Сиверс Д.Р. Записки Д.Р. Сиверса / Примеч. П.И. Бартенева // Русский архив, 1909. – Кн. 2. – Вып. 7. – С. 518-526.

 

Записки Д. Р. Сиверса.

 

Флигель-адъютант Петра IIII-го, полковник Давид Рейнгольд Сиверс (1732—1814), Голштинец, оставил Записки. Оне напечатаны Эмилем Лобеданцем в 37-й книге издания: Zeitschrift der Gesellschaft für Schleswig-Holsteinische Geschichte. Это дядя славнаго графа Якова Ефимовича Сиверса. Давид Рейнгольд собрался жениться на одной из двух незаконных сестер Петра III-го, Фредерике, жившей в Киле, по дворце, устроенном на Русския деньги для дочери Петра Великаго Анны Петровны. У его родителей было небольшое владений в Рижсской ryбернии, но он числился в Голштинской слулжбе. При дворе Елисаветы Петровны Сиверсы уже имели некоторое значение, так как один из них был кофишенком, т. е. заведывал кофеем, и от него произошли графы Сиверсы (родственники графа Якова Ефимовича, стяжавшаго свое графство государственными заслугами). Но тогда Голштинцев не охотно пускали в Poccию. Они ворвались к нам, когда их герцог сделался Русским Императором, который обильно тратил на них червонцы из сундуков своей тетки.

 

Записки Сиверса внушают к ceбе полное доверие. Он был человек прямой, благодушный и набожный. Приводим из них выдержки.

 

Начато в 1762 году, в Петербурге, продолжено на обратном пути морем у Дагерорта под Ревелем (12) Августа, окончено 10 Декабря 1765.

 

«Вместе с моим двоюродным братом статским-советником Ганертом благополучно, в 6 дней, прибыл я в Петорбург. Государь мой с императрицею Елисаветою Первою в это время возвращался из Москвы. Я прибыл шестью днями раньше, и это послужило мне к счастию, так как иначе Голштинский министр Пехлин лишъ препроводил бы меня из Кронштадта назад; но я успел туда

519

съездить и предъявил себя не-офицером. Вскоре посчастливилось представиться его императорскому высочеству и его супруге. Он вообще очень любил солдат, и для него было новостью увидать офицера, служившаго в любимом его полку¹). Через несколько дней он говорил со мною о моем намерении жениться, благосклонно отнесся к оному и сказал, что скоро отбудет в Петергоф и там обсудит это дело. Оттуда последовал рескрипт обер-егермейстеру Бредалю с приказанием ехать в Киль и осведомиться, может ли Фредерика быть моею женою. Скоро пришел утвердительный ответ. Его имп. высочество полюбил меня, оказывал много милостей и почти постоянно говорил мне, ты. Великая княгиня была в это время беременна нынешним великим князем. Положено было, что по ея разрешении я буду назначен камер-юнкером и меня пошлют в Голштинию курьером с известием о благополучном событии. Его императорскому высочеству случилось однажды пировать, при чем до поздней ночи оставалась и великая княгиня. Когда зашла речь о моей предстоящей женитьбе, она сказала, что ждать нечего и что мне теперь же быть камер-юнкером, оно тут же и состоялось²). Их высочества и все сотрапезники поздравляли меня, при чем выпито было довольно вина, и я к величайшему изумлению моему стал камер-юнкером с годовым окладом в 500 талеров и с сохранением 11 талеров поручичья жалования и 8 талеров продовольственных. Лето кончилось во всяких удовольствиях, и в конце Августа последовал переезд в Петербург. Веселье и там не прерывалось. Ординарцем, ежедневно с 9 часов утра, должен я был являться ко двору и лишь ночью, по большой части около 3 часов, мог возвращаться домой. Наконец, 1 Октября новаго счета, в 10 часов утра великая княгиня произвела на свет нынешняго великаго князя Павла. Все радовалось несказанно, тем более, что Русское государство уже девять лет ждало этого счастия. По этому случаю великий князь³) пожаловал меня действительным камергером с 600 талерами годоваго оклада, кроме того флигель-адъютантом и капитаном с сохранением поручичьяго жалованья и 8 талеров на продоволъствие. В добавок получил я большое брилиантовое кольцо, оцененное в 600—.

