Понятовский С.-А. Воспоминания князя Станислава
Понятовского, (1776 — 1809 г.г.) / Сообщ. Н. Шильдер // Русская
старина, 1898. – Т. 95. - № 9. – С. 565-592. – Сетевая версия – И. Ремизова
2006.
Воспоминания князя Станислава Понятовскаго,
(1776 — 1809 г.г.)
В историческом сборнике: «Revue d'histoire diplomatique» 1895 года помещены воспоминания князя Станислава Понятовскаго, племянника последняго короля Станислава-Августа и внука графа Станислава Понятовскаго, известнаго полководца и друга Карла XII шведскаго. Князь Станислав Понятовский (1754—1833 гг.) не играл выдающейся политической роли, и, если его воспоминания и не могут иметь большаго научно-историческаго значения, тем не менее, они читаются с несомненным интересом, несмотря на некоторыя неточности и неприятную подчас хвастливость автора. Значение этих воспоминаний верно очерчено в предисловии к ним.
Общественное положение автора воспоминаний,
говорит издатель, пережившаго на своем веку так много исторических событий, «давало
ему право и средства принять очень деятельное участие в этих событиях, но он
предпочел смотреть на них в качестве холоднаго и равнодушнаго зрителя. Имея
вход за кулисы исторической сцены, он мог-бы дать нам оценки и сообщения,
совершено исключительныя по своему значению, — вместо того он предпочел
оставить нам только несколько заметок в форме анекдотических мемуаров. В своих
воспоминаниях, крайне любопытных, он приводит характерныя черты, подробности,
ускальзывающия иногда от серьезнаго историка, анекдоты, часто интересные и
почти всегда неизвестные. В этом заключается единственное значение этих
воспоминаний, как историческаго документа».
566
Главным образом, содержание их касается неоднократных поездок
Понятовскаго в Россию и его жизни при дворах императрицы Екатерины II и императора Павла Петровича, и в этом отношении они
представляют особый интерес для русскаго читателя.
I.
Первая поездка князя Понятовскаго в Петербург относится к 1776 или 1777 году, когда он был послан королем благодарить императрицу Екатерину за согласие на приведение в исполнение постановлений сейма 1776 г. «Императрица, записал Понятовский, и на этот раз и в последующее время принимала меня с благосклонностью, о которой я постоянно буду вспоминать с признательностью. Русский двор был склонен видеть в ея отношениях ко мне нечто большее, чем простое расположение. Если это было так, то я лично меньше всех замечал, да и не желал замечать что-либо подобное. Это могло бы оскорблять гордость женщины, еще красивой и столь великой монархини. Ея поведение по отношению ко мне, неизменное, как тогда, так и впоследствии, безгранично усилило чувство уважения, которое я питал к ея характеру. Ея обращение со мною возбудило неудовольствие великаго князя, привыкшаго порицать все, что она делала».
На этот раз пребывание Понятовскаго в России было непродолжительно. Затем он увидел императрицу Екатерину уже в 1780 г. Во время своего путешествия в Полоцк она настолько приблизилась к польской границе, что король счел нужным послать князя Понятовскаго приветствовать ее от своего имени. Между прочим, в Полоцке находилась иезуитская коллегия, и императрица, никогда не видевшая католическаго богослужения, пожелала присутствовать на нем. По словам Понятовскаго, здание коллегии — красиво, но сама обедня вышла в высшей степени жалкой и нищенской. Императрица соскучилась и, подозвав Понятовскаго, сказала ему:
— Признаюсь, у меня было совершенно иное представление об иезуитах.
— Не судите, ваше величество, о них по тому, что видите, здесь, — отвечал Понятовский, — но соблаговолите вспомнить, что иезуиты были преторианскою стражею папы.
Это заставило ее разсмеяться, и она терпеливо выстояла до
конца обедни.
567
Из Полоцка императрица отправилась в Шклов, подаренный ею генералу Зоричу. Там были сделаны приготовления к великолепнейшим празднествам, относительно которых Зорич сказал Понятовскому, что их хватит на двадцать семь дней. На вопрос Понятовскаго, «почему он сделал такой громадный расход?» — Зорич отвечал, — что «императрица может заболеть, и тогда нужно же развлечь чем-нибудь ея двор». К счастью, — замечает автор воспоминаний — императрица чувствовала себя хорошо, и на следующий день поехали дальше. Но так как, в виду этого, программу двадцати семи дней приходилось выполнить менее чем в шесть часов, то повсюду зажглись фейерверки, иллюминацию, вулканы, потоки лавы, открылось шесть театров и была предложена масса других развлечений, и все это одновременно. Творец этого волшебнаго зрелища повсюду водил за собою императрицу; она незаметно подсмеивалась над ним, но в конце концов выбилась из сил. В заключение всего, он попросил ее пойти посмотреть на пьесу, которую разыгрывали юные кадеты его корпуса. Видя, что императрица была мало расположена согласиться на это, он прибавил, «что все они дворяне». Присутствовавший при этом император Иосиф, как известно, не любивший дворянства и не менее императрицы выведенный из терпения, заметил:
— Я не знал, что нужно родиться дворянином, чтобы быть хорошим арлекином.
Это путешествие, по словам Понятовскаго, было вообще очень приятно; так как императрица держалась скорее светскаго, чем придворнаго тона, то не было ни требуемых этикетов, дипломатов, ни льстецов, ни шутов с громкими титулами, которых приходится иногда сносить, чтобы забываться хоть призрачной веселостью, когда нет причин отдаваться истинному веселью. Император интересно разговаривал, еще лучше разсказывал, а императрица обладала даром оттенять все заслуживающее внимания.
Из Шклова поехали в Могилев. Там стоял
Кирасирский полк князя Потемкина, который Понятовский называет «великолепным».
Императора очень интересовало посмотреть этот полк, он постоянно говорил об
этом Потемкину, но тот все извинялся и не показывал полка, ссылаясь на дурную
погоду, которая должна была наступить и все не наступала. Наконец, императрица
выразила желание, чтобы полк был показан императору. Для нея была воздвигнута
великолепная палатка, а окружавшая палатку свита императрицы была верхом. Полк
выстроился на большом разстоянии от палатки, и вот, в момент, когда князь Потемкин,
став во главе полка, обнажил шпагу, чтобы отдать команду, его лошадь, под
тяжестью его тела, вдруг опустилась на задния ноги. Князя сняли с лошади; во
568
главе полка стал полковник, его командир, и полк бросился в атаку карьером, от котораго дрожала земля. Проскакав с тысячу шагов и поровнявшись с палаткой императрицы, полк остановился в такой же безукоризненно прямой линии, как та, в которой он был выстроен до атаки. Император, знаток этого дела и далеко не склонный к похвалам, сказал, что «он никогда в своей жизни не видел, чтобы подобную вещь проделал кавалерийский полк».
После отъезда императрицы из Могилева, князь Понятовский был задержан на несколько дней в этом городе смертью генерала Коцея (Соссеi), состоявшаго в его свите. Чтобы несколько разсеяться, он вздумал написать императрице Екатерине письмо, в котором высказывал ей, насколько важно для него знать ея истинныя намерения относительно Польши. «Этот отчасти смелый вопрос, — замечает Понятовский, — мог исходить только от молодого человека, несколько ободреннаго добротою императрицы. Но как следовало ожидать — послание осталось без ответа».
Когда затем Понятовский вернулся в Варшаву и сообщил королю о своем письме к Екатерине, тот пришел в необычайное волнение, в особенности оттого, что в письме говорилось о превращении польскаго престола из избирательнаго в наследственный. Король безпрестанно повторял ему, что в Расtа Соnvеntа он клялся ничего не делать для утверждения в стране наследственнаго престолонаследия.
