Санглен Я.И. де. Рассказы Якова Ивановича де-Санглена. 1776-1796 гг. // Русская старина, 1883. – Т. 40 № 10. – С. 137-150.

 

 

РАЗСКАЗЫ ЯКОВА ИВАНОВИЧА ДЕ-САНГЛЕНА.

1776—1796 гг.

 

 

Разсказы эти извлекаем из одного из нескольких списков, напечатанных нами обширных и интересных Записок Я. И. де-Санглена, сообщенных нам покойным историографом Александра I—генерал-лейтенантом М. И. Богдановичем, каковыя Записки напечатаны в «Русской Старине» изд. 1882г., том XXXVI, декабрь; изд. 1883г., томы XXXVII и ХХХVIII, Настоящие разсказы дополняют эти Записки.           Ред.

 

Сперва почитаю обязанностью познакомить вкратце правнуков и поздних моих читателей со мною и моею фамилиею. Та фамилия, которую я носил и передал детям своим, не есть настоящая, настоящий только герб мой.

Отец мой под именем de Sanglain, a chevalier de la Payre под собственным своим. Отцу моему прислано было из отечества 40,000 руб., и в 1775 году женился он в Москве на девице Brocas. Плод этого брака в 1776 году 20-го мая был я, на квартире в доме Тележникова, у Покровских ворот.

Chevalier de la Payre в 1812 году погиб от руки своих соотечественников, когда отец мой уже давно покоился в земли, оставив меня четырех лет. Chevaler de la Payre явился пред вошедшими в Москву французами в темно-синем своем мундире, с красными обшлагами и шляпе с белым бантом. Завязалась ссора, зачем на шляпе его не нововведенный бант tricolore! Слово за слово. Французы, выбраня его vilain royaliste, бросились срывать с него мундир, шляпу. 85-ти-летний старик обнажил шпагу и— пал, защищая мундир и белый бант своего короля. Morand, умерший долго после выхода французов из Москвы, пересказал мне этот последний подвиг родственника моего chevalier de la Payre.

Говорит о своей молодости было бы только удовлетворением самолюбия, а читателю не доставило бы ни малейшаго удовольствия.

 

 

138

Выпишу из моей жизни единственно те моменты, которые более или менее имели влияние на будущую судьбу мою. Я лишился отца на 5-м году своего возраста.

Первою моею наставницею была мать моя, и библейская история с картинками, по которой училась она сама, была и моим первоначалъным чтением. Книга эта хранится и ныне у меня с достодолжным почтением. 7-ми лет отдали меня в пансион.

Малейшая невежливость против дамы (в годы моей молодости) наказывалась со стороны всего прекраснаго пола жестокою холодностию, а со стороны мужчин пренебрежением.....

Личное оскорбление заставило его забыть ту пользу, которую он отечеству принести бы еще мог.

Я 6-ти лет находился при сем отличном человеке, раздавал бедным его благодеяния с соблюдением величайшей тайны. Сколько мог бы представить я примеров благодетельных его поступков, но я обращусь к самому себе. Открыв мне дом свой и присовокупив меня таким образом к семейству, он всячески старался дать юности моей нравственное направление. Никогда не оскорблял он чести офицерской грубыми словами, выговаривал ошибки милостиво, передавал всякия свои понятия о чести, о службе и обязанностях благороднаго человека, которыя подтверждал примерами своими. Приучил меня к приятности делиться с ближним и взирать на все свыше обыкновенной земной точки. Сколько я обязан сему возвышенному человеку за данное юности моей направление к добру, я того высказать не в силах! Пусть выразит это слеза, падшая на бумагу при воспоминании об оказанных им мне благодеяниях! Разскажу только об одной моей шалости, в которую вовлечен был более самолюбием, нежели из внутренняго желания показать пренебрежение к мертвым и к святыне. Но урок, данный мне адмиралом, сильно пробудил во мне не только должное уважение к церкви, но и любовь к религии, которая тогда между немцами ослабевать начала.