¹) Голштинских офицеров не пускали в Россию иначе как с паспортом за подписью Петра Феодоровича, и Сиверс пробрался в Петербург не как Голштинец, но с паспортом Лифляндскаго дворянина. П. Б.

²)   Бумага о том подписана: «С. Петербург, 25 Июля (5 Августа) 1754. Петр великий князь».—И тут Екатерина съумела снискать ceбе приверженца. П.Б.

³)  В самый день рождения Павла Петровича. II.Б.

 

520

800  талеров   и   прекрасную с золотым   шитьем   одежду,   которая стоила от 500 до 800 талеров».

 

Октября 3-го в 3 часа, у. Сиверс прибыл в Киль благополучно на 15-й день. Известно, что в управлении Голштинским герцогством в то время происходили большие безпорядки и процветала правительственная волокита. Счастью Сиверса позавидовали его сослуживцы и за разными мелочами продержали его в Киле несколько месяцев. По возвращении в Петербург не допускал его до великаго князя тот самый Брокдорф, котораго в черных красках изображает Екатерина в своих Записках. Сиверс подтверждает нам ея отзывы (Брокдорф едва знал грамоте и пробрался в Poсcию под видом торговца стеклом). Сиверсу помог сводный его брат, отец графа Якова Ефимовича. Петр Федорович возвратил ему свою милость (хотя тот еще не вступил с ним в родство) и позвал к ужину. После еды началось куренье. Ему подали трубку; прежде он никогда не курил, но ему сказано, что всякий солдат должен курить. Великая княгиня упрашивала супруга, чтобы он позволил Сиверсу провести зиму в Петербурге, но тот не согласился, а когда он откланивался, послала с ним в подарок его невесте богатое платье. За разными проволочками свадьба Сиверса состоялись лишь 1-го Июля 1756 г., в церкви Кильскаго дворца, где новобрачным отведено было четыре комнаты и где в течении четырех лет у них родилось три дочери (у первой крестной матерью считалась Екатерина, а у второй великий князь).

 

Вызванный в Петербург Сиверс прибыл туда 28 Апреля 1761 года. В начале Мая их высочества переехали в Ораниенбаум. Для него и его семьи отведено еще две комнаты в Кильском замке, жене его послано богатое платье и тысяча рублей. В Феврали 1762 г. он послан был на встречу к принцу Георгу в Нарву, куда пpиехал и сам Петр III, который и повез своего дядю в Петербург в отведенный ему дворец,*), где ожидало их множество Русской и Голштинекой знати и состоялся большой ужин. 4 Марта все находившиеся в Петербурге и в Ораниенбауме Годштинские офицеры повышены в чинах и задан им пир: они обедали на нескольких столах, что продолжалось до 8 часов вечера. 5 Февраля Сиверс участвовал в перенесении тела Елисаветы Петровны в крепость: там, оно оставалось до погребения четыре недели, простояв шесть недель во дворце, где денно и нощно служились панихиды и

*) Нынешнее здание Сената П.Б.

521

дежурили чины и жены их. В день погребения каждую минуту раздавался выстрел изо ста слишком пушек, по улицам  с обеих сторон разставлены войска, из пушек стреляли ежеминутно с 8 часов утра до часу по полудни, и когда тело привезено было в крепость, последовал троекратный залп изо всех пушек крепости и с адмиралтейской верфи. Погода стояла хорошая. Заупокойная обедня длилась три часа¹).

 