— Кто же поверит, — говорил он, — что вы сделали это предложение без моего ведома? Теперь на каждом сейме могут упрекать меня за это.
Чтобы успокоить короля и уверить его, что это письмо никогда не будет сообщено, пришлось даже прибегнуть к содействию русскаго посланника.
Затем в воспоминаниях Понятовскаго мы находим не лишенный интереса разсказ о его встречах с великим князем Павлом Петровичем. Первоначально великий князь чувствовал сильное нерасположение к Понятовскому, но затем императрице удалось примирить их настолько, что между ними даже завязалась правильная переписка.
В 1781 году великий князь начал свое большое путешествие, и,
так как он должен был проезжать через польския владения, то король послал князя
Понятовскаго к нему навстречу. Великий князь и великая княгиня были с ним очень
любезны, так что совместное путешествие оставило в нем очень приятное
впечатление. Между прочим, в своих разговорах великий князь упомянул о письме,
написанном Понятовским императрице из Могилева, и сказал при
569
этом: «Надеюсь, что вы и не ожидали отвита». Из этих слов Понятовский заключил, что великому князю сообщалось обо всем, если он знал даже об этом.
Однажды им пришлось ночевать в замке князя Яблоновскаго, построенном на искусственном острове среди озера и сильно укрепленном. Этот Яблоновский, при всей своей учености, славился своими странностями и тщеславием. Так, например, существовало предание, что все пространство, которое занимало некогда Польское королевство, принадлежало когда-то четырем братьям-государям, и что одного из них звали Пруссом. Так как герб Яблоновских состоит из такого же орла, как и герб Пруссии, то князь Яблоновский устроил в Лейпциге большой конкурс для тех, кто напишет сочинение на тему: «Как и в какое время существовал этот Прусс?» Сочинение, удостоившееся премии, доказывало, что этот Прусс никогда не существовал.
Жена Яблоновскаго, не менее сумасбродная, чем он сам, велела положить у постели великаго князя два огромные пистолета, украшенные камеями, а в ногах поставить часы, игравшие каждые четверть часа маленькия, а каждый час большия арии. Великий князь никак не мог заснуть и был вынужден встать ночью, чтобы прекратить эту музыку.
По приезде в Броды, чтобы убить как-нибудь послеобеденное время, великий князь, никогда не видевший еврейской синагоги, предупредил австрийскаго генерала о своем желании посмотреть ее. Генерал поставил по дороге к синагоге двойной ряд часовых, но на разстоянии около десяти шагов один от другаго. Великий князь с сопровождавшими его лицами отправился пешком; «между тем, разсказывает Понятовский, еврейское население, очень многочисленное в этом месте и более любопытное, чем где бы то ни было, собравшись толпою, надвинулось на часовых и смяло их. Как только мы вошли в синагогу, двери захлопнулись за нами с громадною силою при громких криках раненых или раздавленных. Через некоторое время улицу очистили, и мы вернулись с этой чудной прогулки. Великий князь уже тогда был дурно расположен к австрийцам: можно судить о шутках, поводом к которым послужило это происшествие!»
В 1783 году великий князь возвращался из
своего путешествия, и князь Понятовский был послан приветствовать его в
Белостоке, где высокий путешественник был гостем тетки Понятовскаго Браницкой.
Великий князь относился к ней с особым уважением, но великая княгиня, замечает
Понятовский бывала любезна всегда и всюду. Затем он сопровождал высоких
путешественников при проезде через Литву, и однажды, в Чадове, не зная чем
развлечь их в после-
570
обеденное время, приказал сыграть еврейскую свадьбу и распорядился, чтобы в замок явилась вся синагога с обычными песнями, обрядностями, шутами и в традиционных костюмах. «У евреев всегда есть кого поженить», пишет Понятовский и разсказывает, что эта шутка доставила великому князю большее удовольствие, чем какое бы то ни было торжество. Перед отъездом Понятовский устроил для великаго князя, действительно, ужасный концерт, данный его егерями, подражавшими вою волков — самцов, самок и волчат. Эта поистине адская музыка заставила Павла Петровича много смеяться. Понятовский проводил его до Митавы и при разставании получил оригинальный подарок. Еще до своего брака великий князь и великая княгиня при первом своем свидании в России обменялись маленькими кольцами с брильянтовыми вензелями. Они велели сломать оба эти кольца и снятыми с них вензелями украсить очень простую записную книжку, которую и подарили Понятовскому на память.
Летом 1784 года Понятовский ездил в Германию и сообщает некоторыя подробности о личности и образе жизни Фридриха Великаго. «Он принял меня, разсказывает автор воспоминаний, в маленькой галлерее, примыкающей к круглой башне замка. В этой галлерее находился атлас, в течение целых двадцати лет остававшийся развернутым на одной и той же карте — карте Польши. Рядом с этой галлереей помещалась его спальня, где стояла кровать, на которой он спал, покрывая голову не ночным колпаком, а форменной шляпой прусскаго образца. Затем они прошли в желтый кабинет, и, как только вошли туда, обе двери, ведшия в кабинет, закрылись извне. В этой комнате собрались все генералы, чтобы выслушать пароль. Понятовский считал неудобным проникать в эту «тайну» и отошел в самый дальний угол. Из кабинета все вышли вместе; генералы передали пароль офицерам всех полков, которые, в свою очередь, сообщали его унтер-офицерам, ожидавшим во дворе. По словам Понятовскаго, эта картина производила внушительное впечатление. После этого король перешел в другой, довольно бедно меблированный, кабинет, где его ждал дипломатический корпус. Здесь он немного побалагурив раскланялся и прошел с Понятовским по галлерее, в которой, недалеко от дверей, сидел маршал Цитен, старик за восемьдесят лет, одетый молодым гусарским офицером. Король обратился к нему с несколькими милостивыми словами, произнесенными совершенно иным тоном, чем тот, которым он только что говорил. По этому поводу Понятовский замечает что Фридрих Великий обладал своеобразным даром в одно мгновение изменять тон и выражение лица.
В этой галлерее внимание Понятовскаго привлекли чудные гобе-
571
лены со сценами, заимствованными из Библии. Цитен сидел под небольшим и посредственным портретом императрицы Екатерины II, а над этим портретом помещалось изображение Христа, изгоняющаго из храма торговцев. Говоря о месте, отведенном для портрета императрицы, Понятовский замечает, «что подобныя сатиро-эпиграмматическия наклонности могли быть свойственны лишь человеку, гениальность котораго подкреплялась более, чем трехсот тысячною (?) превосходною армиею».
Упомянутые гобелены попали к Фридриху благодаря чистой случайности. Он должен был получить воспроизведение битв Александра, а гобелены со сценами из Библии предназначались для папы Бенедикта ХIV. Отправляя их по назначению, перепутали адрес, а впоследствии папа не пожелал исправить эту ошибку, сказав, что у него уже достаточно библейскаго, а у короля и без того довольно битв. Так гобелены и остались там, куда они попали.
На следующий день происходили маневры, и Понятовский подметил при этом две вещи: «первое, что взводы, еще не доходя до короля шагов десяти, шли с небрежностью, граничившей с безпорядком. Но, как только офицер командовал: «ровняйся», они в одно мгновение выстраивались в самую безукоризненную линию; второе — что, когда король смотрел на свои войска, его необыкновенно большие глаза принимали страшное выражение, но затем, как только он поворачивался к сопровождавшим его лицам, его взгляд становился кротким и приветливым».
После прохождения войск король галопом направился в Шарлоттенбург. Дорогою его лошадь попала в какую-то канаву, и король упал бы, если бы герцог Брауншвейгский не удержал его в седле. После этого он продолжал свой путь как ни в чем не бывало.