В то время почитался в Ревеле г. N. (Август Коцебу?), как драматик, романтик, поэт, величайшим гением, прославивший и озаривший все Остзейския провинции. Я, как молодой человек, взирал на него, как на никоего древняго полубога, верил его словам, как святыне, а подражать ему во всем почитал обязанностию просвещеннаго человека. Вступил в число тех избранных, которые имели счастие разыгрывать с ним вместе его пиэсы на театре, все любители Талии и Мельпомены. Однажды г. N., в день своего рождения, собрал несколько из сих избранных, в числе которых находился

 

 

139

и я, в намерении отпраздновать у него на вечеринке этот знаменитый день для романтиков и поэтов. Пили чай, сели ужинать за скромную трапезу. Нынешней роскоши тогда у авторов не было: два блюда, бутылка вина, пива в волю и вместо десерта вареный чернослив составляли этот великолепный ужин. Но за то сколько ума, остроты, либерализма сыпалось из уст хозяина на восторженных посетителей, которые в свою очередь, по мере сил, старались не отставать в любезности от главы поэтов, авторов и актеров!.. Ударило 11 часов. Г. N. потребовал молчания и, возвыся голос, предложил гостям своим следующее. «Доселе праздновали мы рождение мое, как и все почти профаны, не одаренные Аполлоном талантом поэзии. Рождение автора отличаться должно чем либо особенным, разительным, поэтическим. Приближается час явления духов, пойдем все провесть ночь в церкви св. Николая, где лежит лишенный почести погребения бальзамированный труп герцога де-Круа».

Общее рукоплескание было ответом на это предложение, и все гости с хозяином à la tête пошли весело, на пирушку, к назначенному месту.

Вот мы уже на древнем кладбище, окруженном столетними липами и пересекающимися в разных направлениях густыми аллеями. Подходим к церкви, дверь заперта. Отыскиваем кюстера, который за один серебряный рубль (тогда рубль 10 копеек монетою) отворил нам вход во храм. Всех было человек до десяти. Мы вошли в первое отделение церкви, где на правой стороне, за стеклянными дверями, стоял на возвышении, окрашенный тогда зеленою краскою, гроб герцога де-Круа. «Сперва сюда, сказал г. N. (Август Коцебу?), мне нужно с ним переговорить». Вошли, вынули по его приказанию тело из гроба и поставили в угол. Г. N. стал перед ним, снял шляпу, все последовали его примеру, и в речи, им говоренной, упрекнул герцога в трусости, оказанной под Нарвой в 1700 г., и осудил его за такой малодушный поступок стоять всю ночь в углу, пока мы проведем ее в его соседстве. После такого подвига отворил кюстер на тяжелом блоке висящую узенькую дверь, ми вступили в храм. Церковь эта до 200 лет пред сим была римскокатолическая, и в ней еще оставались многие памятники того времени. При входе находился Confessional, место, окруженное решеткою с дверью, где священник исповедывал приходящих.

— «Вы в мундире, при шпаге, сказал мне г. N., вам должно занять это место, дабы здесь, у входа, в случае нападения, вы

 

 

140

могли  нас защитить от нечистой силы».  Признаюсь, мною овладел  какой-то  безотчетный  страх;   вся  эта  шутка  казалась мне неприличною, я готов был бежать.   Но как  на то решиться? — Осмеют,—и бежать, когда сам  г. N. предводительствовал нами? Ми шли  прямо  к алтарю,   между колоннами,   украшенными  латами,   шишаками,   копьями   рыцарей,   которых   тела   погребены были   под ногами  нашими.   Г. N. назначил  место каждому особенно и в отдаленности друг от друга. Все уселись, а я пошел в  мой   конфесьонал.   Из всех   членов  моей собратии  я  был летами (всех) моложе, мне минуло 18 лет. Признаюсь еще раз, страх овладел мною;  я задвинул, вероятно из предосторожности  от злых  духов,  внутреннюю задвижку  у дверей моего конфесьонала и сел в раздумье на лавочку. Кюстер ушел с фонарем, и мы остались в темноте; ибо слабый свет луны, проникавший сквозь стекла окон,   замалеванных гербами и другими разноцветными рисунками, не позволял нам ничего различать.   Присовокупите  к  этому  мысль  о святости  места,  холод,   сырость,  ночное время, близость герцога де Круа, это молчание гробов,—и вы легко представить себе можете неприятное положение молодого прапорщика. Вдруг пролетело что-то по церкви, ударилось об щиты, колонны, взвивалось  вверх,   опускалось  вниз  и опять поднималось.  Чрез несколько времени слышен был шорох по каменному полу, как будто  извивалось по  нем несколько огромных змей.   Наконец дверь, род калитки, скрыпнула, и я услышал страшное стенание, как будто умирающаго насильственною смертью.   Ужас овладел мною, но дверь моя заперта, думал я,—ко мне никто войти не может, завернулся в плащ, и, благодаря молодости, заснул.  Просыпаюсь,  уже солнце  взошло,  слышу  говор,  хохот, вылезаю из норы  своей  и вижу сквозь  решетку церковнослужитей.   Они мели церковь и между ними узнаю нашего кюстера.   «Куда давались товарищи мои?"—"Они разбежались, отвечал улыбаясь кюстер, мы до свету сюда пришли, и уже здесь никого не было. Как это вы уцелели?" Какое торжество! Честь мундира сохранена без пятна, и кажется я не струсил ¹). Бегу домой, разсказываю с важностью пер-

