Шейн П.В. Крепостное право в народных песнях // Русская старина, 1886. – Т. 49. - № 2. – С. 483-492.

КРЕПОСТНОЕ ПРАВО В НАРОДНЫХ ПЕСНЯХ

из собрания П. В. Шейна.

Всякаго приступающего к изучению народной словесности приводит в недоуменье то обстоятельство, что в огромной массе напечатанных доселе фактов из этой области он почти не встречает никаких следов о житье-бытье крестьян под игом помещиков и о крепостнических отношениях последних к первым. А эти отношения, в большинстве случаев, были таковы, что едва ли могли изгладиться из памяти народа в течение лишь одной четверти века. Да и возможно ли представить себе, чтобы трезвая, всеобъемлющая поэзия нашего народа, особливо его песня, которая всегда громко и ясно откликалась на все то, что тревожило и задавало за живое как внутреннюю бытовую, так и внешнюю его жизнь, могла пройти огульным молчанием, именно те печальныя явления крепостнаго периода этой жизни, которыми переполнены скорбные листы истории крестьянства на Руси. А ведь этот период дал себя знать народу не менее чувствительно, чем татарщина, опричнина и разныя войны стараго и новаго времени. А между тем, посмотрите, как уже теперь значительно то количество песен, легенд и сказок об этих более или менее отдаленных эпохах, которое для нас доселе сохранила народная память и успело давно найти себе место в литературе. Чем же объяснить такое противоречие?

По моему противоречие тут только кажущееся и оно разсеется само собою, если возьмем в соображение следующия обстоятельства: во 1-х, то (да простит читатель напоминание ста-

484

рой, но нестареющей истины), чего мы не знаем и не находим около себя без труда, не значит, что его нет и не было в действительности. Это, между прочим, подтверждается, как нельзя более, новейшими открытиями в самой области нашей народной поэзии. Так, напр., до появления сборников Рыбникова, Гильфердинга, Барсова и др., сведения наши об эпической поэзии были весьма скудны, о многих богатырях и слыхом было не слыхать в русской литературе, точно так как ничего не знали и о замечательных элегических поэмах (Причитаниях) севернаго края, и о целых циклах обрядовых песен и пр. Во 2-х, деспотическая барская власть, гнувшая в дугу все существо безправнаго крестьянина ¹), не щадила своим преследованием и доходившей до ея подозрительнаго слуха его песни, в которой подчас прорывались наружу сердечныя сетования на свою рабскую судьбу, на свое безправие. Бывали примеры, что за подобныя песни несчастные певцы и певицы подвергались отеческой расправе на конюшне. Наша песня подвергалась гонению и со стороны высокопоставленных лиц, власть имевших. Так, напр., в 1850 годах повсюду можно было слышать в народе, типический разсказ о том, что приближенный к императору князь Волконский, во время одной из своих поездок по какому-то шоссейному тракту, на одной станции приказал порядком выпороть везшаго его молодаго ямщика за то лишь, что этот несчастный, по приказанию самого же князя спеть какую либо хорошую песню, затянул ему о „Ванюше ключнике и князе Волконском". (Эта песня до сих пор еще весьма распространена в народе). Слух об этом происшествии быстро разнесся по всей Poccии и, как водится, с разными нелепыми дополнениями и послужил в народе грозной острасткой всем охотникам потешать отборными песнями проезжающих господ. В 3-х, до манифеста 19 февраля песня преследовалась также со стороны самого правительства, а еще более со стороны местных предержащих властей. Так, в тех же 1850 годах саратовский губернатор получил из Петербурга строгий выговор за напечатание в местных

¹) Смот. соч. Дубасова. История Тамбовскаго края, вып. III, 1884 г., стр. 84, 85, 87 и 102. П. Ш.

485

ведомостях (записанной Н. И. Костомаровым) народной песенки, в которой есть два такие стиха:

«Чужия жены— что лебедки

А моя шельма жена— полынь горькая трава ¹).»

В выговоре этом, между прочим, было сказано, что „такия песни следует искоренять, а не распространять". Резолюцию эту ретивый полициймейстер города Саратова тотчас-же буквально принялся исполнять, ездил по городу и при встрече там поющих и играющих лупил плетью. Это произвело большой переполох в Саратове, в котором, как во всех поволжских городах, с утра до поздней ночи то тут, то там носится бывало над рекой народная песня. Но тут замолкли на время все песни, перестали собираться веселые хо-

¹) Считаем не лишним привести кстати полный текст этой песни из сделавшейся уже библиографическою редкостью, издания профес. Тихонравова.