Считаем не безъинтересным для характеристики Фридриха Великаго привести разсказ Понятовскаго о его первом знакомстве с ним. Оно произошло в 1770 году в Нейштадском лагере, где Понятовский, тогда еще совершенный юноша, был представлен ему императором Иосифом II. Этот лагерь был почти залит безпрерывно шедшими проливными дождями, и Фридрих Великий, желавший, из любезности, представиться императору Иосифу в белом мундире, нашел в своей армии только один такой мундир и то весь промокший насквозь; чтобы высушить его и отправиться на обед к императору, Фридрих Великий должен был одеть его и лечь в постель.
Хотя из всех присутствовавших на обеде генералов, Ласси был самым
старшим, Фридрих подозвал и посадил возле себя маршала Лаудона, сказав ему при
этом:
572
— Прошу вас, маршал, сядьте здесь, так как мне приятнее иметь вас рядом с собою, чем против себя.
Вечером того же дня был дан спектакль, состоявший из балета и оперы-буфф; во все время представления Фридрих Великий хотел разыгрывать роль маленькаго курфюрста и, разговаривая с императором, садился постоянно на кончик стула. Понятовский наблюдал все это, сидя позади них вместе с князем де-Линь, сохранявшим самый серьезный вид, а между тем декламировавшим вполголоса импровизированные им стихи в несколько сотен строк, главным содержанием которых служили противоестественныя наклонности Фридриха Великаго в области любви.
«Все, что происходило тогда, замечает Понятовский, было бы только забавно, если бы там не был подготовлен раздел Польши».
Попутно мы приведем здесь сделанную Понятовским характеристику
Людовика XV и его разсказ о случае, произошедшем с ним при французском
дворе во время его путешествия в Париж в 1773 году, когда ему было всего лишь
девятнадцать лет. «Это был предпоследний год царствования Людовика XV, самая блестящая эпоха во Франции по развитию
общественности, по количеству приятных людей, выдававшихся своими познаниями и
дарованиями. Либеральныя идеи уже начинали пробиваться наружу и порождали
большия надежды. Один лишь двор чуждался их. Людовик XV,
человек умный, очень красивый и имевший возможность разсчитывать на громкую
славу, не достиг ея вследствие дурнаго воспитания, отдавшись всевозможным
удовольствиям, пресыщенный и равнодушный ко всему, что не доставляло их. Я был
представлен ему, а затем всему его семейству; все произошло согласно
требованиям этикета».
II.
В 1787 году состоялось путешествие императрицы Екатерины II в Крым. Одновременно с этим в Канев прибыл король Станислав-Август, и так как польские законы воспрещали ему переступать границы своего королевства, то императрица сама вступила в пределы Польши со своей великолепной флотилией.
Первая встреча императрицы с королем произошла в присутствии
весьма немногих свидетелей. Понятовский объясняет это тем обстоятельством, что
оба они были так далеки от молодости, в которой знали друг друга, что могли бы
испытывать неловкость, встретив-
573
шись при многочисленном обществе. Зато обед, последовавший за свиданием, отличался многолюдством и сопровождался музыкою и пением. Когда король собрался уезжать и искал глазами свою шляпу, императрица заметила это и подала ему ее. «Votre Majesté veut donс me couvrir une seconde fois», находчиво ответил ей король.
Как при прибытии, так и при отъезде короля, был произведен пушечный салют со всех пятидесяти судов, составлявших сопровождавшую императрицу флотилию. Между прочим Понятовский разсказывает, что поездка короля в Канев способствовала усилению в Польше симпатий к Пруссии. Так как Россия предполагала заключить на ближайшем сейме оборонительный и наступательный союз с Польшей, то противившаяся этому партия встречала со стороны короля холодный прием и, оскорбленная, обратилась к Пруссии, которой сделала подобное же предложение, обставив его разными слишком рискованными обещаниями, побудившими Пруссию принять его.
Во время этой же поездки Станислава-Августа, Понятовскому удалось устроить его свидание с австрийским императором Иосифом II. Интересно, что разставаясь император сказал королю:
— Государь! сколько событий вовсе не произошло бы, если бы мы раньше познакомились друг с другом! Но я обещаю вам, что пока я жив, Польша не утратит ни одного листа на дереве.
Позднее Понятовский снова увидел Иосифа II в Херсоне, куда императрица Екатерина II отправилась из Киева, и где, в одном из своих разговоров с королем, он узнал от него о решении, принятом им с императрицей, что он, Понятовский, вступит на польский престол после смерти Станислава-Августа. Между прочим император сделал ему странное признание, особенно поразившее его тем, что оно могло быть сделано в такой близости от императрицы,— он сказал, что ничего так не желает, как полнаго возстановления Польши, что оно необходимо для спокойствия Европы, и что, если только остальныя две державы согласятся последовать его примеру, он откажется от Галиции и от всего, что Австрия взяла от Польши. По словам Понятовскаго, этот план сильно занимал тогда императора.
В воспоминаниях Понятовскаго сохранилось
несколько интересных подробностей о пребывании императрицы Екатерины в Херсоне.
Между прочим, для ея встречи была выстроена громадная триумфальная арка, под
которою она проехала в вызолоченной карете с большим вензелем из
брильянтов-солитеров. На фронтоне арки была сделана надпись по-гречески. Понятовский
старался узнать, что она означает, но никто не мог сказать ему этого, и только
архиепископ удовлетворил его любопытство: надпись гласила: «это дорога, ведущая
в Константинополь». Конечно, подобная надпись не могла пока-
574
заться приятною Очаковским туркам, и они приготовили флот, встревоживший Херсон.
Относительно Потемкина Понятовский разсказывает следующие два анекдота, по его словам, довольно хорошо характеризующие князя Тавриды. Казаново, бывший близким другом князя Кауница, спросил его однажды, допускает-ли он, что Потемкин, действительно, такой гениальный человек, как многие утверждают.
— Я не знаю, гениальный ли он человек, отвечал Кауниц, во всяком случае, это человек, весьма необыкновенный.
Однажды Понятовский разговаривал с Потемкиным, и так как его украинския имения граничили с имениями светлейшаго, речь зашла о хозяйстве. Потемкин спросил его, во что ему обходится на заводе каждый жеребенок. Понятовский отвечал, что за вычетом всех расходов, в четыре дуката.
— Это дорого, отвечал Потемкин; — лошади, рождающияся у меня на заводе, мне ничего не стоят.
Понятовский выразил ему свое удивление по этому поводу, и Потемкин продолжал:
— Мои заводы находятся в руках калмыков, едящих всякую падаль.
Пока он развивал свои планы хозяйничания, перед ним был выдвинуть ящик, наполненный крупными брильянтами-солитерами, представляющими, по словам Понятовскаго, стоимость в несколько миллионов, и говоря о калмыках, он захватывал эти брильянты своею рукою и пересыпал их обратно в ящик.
Понятовский заметил ему, что от этого они не станут более красивыми.
— Вы не можете представить себе, какое удовольствие доставляет мне этот брильянтовый дождь! — отвечал Потемкин.
— Он пользовался, — говорит Понятовский, — более широкою, прочною и самостоятельною властью, чем кто бы то ни было, о ком мы знаем из истории, так как его могущество покоилось на гении и великом характере императрицы.
По поводу отказа четырех-летняго сейма (1787—1791) вступить в союз с Россией, Понятовский указывает на взгляды самого Станислава-Августа на отношения к Польше России и Пруссии.