¹) На другой день узнал я, что летавшие по церкви гости не были душами усопших, как я полагал, но ночныя птицы, которыя в железных латах завели гнезда свои. Оне влетали сквозь большое отверстие, где стояла погребальная колесница. Не змеи, как мне казалось, ползали по полу, а товарищи мои, которые ползком на брюхе искали дверь, чтобы выйти из церкви. Стон происходил от господина фон П., который был не в меру толст. Он счастливо дополз до дверей и благополучно пролез до половины тела, но когда она тяжелым блоком своим обхватила толстое

 

 

141

вому встретившемуся мне знакомому мой подвиг, другому, третьему; но хвастовство это было причиною той справедливой неприятности, которой я подвергся.

Адмиральше моей разсказала одна дама этот подвиг наш с некоторыми прибавлениями, как будто недостаточно было и того, что мы сделали. Адмиральша довела это до сведения адмирала моего, и меня потребовали на лицо. Здесь попался я в разставленныя мне сети. Адмирал приказал мне по обыкновению принести из канцелярии заготовленныя бумаги для подписания. Это было исполнено и он приказал мне их читать. Некоторая он подписал, другия переправил и велел отдать переписать. Когда я возвратился за новыми приказаниями, адмирал, как будто мимоходом, спросил улыбаясь: «ну как отпраздновали вы рождение г. N?" Я обрадовался случаю как можно живее передать начальнику все слышанное, виденное и содеянное на сем пиршестве. Странно показалось мне, что лице адмирала при разсказе моем становилось более и более серъезным. Но я продолжал бодро свое повествование, не забывая выставить поярче трусость товарищей, а свое мужество и для того скрыл, что в церкви проспал до утра". — «Это все?» спросил адмирал с холодностью, которая меня поразила, — «и вам не стыдно, молодой человек, тщеславиться поступком, который всех вас срамит в глазах порядочных людей? Знаете ли вы, что такое церковь, когда обращаете ее преступно в место вашего кощунства, и за что опозорили вы тело давно опочившаго несчастнаго человека?» Тут представил он мне всю важность моего проступка. Он говорил так сильно, убедительно, вместе с тем так трогательно, что непроизвольно на глазах моих навернулись слезы. Адмирал увидел это и тотчас смягчился. "Вы молоды, продолжал он, будьте осторожнее в выборе друзей и бесед ваших. Желание блеснуть в сообществе г. N. вас увлекло. Если хотите удержать мое хорошее о васъ мнение, то удаляйтесь от подобныхъ обществ".

Этот урок так сильно подействовал на меня, что я отказался от театра,   и мало-по-малу оставил большую часть членов этого

брюхо, он далее пролезть не мог, испугался, думал, что не пускает его герцог де-Круа, стонал, просил у него пощады и помилования. Худощавый г. N. (Август Коцебу), отъискавший ту же дверь, наткнулся на него, догадался в чем состоит дело, переполз чрез несчастнаго, растворил дверь побольше и выручил г. фон П., который все еще оглядывался не бежит ли за ним герцог де-Круа. Прочие товарищи, не найдя дверей, выползли сквозь большое отверстие, род свода, в которое влетали и улетали ночныя птицы.