Девчоночка молода раздогадлива была,

Черноброва, черноглаза—парня высушила:

Присушила русы кудри ко буйной голове,

Заставила шататися по чужой стороне,

Приневолила любити чужемужних жен.

Как чужая-то жена—лебедушка белая,

Моя шельма жена—полынь горькая трава,

Полынь горькая трава, на меже в поле ростет,

На раздолье, на меже, на широком столбнячке.

Я со ватой ли тоски расчешу кудри-виски,

Расчешу кудри виски,—пойду в темные лески;

Из за лесу, из за гор—подымалась туча-гром,

Подымалась туча-гром со сильным со дождем,

Как со этого дождя стала улица грязна,

Стала улица грязна, в переулочках вода;

Ко сударушке пройти добру молодцу нельзя.

Размальчишка молодой, вор раздогадливый такой—

Стал канавки прорывать, стал он воду выпущать;

Стала улица просыхать, стала девушка ходить,

Стала девушка ходить, хороводы заводить;

А я мостик намощу—ко сударушке пройду!

Из «Сборника» Мордовцевой и Костомарова в IV т. «Летописи Русск. литер, и древностей» Тихонравова, стр. 94—5.

Сравни Р. н. п. Шейна, стр. 353 № 87, и сборник Якушкина, стр. 197.

П. Ш.

486

роводы. Словно замер город, каким-то другим стал ¹)". В 4-х, нельзя упускать из виду и то, что до освобождения крестьян, песня подвергалась вообще строгой цензуре и показаться ей в печати в ея подлинном виде сделалось возможным, и то не вдруг, только после обнародования манифеста 19 февраля. Достаточно напомнить читателю только о том, что богатое и ценное собрание Киреевскаго обречено было лежать целые десятки лет под спудом без движения по милости цензурных строгостей. Когда же эти строгости были, наконец, смягчены и печать получила возможность говорить свободно о таких предметах, о которых прежде и мечтать не смела, то у нея явилась целая масса вопросов, более существенных. Она немедленно и занялась их разработкою, решение которых не терпело отлагательства. В правительственных сферах и в высшем обществе весьма слабо сознавалась тогда необходимость в собирании памятников народнаго творчества, которым не придавали никакой цены и на немногих собирателей этих памятников смотрели очень неблагосклонно, даже подозрительно. Напомним только читателю происшествие с Якушкиным в Пскове в 1850-х годах и т. п. К несчастно, это подозрение, в эпоху так называемаго „хождения в народ" и „золотых грамот", отчасти нашло себе оправдание. Понятно, что в виду таких обстоятельств ни народу петь свои песни, сказывать свои сказки какому-либо прохожему или проезжему барину, ни самому барину, охотнику до таких вещей, записывать их не было никакой охоты. И, в самом деле, что за радость трудиться совершенно бездельно, не видя годнаго применения своего труда к какому либо делу, не видя никакой нравственной поддержки ни с чьей стороны? Отсюда ясно, почему в нашей современной печати оказывается так мало произведений народнаго творчества, особенно песен, из времен крепостнаго права. Но что эти произведения были и существуют в народе до сих пор, преимущественно в Белой и Малой России, это не подлежит никакому сомнению.

¹) Автобиогр. Костомарова. „Русская Мысль" 1885 г., июнь, стр. 27. Этот разсказ пишущий эти строки слышал еще в 1875 г. из устъ покойнаго Н. Ив. с некоторыми даже дополнениями. П. Ш.

487

Так, мы знаем, что в бывшем южно-русском отделе имп. геогр. общества трудами его членов собрано было довольно значительное количество песен „крепацких и про волю", которыя должны были составить 4-ю и 5-ю части сборника Антоновича и Драгоманова ¹), но не явились в печати вследствие внезапнаго закрытия этого отдела. Число-же песен из крепостнаго быта, до сих пор напечатанных, весьма ограничено, едва-ли их наберется, насколько нам известно, не более 20, из которых 10 приходятся на долю Малороссии. Поэтому я полагаю, что приводимый ниже небольшой выбор песен из времен крепостной зависимости окажется не безъинтересным, особенно теперь, как для любителей, так и для изследователей бытовой истории нашего народа.