«Король всегда был против союза с Пруссией, потому что эта
держава могла распространяться только за счет Польши, и все, что она ни делала
в разное время, постоянно клонилось к этой цели. Следовательно, недоверие
короля было вполне понятно, и последующая события, слишком наглядно доказали
это. Напротив того, в сближении с Россией король видел то преимущество, что оно
доставило бы
575
Польше сильнаго и надежнаго союзника, который в ея положении был необходим ей во всех отношениях. «Таким образом, — говорит Понятовский, — мнение короля были основано на очень хороших соображениях. Но сильныя причины неудовольствия против России помешали, чтобы народ пожелал когда-либо обратить на них внимание. Единственно, что королю удалось добиться, так это отсрочки принятия окончательнаго решения. Русский посол постоянно грозил ввести в страну войска, и король хотел избежать войны, которая превратилась бы в междоусобную, так как народ был против России, а большинство магнатов на стороне России. Россия вела в то время войну с Турцией и ничего не предпринимала против Польши, потому что она боялась создать себе новыя затруднения. В то время Россия еще не знала всей шири своих сил, да и теми, которыя были, пользовалась очень дурно. И только наполеоновския войны открыли этой безграничной империи все величие имеющихся в ея распоряжении средств.
«Что касается сейма, то он сделал очень немного из того, что должен был бы сделать, и потерял на пустую болтовню время, которое мог бы употребить с пользою».
На сколько члены сейма часто не понимали, что они делали и за что вотировали, лучше всего видно из следующаго анекдота, разсказаннаго Понятовским по поводу всеобщаго восторга, охватившаго польское общество, вследствие принятия сеймом пресловутой конституции 3-го мая 1791 года, составленной в чисто демократическом духе.
В самый день принятия конституции, 3-го мая, Понятовский, приехав вечером во дворец к королю, застал там многочисленное общество, состоявшее из сеймовых депутатов, сенаторов, министров и дам. Когда он вошел в залу, многие обратились к нему с возгласами:
— Какой редкий случай вы упустили сегодня, не бывши в заседании! Вы бы увидели счастье и восторг народа достигшими своего апогея!
— Я желаю, чтобы и в будущем остались довольны всем этим, — отвечал Понятовский. — Но позвольте мне заметить при этом, что, если вы были дворянином еще сегодня утром, то вы уже перестали быть им сегодня вечером, потому что в этой конституции сказано, что каждый, кто докажет обладание состоянием в 500 дукатов, тотчас же признается благородным вместе со своей семьею; таким образом, передавая одну и ту же сумму из одной семьи в другую, можно сделать благородными всех обитателей Польши, ни гроша не теряя при этом.
Все возразили, что ничего подобнаго
решительно не было на сейме.
576
Понятовский продолжал настаивать на своем, и когда граф Мнишек, обер-гофмаршал короля, отделившись от говоривших и наклонившись королю, позволил себе спросить его, справедливо ли то, что утверждал Понятовский, то король, с присущей ему невозмутимостью, утвердительно кивнул головою и произнес:
— Это действительно сказано там.
Когда ответ короля был передан остальному обществу, Понятовский дал полную волю своему негодованию.
— И вот, — воскликнул он, — каким представителям, вотирующим столь важные законы, даже не понимая их, народ вверил свою судьбу!
После введения конституции 3-го мая 1791 г. Понятовский уехал из Польши и несколько лет провел в Риме. Интересен его разсказ о знакомстве с папой Пием VI.
«Папа Пий VI был странный человек; он был богато одарен от природы, но был лишен всякаго воспитания и светскаго лоска и, кроме того, был вспыльчив, как ксендз XVI столетия. Для доказательства этого достаточно будет разсказать то, что произошло между ним и мною в первый раз, когда я увидел его. Мне были назначены день и час аудиенции. Когда я явился, то, вместо того, чтобы ввести меня тотчас же к папе, к нему ввели прежде английскаго претендента, что я нашел неприличным и потому уехал. Это вызвало толки, и папа послал ко мне кардинала Целада, государственнаго секретаря, извиниться передо мною и сказать, что претендент опоздал, и папа желает, чтобы я сам назначил день и час аудиенции. После усиленнаго обмена любезностей мы сговорились. В назначенный час я отправился в Ватикан, но нашел все передния пустыми. Кое-как собрали кого могли, и меня ввели к папе. Он приблизился ко мне с яростным видом и, показывая свои часы, произнес:
— Вы можете видеть, что теперь еще рано.
— Но кто может сомневаться, что час, который показывают эти часы, обязателен для всего христианскаго мира? — отвечал я ему спокойно и с почтительным видом, хотя он мало внушал мне уважения.
«Эта лесть сразу успокоила и привела его в такое хорошее
расположение духа, что он задержал меня более часу и мы разстались самым
дружеским образом».
577
III.
После окончательнаго раздела Польши имения Понятовскаго, почти исключительно находившияся в той части Царства, которая отошла к России, были секвестрованы по распоряжению русскаго правительства. Понятовский написал в Петербург несколько писем, прося о возстановлении его прав, но не получил никакого ответа. Наконец, князь Репнин, бывший тогда литовским губернатором, сообщил ему в виде дружескаго совета, что он никогда не добьется никакого ответа, если лично не отправится в Петербург. В то же время ему стало известно, что бывший тогда в силе Зубов хлопотал, чтобы его имения были отданы ему, Зубову, но что императрица сказала ему: «Что касается секвестра — да, но что касается конфискации, мы посмотрим, приедет ли он». Поэтому, несмотря на все свое нежелание, Понятовский решил съездить в Петербург и в апреле 1795 года выехал из Рима. Он направился на Варшаву, чтобы повидаться с отцом и провести с ним один день. Там он застал Суворова и следующим образом описывает встречу с ним. «В моем чудном загородном доме жил Суворов, и, желая взглянуть на первый, я не мог избежать последняго. Но где я увидел его? В чулане, где для меня приготовляли кофе. Он пошел ко мне навстречу и сказал:
— Мне совестно, что вы находите меня здесь. Но за то, посмотрите, как я содержу ваш дом.
«Действительно, вся хорошая мебель была составлена, по его приказанию, в сарай, нигде не было ни столов, ни стульев, а в той очень маленькой комнатке, где он занимался делами, стояли лишь стол и два стула, такие, каких не найти в самом жалком кабаке.
«Так как он давно знал меня, он вполне естественно сказал мне:
— Мы не можем избежать войны с Францией, и мне поручат вести ее.
«Затем он подробно изложил мне план страшной резни, выработанный им. Он хотел заставить меня отобедать с ним, но это никоим образом не отвечало моим желаниям. Я разстался с ним, когда его обед уже был подан; он проглотил стакан водки, налил другой, перекрестился, предложил его мне, и я не мог отказаться выпить, чтобы поскорее отделаться от него; мой отец ожидал меня у дверей; когда я сел в карету, я был почти пьян».
Понятовскому сказали, что он может попросить у Суворова пас-
578
порт в Петербург, и что тогда его нигде не задержат, а в противном случае, придется посылать курьера и ждать его возвращения.
Но нерасположение Понятовскаго к Суворову было так велико, что он не хотел ехать с паспортом выданным им, и, избрав последний исход, один месяц прождал в Гродно. Там он нашел короля и князя Репнина. «Репнин, говорит Понятовский, — совершенно изменился; из крайне гордаго и запальчиваго, каким был, он превратился в скромнаго, тихаго и покорнаго судьбе, что произошло оттого, что он совершенно впал в мартинизм. Он оказал мне, как тогда, так и впоследствии, все услуги, которыя зависели от него. Это был человек чести, наделенный почтенными достоинствами, и прежний Репнин просыпался в нем крайне редко. Король мог быть лишь грустным и меланхоличным; его поддерживали громадный запас религиозности без примеси суеверия, обширныя познания и интерес к совершавшимся в Европе великим событиям».