 

 

142

общества. Хотя сим отречением я нажил кучу врагов и самаго г. N. (Августа Коцебу), но я имел довольно силы этим пренебречь и обрел ту выгоду, что этот случай направил мой ум и сердце к религии, и во все. течение жизни со стези религиозной я никогда не совращался.

Я слишком долго, может быть, останавливаюсь на предмете, маловажном для читателя, но я хотел познакомить его с великодушным, отческим обращением начальников тех времен с своими подчиненными, и как счастливы были родители, поручая детей своих более милостивым наставникам, нежели суровым командирам.

Служба моя была легка (и т. д. см. «Русскую Старину» изд. 1882 г. декабрь, стр. 449).

В 1790-х годах и в начале XIX в. велика была (в среде русских офицеров) сила общаго point d'honneur. Мы по приезде в Москву ни к кому не являлись, часто не знали имени и фамилии г. командира или г. обер-полициймейстера. И никогда ни о какой глупости или шалости офицера в обществе не слыхали. Чем же это держалось? Амбициею. Честь была не на словах, а в сердце и делах. Она едва ли не составляла главную часть души, а пример подавали вельможи, прибавлю: военные. Тогда ни единый дворянин, разве больной, горбатый и проч. не начинал службы с чина коллежскаго регистратора (и т. д. ibid. стр. 455).

В высших сословиях и беседах никогда, и всюду соблюдался тот же этикет, как и при дворе. Даже и купеческие дома (и т. д. ibid.).

Многие вельможи следовали высокому примеру императрицы Екатерины II и в своей частной жизни.

Окно  государыниной  (императрицы  Екатерины II)  опочивальни выходило на так называемый черненький дворик. Случайно подошла она   к  нему  утром  и ужаснулась, увидев  страшное количество привезенной на императорскую  кухню  провизии. Вдруг  явилась и куча салазок. Главный повар, отобрав нужное для императорскаго стола, раздавал лишнее, которое поваренки укладывали на салазки и увозили  со двора.  Императрица  открыла форточку и,   погрозив пальцем, вскричала: «право пожалуюсь на вас обер-гоф-маршалу. Смотрите, беда будет! » Последний, узнав о приключившемся, явился к государыне и просил позволения наказать виновных. «Хорошо, сказала  императрица,  но надобно  сперва узнать, куда они все это сваживают?» По строгому изследованию, обер-гоф-маршал доложил, что кухмемейстеры отправляют все к своим семействам. «Кор-

 

 

143

мятся от моего стола, отвечала государыня, а я думала, уж не продают ли? А коли так, пусть их кушают на здоровье. Смотри только, чтобы не свезли всего, а то мне не чем будет кормить гостей моих". Как снисходительна она была, а по ней и вельможи... (ibid. стр. 460).

Однажды граф Салтыков поднес императрице Екатерине II список о производстве в генералы. Чтобы облегчить императрице труд и обратить ея внимание, подчеркнул он красными чернилами имена тех, которых производство, по его мнению, должно было остановить. Государыня нашла подчеркнутым имя бригадира князя Павла Дмитриевича Цицианова. «Это за что?»—спросила государыня. Граф отвечал: «офицер его ударил». «Так что-ж? ты выйдешь от меня, из-за угла накинется на тебя собака, укусит, и я должна Салтыкова отставить? Князь Цицианов отличный, умный, храбрый офицер; им должно дорожить; он нам пригодится. Таких людей у нас не много!» И собственноручно отметила: «производится в генерал-маиоры».—Екатерина не ошиблась; князь Цицианов оправдал ея мнение,—пригодился!