Песни эти я выделил частию из давно приготовляемаго мною к печати собрания великорусских песен, частию-же из печатаемых теперь академиею наук „Материалов для изучения быта и языка русскаго населения в северо-западном крае".

Как ни жаль было мне вырывать по клочкам предлагаемыя песни из определенных им мест в системе моих сборников, для составления из них новой группы, но я счел своим нравственным долгом познакомить с ними читающую публику именно теперь, чтобы положительными фактами разсеять по возможности сомнение насчет существования подобных песен на Руси. Мне кажется, что этот, печатаемый здесь, сборничек песен достаточно доказывает, что тяжелыя времена крепостной зависимости нашего народа прошли не безследно и и в его поэзии, что последняя довольно ясно отразила в себе все оттенки этого, посланнаго ему свыше, историческаго испытания. Кто знает, может быть этот небольшой сборничек своим содержанием настолько заинтересует просвещенных людей в провинции, близко знакомых с народною жизнью, что они не упустят случая к дополнению его новыми подобными данными ²).

¹) „Историческия песни малороссийскаго народа" 1874 г.

²) Предполагая со временем издать отдельный, более полный, сборник памятников народнаго творчества, относящихся к эпохе крепостной зависимости, я убедительнейше прошу таких любителей народной поэзии, у которых окажется что либо сюда относящееся, соблаговолить сообщить мне по следующему адресу: „В редакцию „Русской Старины", для передачи Павлу Васильевичу Шейну". Льщу себя надеждой, что и на этот раз моя просьба не останется гласом вопиющаго в пустыне.

П. Ш.

488

Все приводимыя ниже песни можно разделить на четыре категории: I—рисующия отношения помещиков к крестьянам вообще, II—к дворовым в особенности, III—чаяние крестьян облегчения своей участи от благости царя и IV—исполнение этого чаяния и ликование народа о воле.

Первыя две песни весьма распространены, особливо вторая; она встречается в Великой, Белой и Малой России во множестве вариантов. В печати мы впервые ее находим у Сахарова, затем у Якушкина, у Костомарова, в моих сборниках и др. Из малороссийских, известных в печати вариантов мы у одного Чубинскаго их встречаем 18. Но во всех здесь перечисленных разночтениях этой замечательной песни глухо высказываются жалобы молодой женщины на свою тяжелую, горемычную жизнь на чужой стороне в семье мужа—и только, о гнете же со стороны деспотической барской власти, о тягости барщины—нигде ни слова.

Отношения к дворовым, как они изображены в песне, были двоякаго рода: а) вассальныя, и б) романтическия. Первыя очерчены далее в нескольких вариантах,—последния же более подробно представлены в песне, которая поется еще до сих пор из конца в конец Великой России. В печати она выглянула впервые и то, вероятно, по недосмотру цензора, в 1841 году, в сборнике Студитскаго, затем она была напечатана в 4-х вариантах в отделе хороводных моего великорусскаго сборника, вышедшаго в свет в 1871 г. Приводим один новый, более полный вариант ея целиком с относящимися к нему интересными как рукописными, так и имеющимися в печати видоизменениями.

П. В. Шейн.

Из-за леса, леса темнаго,

Из-за садика зеленаго

Собиралась тучка грозная

Со снегами, со сыпучими, 2,

Со морозами трескучими.

Грозна туча ворочалася,

Дочка к матке собиралася.

Пособравшись, дочь поехала,

Поехала, не доехала,

Среди лесу становилася:

Лошаденка становилася, 2,

Тележенка изломалася, 2,

Все каточки раскатилися, 2,

Ко дубочку прикатилися.

На дубу сидит соловушка.

„Ах, ты птушка, птушка вольная,

Ты лети в мою сторонушку

Ко батюшки во зеленый сад, 2,

А к матушки во высок терем.

Ты неси, неси, соловушка,

Ах, батюшке да низкий поклон, 2.

А матушке челобитьице,

Что пропали наши головы

За боярами, за ворами:

Гонят стараго, гонят малаго

На работушку тяжелую,

На работушку ранешенько,

А с работушки позднешенько".

Запис. С. Н. Рачинской в Смолен. губ., Вельск. уез., в 1870-х гг.