Когда Понятовский приехал в Петербург, императрица назначила ему аудиенцию в Царском Селе. «Это было в воскресенье, пишет он; — во время моего разговора с нею она разсказала о всем, что было со мною после моего отъезда из Польши, о том, что я строю дом в Риме, и вообще я нашел ее прекрасно осведомленною обо всем, что касалось меня. Я предпочел бы, чтобы она хоть слово сказала о секвестре, так как не мне было заговаривать с ней об этом. Затем мы перешли в церковь, где находился весь двор. Императрица подозвала князя Зубова и сказала ему что-то; после этого он подошел ко мне и сообщил, что императрица поручила ему спросить меня, желаю ли я остаться обедать. Столь необыкновенное обстоятельство привлекло внимание двора. Я прекрасно понял, что эта миссия вице-императора России имела целью не приглашение меня на обед, а желание дать понять, что она желала, чтобы я хорошо был принят в Петербурге — деликатность, которую может проявить лишь женщина подобнаго ума. Нет надобности прибавлять, что князь Зубов далеко не был польщен этим поручением, и с этого мгновения я стал держаться по отношению к нему такого тона, котораго не мог позволить себе ни один посол, не говоря уже об его соотечественниках.
«Я часто видел императрицу в этом чудном загородном уголке;
иногда там устраивались довольно длинныя прогулки, после которых все
усаживались, и она говорила о вещах, которыя мне было интересно узнать. Как и
следовало ожидать, единственной страною, не входившею в эту программу, была
Польша, а чаще всего речь заходила о государствах, граничивших с Россией на юге
и
579
востоке, и которыя она знала лучше, чем кто бы то ни было. Между тем, происходившие иногда в это время танцы продолжали идти своим чередом, не возбуждая в танцующих особаго удовлетворения».
По словам Понятовскаго, об императрице Екатерине II большею частью имеют очень неверное представление. «За исключением особенно торжественных случаев и ея бесед с дипломатами, хотя бы самыми любезными во всей Европе, ея разговор отличался простотою, естественностью и большой поучительностью. Не зная кто она, всякий принял бы ее за жену какого-либо бургомистра или очень богатаго и просвещеннаго негоцианта; ей нравилось держать себя подобным образом, когда она считала удобным выходить из своей ходульной роли. Единственными моментами, когда в ней проглядывала самодержица, были те, когда она говорила о своей империи: тогда она воодушевлялась постепенно — заходила речь о пятой части земнаго шара, о том, что Европа была заселена Востоком, и разве этот Восток не Россия? и т. д., и т. д. Быть может, она потому была несколько расположена ко мне, что я очень любил слушать ее и менее надоедал ей лестью: она была слишком умна, чтобы не понимать всей ея пошлости, а между тем, в силу известных обстоятельств, была вынуждена выслушивать ее со стороны стольких лиц, которыя не умели говорить с ней иначе».
По возвращении из Царскаго в Петербург императрица была озабочена ожидавшимся приездом шведскаго короля и предположенным браком его с великою княжною Александрой Павловной. В день перваго приема короля, она дала знать Понятовскому, чтобы после обеда он явился в Эрмитаж. Императрица находилась там почти совершенно одна. Густав явился туда с герцогом Зюдерманландским и с избранною свитою. Герцог стал неловко извиняться перед императрицею в том, что имел несчастье командовать войсками, сражавшимися против ея армии; Екатерина нашлась и любезно ответила ему:
— Я должна сообщить вам, герцог, об одной невзгоде, которой подвергаются люди моих лет — я потеряла память.
Пока императрица, король и герцог разговаривали между собою в течение получаса, Понятовский оживленно беседовал с лицами свиты. Так как они не были представлены друг другу, то это удивило Екатерину, и она спросила его:
— Разве вы знакомы с этими шведами?
— Я не знаю ни одного из них, — отвечал Понятовский, — но это шведы.
«Этот ответ, — замечает Понятовский, — выказавший известное
580
предпочтение, мог оскорбить ее, но, быть может, она вспомнила о близких отношениях, существовавших между моим дедом и Карлом XII».
Время пребывания короля шведскаго в Петербурге ознаменовалось
многочисленными балами и более интимными собраниями у императрицы. На этих вечерах
Екатерина посвящала Понятовскаго в ход переговоров о предстоящем браке великой
княжны. Однажды, в Таврическом дворце был дан бал с таким ограниченным числом
танцующих, что они почти затеривались в огромной зале. Императрица, проходя
мимо Понятовскаго, заметила ему:
— Сейчас мы покончим с королем наше дельце.
Затем она прошла в конец залы и села там с Густавом; они говорили довольно долго и, казалось, были оба довольны. «Но дело в том. — замечает Понятовский, — что король не понял хорошенько, чего желала императрица».
На следующий день должно было состояться обручение. Весь двор собрался при самой торжественной обстановке, церковь была залита огнями, невеста была в великолепном туалете, и ожидали лишь прибытия короля, к которому императрица послала графа Моркова, чтобы дать ему подписать письменное обязательство, подтверждавшее все то, что, как она думала, было условлено накануне между нею и королем. «В этом документе, — говорит Понятовский, — были выговорены различныя чрезмерныя преимущества в пользу православной церкви, — пункт, относительно котораго императрица была всегда менее всего сговорчива. Там было сказано, что будущая шведская королева будет иметь в Стокгольме свою православную церковь, и что, если бы королева и захотела когда-либо переменить свою религию, король не должен этого допускать».
Густав не счел возможным подписать последнее условие. Императрица все еще надеялась склонить его к этому, но король несмотря, на все увещания герцога Зюдерманландскаго и всей своей свиты, за исключением графа Флемминга, особенно преданнаго ему, ни за что не хотел согласиться на это.
«Предположенное торжество не состоялось, и отказ короля имел
крайне серьезныя последствия. Конечно, он должен был отразиться и на личных
отношениях к Густаву императрицы и цесаревича Павла Петровича. Оба они обошлись
на следующий день с крайнею холодностью, принявшею у великаго князя
демонстративный оттенок,
потребовавший даже вмешательства императрицы.
«Вечером, — разсказывал Понятовский, — по обыкновению был бал; я разговаривал с
великим князем о разных пустяках, как вдруг он внезапно отошел от меня и стал
между двумя колоннами силой галлереи; я
581
старался отгадать, что могло так подействовать на него, и увидел входившаго шведскаго короля. Он подошел приветствовать великаго князя, который, продолжая стоять заложив нога за ногу, еле кивнул ему головою; король отшатнулся назад, и остался неподвижным. Князь Юсупов тотчас же пошел предупредить об этом императрицу, не замедлившую явиться в залу. Она начала с того, что приказала великому князю удалиться, а затем сказала его супруге пригласить на танцы шведскаго короля; молодыя великия княжны разобрали остальных шведов, и бал продолжал идти своим чередом, как будто ничего не случилось.
«Это кажущееся спокойствие императрицы в столь критический момент, который мог мгновенно разрешиться войною, много стоил ей. Так как она сообщала мне о всем ходе этих переговоров, и, так как по месту, которое я занимал на всех придворных собраниях, я стоял первым при ея выходах, она заметила мне со спокойствием, являвшимся следствием большаго запаса твердости.
— Когда не в чем упрекать себя, всегда идешь с высоко поднятою головою.
«Несколько дней спустя, король уехал, и вслед за тем состоялись выход и бал ¹) в мраморном зале, на которые был приглашен и дипломатический корпус, не участвовавший в собраниях, бывавших у императрицы во время пребывания в Петербурге Густава, и потому чувствовавшей себя несколько обиженным этим. Императрице нужно было сказать собравшимся несколько слов, и она заметила Понятовскому, стоявшему по правую сторону трона (представители дипломатическаго корпуса стояли по левую сторону).
— Мне было бы приятнее сделать десять тысяч шагов, чем эти десять.
«Относительно заболевшаго тогда внезапно графа Моркова, принимавшаго участие в ведении переговоров о замужестве великой княжны, стали ходить при дворе разные неблагоприятные для него слухи, и императрица, желая опровергнуть их, произнесла громко при всех:
— Нездоровье графа Моркова многие позволяют себе приписывать своего рода опале, но я должна объявить, что он делал все по моему прямому приказанию.