Во второй день моего приезда в С.-Петербург встретился я с одним из наших офицеров О.....На вопрос его: «где ты остановился?"—У Демута, отвечал я.—«Что платишь за обед?»—Рубль.— «Ого, брат, видно у тебя денег много".—Не слишком; да делать нечего,—есть надобно.—«Коли хочешь дешево и славно отобедать за императорским столом, то приди завтра ко двору в 12 часов и стань у фонарика. Коли прежде меня придешь, то выжди меня, а то я подожду. Не забудь только взять 25 копек». Признаюсь, я ничего не понял, однако в 12 часов явился в назначенном месте; вскоре пришел и покровитель мой. Мы вошли во дворец, поворотили на право и между колоннами пробрались до императорской кухни. Все поваренки поклонились моему товарищу, и он подошел к человеку пожилых лет, указал на меня, и нас впустили в боковую комнатку. Стол был накрыт. «Садитесь, сказал мой лейтенант, отведайте царскаго кушанья и царскаго вина». И в самом деле мы славно отобедали. Никакого нет сомнения, что мы и на второй и третий день не преминули воспользоваться этим благоприятным случаем, положив каждый раз на стол по 25 к. ас. Кто их получал, неизвестно. На 5-й день, накормив нас сытно, объявили нам печальную весть, что обеды наши прекращаются. Причина была следующая. Какой-то шпион, виноват, тогда ни людей этих, ни слова этого не существовало, а просто какой-то мерзавец донес о наших обедах гоф-маршалу, и этот импе-

 

 

144

ратрице, которая приказала узнать, кто эти обедальщики? К счастию, никто фамилий наших не знал. Гоф-маршал мог только донесть, что это флотские офицеры, а о деньгах умолчено было. -—«Я так и думала, сказала императрица, у моряков науки много, а денег мало; пусть их кушают. Прикажите только, чтобы они на кухню не весь флот вдруг приглашали". И мы по старому ходили обедать.

Адександр Дмитриевич Балашев, быв еще камер-пажем, носил за императрицею Екатериною II ментик ея. Однажды, сидя в камер-пажской комнате, он заснул, и ментик, Бог весть каким образом, исчез. Проснувшись, он горько заплакал. Государыня услышала рыдание, вышла и сказала: «о чем плачешь ты?» Он пал на колено и, проливая слезы, разсказывает про свое несчастие. «Встань, сказала императрица, плачь о том, что на службе заснул, а не о ментике. Стыдно, что скажут товарищи?» И протянула ему милостиво руку в знак прощения.

Я слышал долго после кончины Екатерины, от князя Николая Григорьевича Репнина, которому пересказывал дед его, фельдмаршал  князь  Николай Васильевич Репнин, сдедующий разсказ. Императрица желала прокатиться в санях  с графом  Кириллой Григорьевичем Разумовским.  Она садилась уже в сани, когда пробрался сквозь толпу, собравшуюся посмотреть на свою государыню, крестьянин и подал ей бумагу. Государыня приняла оную и приказала крестьянина продержать в карауле до ея возвращения. Прибыв во дворец, она поспешила прочесть просьбу крестьянина,  которая вкратце была следующаго содержания: крестьянин винился в том, что несколько лет тому назад бедную дворянку, которая ежегодно ездила собирать с помещиков  новину, рожь, гречу и проч. и на возвратном пути всегда останавливалась у него, он убил. Терзаемый несколько лет угрызениями совести, явился он в суд, объявить о том, просил наказания, чтобы освободиться от барыни, которая преследует его день и ночь. Приняли крестьянина за сумашедшаго, отправили в тюрьму, продержали несколько месяцев и отпустили домой. Но барыня от него не отставала.  Он бросился к ногам губернатора, просил строгаго наказания, чтобы тем избавиться от преследования  мертвой  барыни.   Его  наказали  плетьми,   а  барыня тут, как тут.   Он прибыл  наконец в Петербург испросить у императрицы милости велеть его так наказать, чтобы барыня навсегда оставила его в покое. Государыня, прочитав бумагу, задумалась и потребовала к себе Шешковскаго: «прочти эту бумагу, сказала она, и подумай что нам делать с этим крестьянином?"

 

 

145

А между  тем  прислонилась  к окну  и стояла в глубоком раздумье.

Шешковский, познакомясь с прошением, отвечал: «позвольте мне, ваше величество, взять крестьянина с собою; он навсегда забудет свою барыню».

— «Нет, возразила императрица, он уже не нам подвластен; некто выше нас с тобою наложил на него руку свою, и барыня останется при крестьянине до конца дней. Прикажи его отправить домой и дать на дорогу 50 рублей денег».

Этот случай, говорит Я. Г. Репнин, подал императрице мысль учредить совестные суды.

Однажды в близком обществе эрмитажных собраний была императрица Екатерина II очень весела. Играли в горелки, бегали, хохотали и вдруг довольно громко.... Один сметливый флотский офицер, лейтенант, допущенный в общество за искуство вздергивать нос к верху и к низу, услышал странный звук, пал на колено и просил пощады.

