: самаго На-

 

 

575

полеона не боялась. В том году, как француз приходил воевать Poccию, графиня была в Смоленской губернии. Вот в усадьбу к нам и забрались двое солдат, да и принялись хозяйничать: подавай-мол им и то, и другое. Услышала про это Анна Родионовна, сама вышла к ним, в ленте со звездою, да и крикнула на них по-ихнему, по-французскому: „это что значит? как вы смеете тут у меня буянить и грабить? Разве не знаете, кто я такова? Да со мною сам Наполеон ваш знаком и я сейчас письмо к нему пошлю: вот тогда узнаете, кого осмелились безпокоить! Вон отсюда, мерзавцы! Чтоб и духу вашего не пахло!"—Кричала этак, кричала, да так их припугнула, что они оторопели, стали шаркать, кланяться, говорить: „пардон, пардон, мадам", да потом и давай Бог ноги от нас. И как есть, ничего нашего не тронули. Вот какова была наша графиня Анна Родионовна!

„Считалась она даже с особами повыше Наполеона. Одно время она была сердита,—как-бы вы думали?—на самого государя нашего, Александра Павловича. Помнится, это за то, что почету полнаго ей не оказали, какого ей хотелось. Несколько годов она и ко двору царскому не являлась. Но вот случилось как-то, что государь проезжал через тот уезд, где мы были, и ей, волею-неволею, следовало представиться к нему. Уж как ей этого не хотелось, а делать-то было нечего;—пришлось ехать. Стала, это, одеваться во весь парад; сама-то румянится, а тут-же слёзно плачет, рвет и мечет. Однако, так-сяк, а поехала. После узнали мы, что государь изволил почтение ей сделать, сам к ручке к ней подошел; но она еще и тем осталась недовольна.—Гордости ея меры не было.

„Иную пору находило на нее точно как-бы ясновидение, что-ли. Например, вот случай. Занемогла она очень; долго и тяжело хворала и уж стала трудна. Тут пожелала причаститься и собороваться, и когда при соборованьи прочитали евангелие, она вдруг встрепенулась и заговорила, как здоровая, твердою и внятною речью: „Фоминишна! заметь евангелие, что читали. Я слышу из него, что мне непременно остаться в живых и встать от болезни!"—И в самом деле: с той самой минуты стала крепнуть, да крепнуть, и скоро совсем оздоровела, а потом долго еще жила на свете. Какое-же было чтение из евангелия, я запамятовала.

„Супруг Анны Родионовны, граф покойный, был не столь крут, как она, а много простее и мягче. Ссориться — ссорились между собой частенько, только не при людях, а больше один-на-один.

 

 

576

Ну, от меня утоиться-то было нельзя; я и спала близ их опочивальни и не раз слыхала крупные-то разговоры но ночам.

„Строгая служба моя была при графине, и сколько приняла я муки и боя от ней, этого высказать нельзя. А все-таки покойница большую привычку ко мне имела и, можно сказать, меня жаловала; сама, бывало, говорит, что обойтись без меня не может. Я всюду езжала с нею и находилась при ней безотлучно. Она была женщина высокая, видная, сильная, а я, как изволите видеть, мала и щедушна, но должна была сажать ее в ванну, и вот когда трудно мне приходилось: тут всякий раз мне доставалось от ея сиятельства.

„Я состояла при ней с самаго детства своего, а до того, как взята в услужение, ничего о себе не помню. У нас люди в-тихомолку говорили, что я не из крепостных, а вывезена откуда-то, родом из польской шляхты. Сама графиня никогда о том ни полслова, а спросить ее кто-бы из нас посмел? Бывало, в добрый час, приласкает меня и сулит облагодетельствать на всю жизнь, ну, только вышло иначе. Полюбился мне один человек и я ему тоже. Долго не знала про это графиня, да я как-то осмелилась упасть к ней в ноги и признаться, что желаю замуж за того-то. Не по-нутру пришлось это графине; как крикнет она на меня, до топнет ногой,—я и помертвела. „Ты с чего это вздумала,— кричит,—с чего взяла волю свою иметь? Надоела я тебе? Отдъелаться от меня захотелось? За все, за великия мои милости? Ах ты, неблагодарная! Вишь, замуж собралась! Когда так, выдам тебя, но только за кого мне угодно. Эй! позвать сюда капельмейстера Переборенко". Тот явился. „Сейчас же венчаться с Фоминишной!" Сказано и сделано: нас не медля обвенчали, а затем велено нам с мужем жить в господском дворе. Потом уже, через несколько лет, выдали нам вольную, кое-что подарили, но особых милостей себе я не дождалась; а впрочем, и за то спасибо покойнице; упокой Господи душу ея грешную!"

 

Воронеж.

Сообщ. Д. Д. Рябинин.