По этому поводу Понятовский замечает: «то, что императрица брала на себя всю ответственность за неудачи в столь щекотливых делах, и объясняет преданность, которую чувствовали к ней и сохраняли
¹) Упоминаемые Понятовским выход и бал относятся ко дню коронования
императрицы, который она в последний раз праздновала 22-го сентября 1796 года.
582
лица, служившия ей; и, если бы я не был в Петербурге при столь трудных обстоятельствах, я никогда не имел бы представления о всей широте ума и силе характера императрицы».
Так как после нескольких месяцев пребывания Понятовскаго в Петербурге его имения не были возвращены ему, то он написал императрице письмо, в котором говорил, между прочим, что, не имея никаких доходов, живет лишь тем, что дает ему аукционная продажа его посуды и мебели в Варшаве. После этого письма имения были возвращены ему вместе со всеми полученными с них доходами, представлявшими двойную сумму против того, что он получал обыкновенно, но за то они были приведены в самый плачевный вид.¹).
Императрица, между тем, не покидала своего намерения поселить Понятовскаго навсегда в России и, после отъезда шведскаго короля, велела разузнать от него, не был ли бы он расположен жениться на великой княжне Александре Павловне. Понятовский отвечал на это, что можно иметь притязания на руку великой княжны только в том случае, когда имеешь возможность предложить ей престол, и что он был бы очень польщен этим браком, если бы он повлек за собою возстановление Польши. Понятовский понимал, что подобное желание неосуществимо, но, по его словам, хотел дать менее неприятный ответ.
О последних днях жизни императрицы Екатерины II Понятовский разсказывал следующее: «никогда еще она не казалась такой здоровой, но, тем не менее, ея доктор Рожерсон питал кое-какия опасения и хотел склонить ее позволить пустить себе кровь.
— Дайте мне покончить в среду мое дельце, — отвечала императрица, — а после этого я буду в вашем распоряжении.
Это «дельце» заключалось в том, что она должна была подписать утром того дня договор о четверном союзе и в то же время
¹) Возвращение Понятовскому, равно и
прочим „родственникам короля польскаго" конфискованных у иих имений
последовало в силу следующаго рескрипта императрицы Екатерины II, даннаго на имя Тим. Ив. Тутолмина 3-го
декабря 1795 года. „Тимофей Иванович, состоятся в губерниях, вашему управлению
вверенных, имения, принадлежащия родственникам короля польскаго, а именно:
князю Станиславу Понятовскому, графу Михаилу Мнишеку, графу Викентию Тышкевичу,
бывшему гетману Михайле Огинскому и княгине Изабелле Любомирской, урожденной
княжне Чарторыжской, всемилостивейше повелеваем возвратить им в прежнее их
владение с теми правами, какими они пользовались до взятия сего имения в
казенный секвестр и с доходами, с них собранными, которые еще в казну не
поступили. Пребываем, впрочем, вам благосклонны" (Сборник импер. русск.
историч. общ., т. XVI).
583
отдать приказ о наступлении первой 80-ти-тысячной русской колонны против Франции. Сколько событий зависело от отсрочки этого кровопускания всего только на два дня! Я обедал с нею в воскресенье, и никогда еще она не была столь любезной. Между прочим, до обеда. мы говорили с нею о предположенном издании Гомера, с греческим текстом на одной стороне, и с русским переводом его на другой. Это издание было бы украшено гравюрами, сделанными с самых чудных античных произведений. Затем она спросила меня, видел ли я только-что выпущенную гравюру, воспроизводившую мраморный зал; я ответил, что нет; тогда она сказала:
— Мне хочется, чтобы вы имели ее, и лучше не откладывать
этого.
Затем она отправилась во внутренние комнаты, сделала знак князю Зубову и вручила ему какую-то бумагу. Князь Зубов подошел ко мне и сказал.
— Вот указ, который вам желательно иметь.
Этот указ являлся необходимым последствием снятия секвестра с моих имений. Так как я просил о нем только за несколько дней до этого, то был удивлен подобною быстротою, столь необычною в этой стране при отправлении правительственных дел. Возвратившись, императрица сказала мне:
— Вы найдете снимок с мраморнаго зала в вашей карете.
Я, как должно, поблагодарил ее за эту двойную милость.
«Долгое время, — пишет Понятовский, — старались скрыть болезнь
императрицы, но, когда уже всякая надежда была утрачена, фаворит послал своего
брата Николая известить об этом будущаго императора».
IV.
«Никогда никакое царствование не
произвело более полнаго переворота, так характеризует Понятовский восшествие
на престол Павла Петровича. При самодержавном правлении характер государя составляет
все. Характер императрицы Екатерины был кроток, приветлив, она была настойчива
и разсудительно внимательна в существенном и, на сколько могла, искореняла
массу злоупотреблений. Павел был умен и, быть может, слишком умен. Его
воображение увлекало его, а он, обращая много внимания на мелочи, при
отсутствии спокойствия, не видел или плохо видел важное. Своенравный,
584
смелый, но боязливый, вследствие своей недоверчивости, он был неспокоен, подозрителен, даже по отношению к своей супруге, лучшей из женщин, и по отношению к своим детям. Он становился способным употребить против них какое-нибудь насилие. Он говорил людям, пользовавшимся его доверием:
— Этот развращенный народ желает, чтобы им постоянно управляли женщины, чтобы его повелителями были фавориты, а все преступления оставались безнаказанными.
«Он считал себя непогрешимым и говорил простосердечно:
— Разве не Бог возводит на престолы всех государей? Поэтому его рука и направляет их.
«При подобных взглядах, — продолжает Понятовский, — он мало был склонен к выслушиванию советов, которые я, тем не менее, в силу своего характера, иногда делал ему. Он выслушивал их вследствие старинных дружбы и доверия, и жившия в нем понятия о благородстве и чести не позволяли ему дурно поступить со мною, но я знал, на сколько было опасно держать себя так с человеком, столь запальчивым и непостоянным, и это было причиною, почему я старался выйти из положения, в котором чувствовал себя совершенно одиноким. К тому же, я предвидел, что все может кончиться печальной катастрофой, при которой я не хотел присутствовать».
Прибытие Павла Петровича в Петербург, по получении известия о безнадежном положении Екатерины, Понятовский описывает следующим образом. «Мы увидели его быстро подъехавшим в маленьких санях, за которыми следовала вблизи вереница других. Он сошел у дворца, вошел в комнату, посреди которой, на матрацах, лежала императрица. Едва он увидел ее, как бросился к ея ногам, целовал их, орошал их своими слезами и оставался в таком положении в течение почти получаса. Затем, вместо того, чтобы отправиться в свои покои, он устроился в комнате рядом, откуда видел свою мать.
«Он провел таким образом всю ночь и утро следующаго дня».
На третий день после кончины императрицы князь Куракин, бывший впоследствии послом в Париже и пользовавшийся большим доверием императора Павла, написал Понятовскому, что государь удивлен, что до сих пор еще не видел его. На это Понятовский отвечал, что он желал этого, но хотел бы знать, где я когда императору угодно принять его. Тогда Куракин уведомил его, что он может представиться на первом же выходе, что Понятовский и сделал. Император обошелся с ним очень любезно, сказал, что ему
585
приятно видеть его, что он может являться к нему так часто, как это будет удобно для него, и чем это будет чаще, тем будет приятнее для него, императора. Вследствие этого Понятовский стал часто обедать у государя. В первый же день Павел Петрович сказал ему между прочим:
— Вы знаете, насколько я люблю Польшу, и я приложил бы все усилия, чтобы возстановить ее, но я нахожу все до того законченным, что это стало невозможным.
Затем он прибавил еще.