Императрица сказала ему, улыбаясь: «кто так искусно умеет пользоваться ветром, достоин быть произведен в следующий чин. Поздравляю вас, г. капитан-лейтенант».

В тотъ же вечер, возвратясь в свои аппартаменты с графом К. Г. Разумовским, императрица сказала ему. «Как бы мне хотелось  подслушать 20 или 30 дураков, разсуждающих сериезно о каком нибудь деле, и, судя глупо и криво, почитали бы себя умными». — « Прошу ваше императорское величество, отвечал граф кланяясь низко, завтра пожаловать к нам в общее присутствие сената». Граф Кирилл Григорьевич Разумовскай, под старость лет удалился на покой в Москву; по своему сану, как фельдмаршал, по богатству,  имел он,  так сказать,   свой маленький двор, где возобновлялись сцены большого царскаго двора.   Всякий день  был у него стол на 100 кувертов,   и каждый военный офицер имел право,  записавшись накануне  у швейцара,   быть  во всей военной форме за его столом.  Натурально,   что число бедных было более числа гостей,  составлявших  компанию  графа.  Главный дворецкий указывал вежливо каждому место по его чину. Граф выходил с своими гостями, кланялся и, обращаясь ласково ко всем, говорил: прошу садиться. Приметно   было  как  он заботился, чтобы всех равно угощали, достаточно  было   ему кивнуть  головою, и столовый дворецкий бежал исправлять недостатки.

 

 

146

Домовый дворецкий жаловался графу на лакеев, обирающих огарки из люстр и жирандолей и проч., когда они могли бы еще гореть на другой вечер.

—  «Какое воровство, сказал граф. Вот мы их поймаем; скоро будут  мои  имянины,  съедется  почти  вся Москва.  Сочти сколько выйдет свечей в этот вечер».

На другой день этого празднества докладывает дворецкий, что вышло 7 или 8 пудов.

—   «Хорошо,   отвечал граф,  попались! смотри только,  чтобы всякий  вечер  выходило  столько же;   огарки   пусть   лакеи делят между собою.  Коль скоро  будет порядок,  так и воровать перестанут».

 

Гр. Разумовский поехал на бал в благородное собрание; пока он проводил время в собрании, гусару его показалось скучно,—он заснул. Начали разъезжаться, граф выходит, кличет гусара. Полиция засуетилась, отъискали гусара, будят его, он ищет соболью шубу—ее нет. «Холодно! -подай шубу!» восклицает граф. Гусар кидается ему в ноги: «виноват, ваше сиятелъство, заснул,—шубу украли, ради Бога не сказывайте дворецкому!» —«Вставай, дурак!» сказал граф, улыбаясь, и пошел с лестницы. Карета подана, гусар, отворяя дверцы, просит опять графа не сказывать дворецкому— «скорей запирай дверцы!—кричит граф,—холодно!» Подъехали к дому, гусар, высаживая графа, опять просит слезно не сказывать дворецкому. «Хорошо, хорошо! пусти скорей, прервал его граф, ты только молчи, а я не скажу!» На другой день дворецкий докладывает: "Соболья шуба вашего сиятельства пропала!"— «Что за вранье! статься не может, спроси у гусара!"—«Я спрашивал, он твердит одно: не знаю».—«Поди спроси еще раз». Дворецкий возвратился: «Он, ваше сиятельство, все то же говорит: не знаю».—«Ну, а ты что суетишься, хлопочешь? Видно, знает про шубу гусар да я. А тебе какое дело?—Отстань!»