Калинушку с малинушкой водой залило,

На ту пору матушка меня родила,

Не собравшись с разумом, меня замуж отдала

Я три года у матушки в гостях не была.

На четвертый год вздумала, пошла.

Я скинуся, сброшуся горькой пташечкой,

Полечу я, горькая, в матушкин садок,

Сяду я, горькая, на сладкую яблонь.

490

Слезами то горючими весь сад затоплю,

Причетами горькими живот-сердце изсушу,

А матушка ходит по новым сеням,

Невестушек-ластушек побуживает:

„Невестушки-ластушки, встаньте скорее!

Что у нас во садику пташечка поет?

Где она, горькая, причеты берет?"

Больший-то брат скажет: „давай застрелим!"

Средний брат скажет: „давай поймаем!"

А меньшой-то брат скажет: „на что вам ее?

Не наша-ли, горькия с чужой стороны,

Поди же ты, горькия, в наш высок терем,

Про свое горе разскажи, про наше спроси:

Как батюшку с матушкой за Волгу везут,

Большаго-то брата в солдаты куют,

А середняго-то брата в лакеи стригут,

А меньшаго брата в прикащики".

Запис. Н. Ф. Соловьевым, от крестьянки Тульской губ., в начале 1860-х гг. Достойно внимания, что последния четыре строки никогда, сколько нам известно, не появлялись в печати. П. Ш.

Злодзей, ты, наша барыня!

Сжила усю свою вотцину,

Ена молодых-то робят

У солдаты отдаец,

А середовых мужикоу —

Усе у винокурицки,

Удалых молойдцоу

На хвабрицки,

Красных дзевушек —

Усе у батрацуцки,

Остауляец ена сироцинками

Дробных дзетушек, малодетушек,

Старым-то ена

Не даец отдыхнуц.

Старикам не даец

За двором проглянуц:

Ена гониц их

На работушку,

На работушку, ну

Усе цяжелую,

На цяжелую, подневольную,

Подневольную, да пригонную.

Запис. С. Н. Рачинской, Смоленской г., Поречск. у., в 1882 году.—О без ударения, тут как а.

491

Вы кудри-ль, мои кудри,

Хорошо-ль кудри расчесаны,

Как по плечикам лежат

И развейтись хотят,

Как завила, завила

ужа дальна сторона.

Как плакала, тужила

Наша Обозерска свобода,

Что нагуляться не дала.

Разорил нашу сторонку

Злодей боярин, господин.

Как повыбрал он, злодей,

Молодых наших ребят,

Молодых наших ребят

Во солдатушки,

А нас, красных девушек,

Во служаночки,

Молодых молодушек

Во кормилочки,

А матушек с батюшками

На работушку.

Собрались наши ребятушки

Что на круту горушку,

Отказали наши ребятушки

Своему боярину-господинушке:

„Ты злодей, наш господин,

Мы тебе не солдатушки,

Красны девушки тебе

Не служаночки,

Молодыя молодушки

Не кормилочки,

И батюшки с матушками

Не работнички".

Запис. М. И. Семевским, Псковской губ. и уезда, в 1862 году.

492

Ох, горе не матчина, 2,

Надокучила вражья панщина, 2,

Я на панщину иду, 2,

Ой, и торбу хлеба несу, 2.

Я с панщины иду —

Ах, горькия слезы лью.

Загадау же мне пан

Ох, великую работу,

Великую работу —

Ах, в лес на сторожу,

Ой, дау-же мне пан

Коня дорогого, 2,

Да не вученого,

А еще дау мне пан

Три копейки гроши.

Штоб было впится,

Ах, было похмелится ¹).

Запис. мною, Могилев, губ., Гомел. уез., Новыя Дятловичи, от старика лесника,

Сообщ. П. В. Шейн.

(Продолжение следует).

¹) По всей вероятности эта песня не что иное, как переделка следующей малороссийской:

Горе нам на гетманщини,

Надокучила нам вража панщина,

Що ходячи наисись,

Сидя виспишся,

Служив я у пана

Три нидилоньки,

Заробив жо я грошей

Три копиечки,

Щоб за одну впиться,

За дви похмилиться,

Щоб до свого пана

Смиливо явиться,

И перед паном словом приминиться, и т. д.

Из V Тома «Трудов» Чубинскаго, стр. 1065.