— Я хочу попросить вас оказать мне услугу. Меня огорчает, что король, выстрадавший так много, вдобавок вынужден еще жить в России; пусть он выберет себе место пребывания там, где ему будет приятно, а я ручаюсь, что сумма, которую три державы выплачивают ему, будет аккуратно доставляться. Вы потрудитесь написать ему?
Понятовский отвечал на это, что поручение слишком приятно, чтобы не принять его на себя, но при этом он прекрасно понимал, что при тогдашнем положении Европы королю было бы крайне трудно найти для себя подходящее место жительства.
В это время в Петербург приехал князь Репнин, и Понятовский немедленно отправился к нему и сообщил о поручении, возложенном на него государем. Репнин тоже присоединился к мнению Понятовскаго, что нельзя себе представить, где бы король мог поселиться.
— Я тоже думал это, — возразил Понятовский, — но не мне было обращать на это внимание императора; у вас достаточно для этого времени, так как я написал по почте.
На следующий день, явившись к ужину, Понятовский увидел, что император уже изменил свое первоначальное намерение.
— Я написал королю, приглашая его приехать в Петербург, — сказал он Понятовскому.
— Разве ваше величество желаете уехать из Петербурга? — спросил Понятовский.
— Почему это?
— Но как же ваше величество можете иметь перед глазами короля, котораго Россия лишила престола?
— Что касается этого, то от него зависит видеть или не видеть меня, жить здесь или выбрать для своего пребывания другое место в моей империи.
Сказав это, император повернулся и отошел от Понятовскаго.
«Положение короля, — пишет Понятовский, —
было таково, что он не мог поступить иначе, как принять приглашение, но я
должен
586
признаться, что в продолжение всей моей жизни у меня не было более грустнаго дня, чем день приезда короля в Петербург. Были приложены старания, чтобы сделать это пребывание приятным для него или, скорее, чтобы скрыть от него всю его горечь. Император встретил его при выходе из коляски у Мраморнаго дворца, в котором было отведено помещение для короля, и был с ним очень любезен.
Император Павел, подобно императрице Екатерине, хотел удержать Понятовскаго в России. Он сделал две попытки к этому: сначала он предложил ему быть великим приором Мальтийскаго ордена, что, по словам Понятовскаго, при рыцарских воззрениях императора, было, по его мнению, величайшею честью, которую он мог оказать ему. Но Понятовский сумел отказаться от этого, не слишком обидев государя, и Павел Петрович сказал ему только:
— А знаете, кто будет великим приором? — Принц Конде.
Во второй раз император Павел при всем дворе подошел к нему и сказал, что хотел бы знать, что может быть приятно ему, и не пожелает ли он принять чин фельдмаршала и командование значительным отрядом войск, или же он предпочтет гражданскую должность, и в таком случае он соединил бы для него вместе несколько губерний, образовав из них отдельный округ. Но и на этот раз Понятовский отклонил сделанное ему предложение, но вторичный отказ отразился на отношениях к нему императора, начавшаго обращаться с ним заметно холоднее. В тот же день, во время ужина, он сказал Понятовскому:
— После того, как вы поступили сегодня со мною, я не должен был бы относиться к вам хорошо.
Вот еще некоторыя подробности о личности императора Павла, передаваемыя Понятовским в его воспоминаниях.
«Император хотел придать своему двору характер двора Людовика XIV и приучить почетных лиц часто появляться во дворце. Он стал подражать обычаю — просматривать список лиц, съезжавшихся вечером, и отмечал карандашем тех из них, которыя должны были остаться ужинать. Я, кажется, был единственный, котораго не вносили в этот список, так как я оставался ужинать по собственному желанию. Много лиц, которыя по своему положению должны были записываться и никогда не приглашались ужинать. Иногда на этих собраниях, предшествовавших ужину, случались очень забавныя вещи. Однажды я сидел рядом с государем. Он держал на коленях свою шляпу и обратился ко мне с вопросом:
— Вы разглядываете эту шляпу?
587
— Она не представляется мне чем-то особенно прекрасным, — отвечал я.
«Тогда государь раскрыл ее и указал мне на год, с котораго он носил ее — с тех пор прошло уже два с половиною года.
«В тот же вечер, — продолжает Понятовский, — он приказал, чтобы весь обоз в войсках был заменен вьючными лошадьми, что стоило пять миллионов рублей. Оказалось, что новый порядок во многих отношениях неудобен, и тогда вернулись к повозкам, что обошлось еще пять миллионов рублей, — все это не вознаграждалось бережливостью по части шляп, но он во всем вдавался в крайности.
«В другой раз император весь вечер разсуждал с первыми чинами армии, чем обшить офицерския шляпы — золотым шнуром или же самым узеньким галуном.
«Однажды вечером, когда я приехал, он подошел ко мне и спросил:
— Кто это Феликс, котораго я вижу в списке русских генералов?
«Я понял, — пишет Понятовский, — что он говорит о колоссально богатом и крайне несчастном графе Потоцком, бывшем маршале Торговицкой конфедерации, послужившей причиною втораго раздела Польши.
— Этот феликс (счастливый) ¹) может быть им в России, но только не в Польше, — отвечал я ему.
«Эта острота сошла лучше, чем когда в другой раз он показывал мне планы своего Михайловскаго замка, страшно тяжелаго и мрачнаго по виду, и я позволил себе обратить его внимание на некоторые существенные архитектурные промахи.
— Вам это не нравится, а для меня это хорошо, — возразил мне император.
— Значит, — отвечал я, — все обстоит благополучно.
Понятовский имел случай оказать громадную услугу нескольким тысячам семейств, повлияв на изменение императором Павлом уже принятаго им решения. Дело заключалось в следующем.
Однажды государь отвел Понятовскаго в сторону и сказал ему:
— Вы знаете, насколько я люблю поляков, но я только что получил однородныя донесения от всех генералов и губернаторов, что все землевладельцы четырех провинций: Подольской, Волынской, Брацлавской и Киевской отказались доставлять фураж и провиант,
¹) Игра
слов: по-латински feliх (феликс)
значит „счастливый".
588
предназначенные для армии, вследствие чего я приказал, чтобы все имения были секвестрованы.
Понятовский, испуганный одним словом «секвестр», позволил себе высказать предположение, что подобныя донесения кажутся ему, просто, невероятными, и что, наверно, во всем этом кроется какое-нибудь недоразумение.
«Все донесения тождественны», отвечал государь, и когда Понятовский снова выразил свое сомнение относительно достоверности их, он прибавил:
— Ну, тогда вы убедитесь в этом! Завтра утром я пришлю к вам князя Куракина, который покажет вам подлинники.
Действительно, на следующий день, в пять часов утра, когда Понятовский был еще в постели, к нему явился князь Куракин с огромными портфелями, напоминавшими чемоданы, и уже собирался разбирать их, когда Понятовский остановил его, сказав:
— Постараемся объясниться; безспорно, в это дело вкралось недоразумение; сделайте мне удовольствие сказать, откуда произошло оно.
Тогда Куракин объяснил Понятовскому, что некто Илинский, поляк, камергер императора Павла, сумевший приобрести его доверие еще в бытность его великим князем, слышал тогда от него, что он крайне не одобряет подобнаго рода поставок провианта и фуража, и что он уничтожил бы их, и вот, когда император Павел вступил на престол, Илинский обратился к своим друзьям и знакомым с почти циркулярными письмами, в которых извещал их, что государю императору угодно, чтобы эти поставки не производились более, и этим он вдруг сразу остановил снабжение войск провиантом и фуражем.
— Ведь вы могли бы сказать это императору, — заметил Понятовский Куракину.
— Я видел его в таком гневе, что не посмел сделать этого, — возразил Куракин.