 

Разумовскому понравилась физиономия одного офицера, который всякий день обедал у него. После обеда велел он дворецкому спросить фамилию, указывая на офицера. Узнав оную, он приказал его позвать. "Не служил ли твой отец маиором в моем полку?»—«Служил, ваше сиятелъство».— «Честный и хороший офицер, я часто его употреблял; жив он?»—«Давно скончался, лет десять, ваше сиятелъство».—«Ты один сын?»—«Нас 3 брата и 4 сестры.—«Гм! проворчал граф,—имение есть?»—"Очень мало, ваше

 

 

147

сиятельство".—Фельдмаршал взял лоскуток бумаги, написал что-то и вручил офицеру, сказав: «отдай, пожалуйста, моему дворецкому». Офицер  получил 500 рублей.   Видно это ему понравилось. Чрез несколько времени подал он прошение о вспомоществовании и, не получив отказа, повторил. Наконец это показалось графу частенько. Увидев после обеда офицера, опять идущаго с бумагою в руках, он поспешил в другую комнату и притворил за собою обе дверцы. Офицер заметил, что двери не плотно притворялись к полу, пропустил  сквозь  эту щелку свое прошение и стал перед дверьми. Чрез несколько минут бумага воротилась тою же дорогою, но была свернута другим образом. Офицер догадался, что граф ее прочитал,  развертывает  и читает  следующее,   подписанное рукою графа дворецкому: «выдать такому-то офицеру 1000 рублей, взяв с него  сперва росписку, что не прежде явится просить денег, как чрез 6 месяцев».

 

В Почепе  доносят графу довольно правдоподобно,  что управитель его обкрадывает.   С горяча  пишет  он к сыну своему, Алексею Кирилловичу, жившему в Петербурге: «Алексей! приезжай счесть моего управляющего». Между тем граф разсматривает подробно дела и находит всюду порядок, верность в счетах и денежных сумм, за исключением  маловажных  неисправностей,—и удостоверяется,   что   сделанный  ему донос  основан болеe на зависти и клевете, нежели на злоупотреблении данной управителю доверенности. Что делать? А граф Алексей Кириллович уже едет. Желая удалить невиннаго человека от всех  неприятностей, а от сына скрыть поспешность свою, приказывает он призвать управителя. «Алексей едет», говорит ему граф.—Слышал ваше сиятельство.—«Слышал! так утекай!»—Помилуйте, ваше сиятельство, у меня семейство, вещи, я без денег.—«Возьми сколько надобно подвод и вот тебе 2000 р., только пожалуйста утекай». Управитель бросился ему в ноги.—«Ну, полно, сказал граф, утекай».—Чрез два дня, после отъезда управляющаго, приехал и граф Алексей Кириллович поздно вечером. Фельдмаршал уже лег почивать. На другой день,   утром,  встречает граф сына своего следующими словами: «Здравствуй, Алексей, а управитель-то утек!»

 

Однажды вздумалось графу играть в шах и мат.—«Спроси, сказал он дворецкому, не знает ли кто этой игры».—Явился армейский капитан. Граф, видя, что капитан ведет игру строго, не спускает ему ничего, не поддается, и даже выиграл у него 2

 

 

148

партии, крайне этому обрадовался.— «Ого! сказал граф, будем всякий  день  вместе  играть».—Это  продолжалось   несколько времени, как вдруг капитан исчез.—«А где мой игрок?» спросил граф. Доложили, что он уехал в полк. «Немедленно его возвратить», сказал граф.  И повеление  фельдмаршала было исполнено.—«Что ты так поспешно  бежал?»   спросил граф при входе капитана. Последний  сознался,  что он   поехал было защитить сестер от графскаго прикащика.—«Моего? разве сестры к тебе   писали?» — Капитан подает письмо, но граф поволительным тоном приказывает читать ему самому. Когда капитан кончил читать, граф с негодованием сказал:  «мошенник! — а сколько у вас душ?»— «16»,  отвечал  капитан.—«А  у меня?»—80, ваше сиятельство.— «Гм! понимаю, продолжал граф. У меня с тобою и сестрицами твоими черезполосное владение».—Точно  так с.— «Ну, ныне обыграй меня опять  в шах,   а завтра  утром прошу пожаловать. Я это дело порешу».—Является капитан. «Повозка, лошади и подорожная для тебя готовы.   Вот и деньги  на дорогу: потому что ты едешь по моему делу.   Этот пакет отдай сам  прикащику моему в руки. Прощай! Да скорее возвратись, без тебя некому меня обыгрывать».—Капитан  вручает  прикащику пакет, и каково было его удивление, когда последний, прочитав графское повеление, бросается пред ним на колени, и целует его руки. Вся деревня, и с прикащиком,  была подарена  капитану  и сестрам его в вечное и потомственное владение. Возвратясь в Москву, капитан был встречен  графом сими  словами:   «Ну, что? Прикащик присмирел?»—Вместо ответа канула слеза благодарности на руку графа, которую капитан целовал не у вельможи, а у благодетеля.

 

Граф Петр Борисович Шереметев отличался тоже благотворительностью.   Всякий день  являлось  к столу его неопределенное число знакомых, приятелей, но большею частью бедных служащих и отставных чиновников,  которые сверх того получали от него пенсию.   В Рождество, Новый год,  Светлое Христово Воскресенье и прочие праздники разсылались по знакомым подарки,  а к бедным вспомоществования деньгами и провизиею. Летом граф живал в Кускове. Всякое воскресенье выезжала туда половина Москвы, и, не говоря о гостях у графа, скажем только,  что приезжие угощались в японском домике и других беседках чаем, булками и проч., а простой народ вином, пивом от гостеприимнаго хозяина.

Должно сожалеть, что граф Николай Петрович Шереметев Бог   весть  по   каким   причинам, немедленно после смерти отца

 

 

149

сломал на Никольской улице в Москве дом, в котором он жил. Как приятно было бы взглянуть, как и в Кускове, на комнаты вельможи, который столько благотворительности изливал на Москву, и пышною своею роскошью удивил принца Генриха Прусскаго.

Возможно ли умолчать о графине Анне Родтоновне Чернышевой?—Сколько осталось в неизвестности ея благодеяний! потому что она тщательно старалась скрывать их. Как то услышала она об одной вдове почтеннаго чиновника, которая, по бедности, мыла кружева на бедную старуху, обращающуюся с ней очень дурно. Она купила ей дом, снабдила ее всем нужным, определила ей денежную пенсию, и эта облагодетельствованная ею вдова умерла в полной уверенности, что все это получила она от Ф. П. Ключарева, бывшаго тогда адъютантом у графа Захара Григорьевича Чернышева, и от жены Ключарева, потому только, что они были исполнителями воли графини.

Князь Николай Васильевич Репнин заплатил за хорошаго, исправнаго офицера, имевшаго несчасие проиграть казенных денег 30 т. руб., чтобы не наложить пятна на многочисленное его семейство. Во время похорон князя, облагодетельствованный сам объявил торжественно о сем великодушном поступке князя. Какое красноречивое, высокое надгробное слово!

Но сколько мог бы я еще прибавить подобных поступков великодушия, которые были только подражанием того, что происходило при дворе Великой Екатерины. Тогда не славились пышными обедами, заморскими винами, иностранною богатою мебелью,—роскошествовали благодеяниями. Но довольно сказаннаго мною, чтобы познакомить читателя с духом, характеризующим тот век. Дух этот пробудила Екатерина.

— « Высшая точка света, говаривала княгиня Екатерина Романовна Дашкова, служит фаросом (fare —маяк) нижнему огню летучему".

Возвышенный дух Екатерины переходил к вельможам, от них к последующим за ними начальникам, от этих к их подчиненным, и таким образом дух Великой Екатерины, более или менее, но распространялся по всей России. Утвердительно сказать можно, что Россия Екатериной мыслила, судила, жила.

Некоторыя изречения Екатерины, как владычицы полвселенной, заслуживают сохранены быть для потомства.

Дошли до ея сведения оскорбительныя об ней заключения, и советывали наказать дерзновенных. «Я могла бы, сказала она, тре-

 

 

150

бовать от русских современников молчания, и к тому их принудить; но что сказало бы потомство? а мысль, подавленная страхом в сердце, разве менее была-бы для меня оскорбительна?»

Мысль истинно царская, которая пренебрегает мелким мнением, зная, что еще будет суд потомства.

В продолжении разговора о том же предмете сказала она:

— «Самовольное, не на законах основанное управление народом бывает для государей гибельнее личных их несправедливостей или заблуждений».

Здесь у места упомянуть мнение ея о процессе Волынскаго. Она приказала представить ей процесс Волынскаго, и, прочитав оный, написала своеручно (свой по сему процессу отзыв).

 

Примечание. Отзыв Екатерины II о деле Волынскаго был неоднократно напечатан и, между прочим, в «Русской Старине» изд. 1883 г., том XXXVIII, стр. 465-466.