Тогда Понятовский просил его доложить об этом государю от его имени, и «это, — пишет он в своих воспоминаниях, — остановило страшный указ, который разорил бы столько семей, не знающих даже, какая случайность спасла их от этого».
На сколько император Павел становился подозрителен и
недоверчив даже по отношению к людям, пользовавшимся его расположением,
доказывает следующий случай, разсказанный Понятовским. Один из ужинов прошел
более оживленно, чем обыкновенно, и императрица тоже принимала участие в общем
разговоре. Это не понравилось государю, и на следующее утро он прислал к Понятовскому
графа Виельгорскаго, чтобы поставить ему на вид, что он
589
слишком внимателен к императрице, и что если подобное отношение к дамам принято в Италии, то он не допустит ничего подобнаго у себя.
Понятовский хотел было обратить данное Виельгорскому поручение в шутку, но тот сказал ему:
— Не относитесь к этому легкомысленно, так как положение крайне серьезное.
Тогда Виельгорский условился с Понятовским относительно того, что он скажет государю; когда он явился к нему, Павел Петрович спросил ого:
— Мои громы оказали действие?
— Самое полное, — отвечал Виельгорский и продолжал успокаивать его.
После этого обычные ужины во дворце стали менее оживленными, более натянутыми, и, если еще смеялись на них, то лишь втихомолку, чтобы не быть замеченными императором. Между прочим Понятовский разсказывает, как ему удалось развеселить великую княжну Александру Павловну впервые после отъезда шведскаго короля, к которому она искренно привязалась, и отъезд котораго сильно огорчил ее.
«Однажды, — пишет Понятовский, — во время одного из ужинов, сумрачное настроение котораго давало мне полную возможность разглядывать князя Дитрихштейна (присланнаго императором Францем поздравить императора Павла с восшествием на престол), я заметил графине Шуваловой:
— Смотрели ли вы на этого человека?
— Конечно, да.
— Но хорошо ли вы вгляделись в него и не заметили ли в нем сходства с кем-то?
«Она снова всмотрелась въ него и начала улыбаться.
— Ну, — проговорил я, — как вы думаете, не похож ли он на кого-то, кто уехал несколько недель тому назад, и кто сильно занимал нас?
— Ах, правда, на шведскаго короля!
«Тогда мы стали смеяться тем более невольно, что этот смех должен был сдерживаться церемонным тоном, неослабно царившим при дворе. Чем более мы вглядывались в это лицо, тем более смеялись. Великая княжна пожелала знать или, вернее, отгадала причину этого смеха и, в конце концов, сама разсмеялась в первый раз после несомненно истиннаго горя, пережитаго ею».
В 1797 году двор переселился в Москву для
предстоявших в то время торжеств коронации. В это время императрица Мария
590
Феодоровна была сильно огорчена смертью своего лучшаго друга, г-жи Бенкендорф, и чтобы разсеять ее, Понятовский придумал следующую шутку. Он обратился к церемониймейстеру Валуеву, по его словам, очень доброму и милому человеку, и спросил его, было ли, возвещено императрице с должною торжественностью о предстоящем короновании ея вместе с императором. Валуев отвечал, что, по всей вероятности, она знает об этом.
— Но ведь это ваша обязанность, — возразил Понятовский, — и, так как императрица сильно огорчена, это может быть только приятно ей и утешит ее.
Валуев, не долго думая отправился к императрице и велел доложить о себе. Императрица приняла его, и тогда Валуев, после глубоких поклонов, со всею торжественностью, на которую был способен, объявил ей, что она будет коронована. Это заставило императрицу разсмеяться, и она всегда со смехом вспоминала об этой шутке.
Однажды в Москве Понятовскому пришлось присутствовать при поразившем его разговоре императора Павла с австрийским послом Кобенцелем. Разговор этот происходил вскоре после разрыва австрийцами перемирия, заключеннаго ими с Наполеоном.
— Вас поколотили, — говорил император, — и этого с вас недостаточно, вы прервали перемирие, и вас снова поколотят.
Описывая коронационныя торжества, Понятовский говорит, что главное великолепие этих празднеств заключалось в обилии милостей и подарков, излитых по этому случаю императором. На долю Понятовскаго, в числе многих других, досталась золотая медаль, представлявшая ту особенность, что помещенный на ней портрет государя был выгравирован самой императрицей.
Вскоре после коронации Понятовский уехал из России; должно быть, его отъезд был неприятен императору Павлу, потому что, прощаясь, он обошелся с ним крайне холодно. Это же отношение к нему императора, по всей вероятности, сказалось и на затруднениях, с которыми Понятовскому пришлось столкнуться при продаже своих украинских имений. Он уже было условился с графиней Браницкой о продаже ей Корсуня, когда императора известили о красоте его местоположения, и он решил приобрести его для Лопухиной. Конечно, все покупщики отстранились, и желание государя было исполнено. Но вслед за тем, воображение Павла Петровича было поражено мыслью, что столь значительная сумма денег выйдет из пределов России, и немедленно было послано приказание, чтобы уплоченныя за Корсунь деньги остались внутри России. Но было уже
591
поздно: у Понятовскаго
нашлись ловкие люди, сумевшие отправить их за-границу до получения этого
повеления.
V.
Из воспоминаний Понятовскаго о последующем времени интересен его разсказ об отношении к нему Наполеона и взглядах последняго на польский вопрос.
В бытность Наполеона в Вене в 1809 году он спросил находившагося там вместе с ним князя Иосифа Понятовскаго, двоюроднаго брата автора воспоминаний:
— Не правда ли, в Риме у вас есть брат? Он хочет разыгрывать философа, но я уже приказал испытать его философию.
Этот своеобразный экзамен заключался в следующем. В доме Понятовскаго в Вене был размещен целый батальон, под командой Дерранта. Помимо того, что солдат поили и кормили на счет Понятовскаго, Деррант выдумал целую историю о том, что у него взломали шкатулку с деньгами, и угрожал, что вышвырнет за окно картины, зеркала, мебель и все, что найдет в доме, если ему не будет уплочено то, чего он требовал. В общем, этот визит батальона Деррана обошелся Понятовскому до 50 тысяч рублей, не считая коллекции гравюр, похищенных из его библиотеки.
Разсказав приведенный случай, Понятовский
спрашивает самого себя: «За что же Наполеон, этот сеятель всеобщей смуты в
Европе, был недоволен мною? И почему я сам, знавший более выдающихся людей
нашего времени, не хотел знать его? Благодаря странной случайности, я часто
сталкивался с Алькие, пользовавшимся доверием императора и служившим ему
орудием для созидания и низвержения королей. Меня интересовало узнать, каковы были
истинныя намерения Наполеона относительно Польши, и, во время одного моего
разговора с ним, я почти весело заметил ему, что император часто завлекал
поляков мыслью о возстановлении их государства, но что я не могу верить, чтобы
он действительно намеревался сделать это, так как Польша хочет конституционнаго
правительства, император же ненавидит его; вскоре он разошелся бы с нею и
создал бы себе новую Испанию на другом конце Европы. Алькие всецело утвердил
меня в моих мыслях, явившихся причиною того, что я никогда не хотел
отправиться к Наполеону, несмотря на все неприятности, а подчас и любезности,
которыя он оказывал
592
мне. Пришлось бы или
объясняться с ним, чего я должен был избегать, или же согласиться сопровождать
его в Польшу и своим присутствием помогать ему обманывать массу моих
соотечественников, веривших мне. Поэтому я решил вооружиться терпением и
предоставить осуществиться тому, что не заставило себя долго ждать». На этом
времени, собственно говоря, и обрываются воспоминания Понятовскаго: всю
остальную часть своей жизни он провел совершенно в стороне от политических
событий, волновавших Европу до смерти Понятовскаго т. е. до 1833 года.
Сообщ. Н. Шильдер.