1762 года, 28 Июня (9 Июля), в 11 ч. утра²) Его Всероссийское Императорское Величество Петр III-й отправился из Ораниенбаума в Петербург с тем, чтобы там следующий день, в Субботу, весело отпраздновать день своих имянин. Отъезд последовал в полной обезпеченности и удовольствии тотчас после вахтпарада; но к сожалению не прошло и получасу, как эта обезпеченность на век пропала, и Петр, бывший в то время Самодержцем во всей Poccии и имевший возможность быть страшилищем для Европы и в особенности для Дании, сделался в эти немногия минуты первым рабом (Sclave) и несчастным человеком в мире. Все последовало за его коляскою; но я не знаю, что-то смущало меня, и я был недоволен. Надо сказать, что мое спокойствие продолжалось при восшествии на престол недолго. В это время Император устраивал в Петербурге и в Ораниенбауме разныя увеселения, которыя были мне как-то не по душе, и мне что-то печальное чувствовалось постоянно. И так за Государем все поехали. Я один оставался на верху во дворце, нагнулся к окну и смотрел на этог отъезд с усвоенным уже себе горестным чувством. Когда Государь отъехал, я пошел к себе на квартиру в казармы, перед небольшою крепостью, так называемым Петерштатом. Это была крепостца, которую Государь устроил для своего удовольствия, недалеко от Ораниенбургскаго дворца. Я скинул верхнюю одежду и помышлял о том, где мне пообедать, так как тут ничего не было кроме хлеба и немного молока. Вдруг мчится кто-то стремя голову мимо казарм к Петерштату. Я разсмотрел, что это был генерал-адъютант Гудович. Он также быстро поехал назад. Тотчас послышался барабанный бой и тревога. Мне подумалось, что Государь захотел узнать, во сколько минут солдаты могут вооружиться; но скоро сделалось известно, что в Петербурге возстание. Больше нам нечего было разузнавать, так как с некотораго времени мы уже не переставали ожидать такого

¹) В Щукинском музее хранится изображение похороннаго шествия за гробом Елисиветы Петровны. П.Б.

²) По другим известиям, в час по полудни. П. Б.

 

522

несчастия. Тут все пришло в безпорядок. Бросились к пушкам, достали острых патройов и хватались за все, чем бы защищаться. Император проехал от Оратенбаума всего четверть мили, как ему доложили, что возстание общее, что он низложен и что Императрица супруга его провозглашена царствующею монархинею. Император тотчас приказал Гудовичу ехать назад и выслать находившияся в Оратенбауме Голштинския войска в Петергоф. Их всего было вооруженных 800 человек, почти без всяких военных запасов, и это против 14 тысяч Русскаго войска! Мы готовы были пожертвовать нашею жизнию, тогда как у тех говорила жe совесть о том, что они изменили своему государю. От Ораниенбаума до Петергофа добрая миля разстояния. В 4 часа мы пришли туда. Императору доложили о прибытии этой уже безполезной защиты, и. он услышал о том с удовольствием, а меня спросил, охотно ли пошли мы и готовы ли ко всему. Я отвечал утвердительно. Главным командиром нашей злосчастной толпы был генерал Ловен, из Лифляндскаго дворянства, совсем неспособный действовать в таких обстоятельствах.

 

Kaк скоро мы несколько отдохнули, я поскакали к императору узнать,  как разместить этих 800 человек и что им делать. Kaк давний любимец и всегда верный слуга, а также и как флигель-адъютант, я прямо пошел к Императору, хотя другие, из Русских, хотели сначала обо мне доложить. Я получил от него словесное распоряжение, и поспешил исполнить оное. Император находился в нижнем, ближе к Неве, Петергофском саду. Он сидел на стуле. Рядом с ним графиня Воронцова. Она плакала. Он казался довольно спокоен, но несколько бледен. Он нюхал свой платок (roch auf sein Tucl), обрызганный Лавандовой водою. Тут я видел его в последний раз. Состоявшие при нем кавалеры и дамы находились все в некотором от него отдалении. Они конечно все ждали исхода своей измены, ибо я думаю, что лишь очень немногие не принимали участие в этом преступлении.

 

Император главным образом приказывал, чтобы наши не начинали стрелять. ЯI передал о том генералу Ловену. Он был в смущении, и я как и другие убедился, что гораздо труднее исполнить генеральскую должность, нежели носить генеральское имя. Вскоре стали говорить, что по близости от иас 50 человек Русской кавалерии и что тотчас наступит дело. Каждый начал улыбаясь прощаться с товарищами. Я полюбопытствовал узнать, ужели Русские

523

приближаются и отпросился у нашего генерала и великаго героя Д. О. Фон-Ловена съездить и проведать. Он охотно дозволил; и я поехал, взяв с собою одного порутчика и несколько человек гусар; одних посылал по сторонам для разведки, других держал при себе для безопасности. Несколько верст или с четверть всего пути ехал я не торопясь, но ничего не было видно. Посланные гусары возвращались ни с чем, и я посылал других. Тогда я прибавил шагу и продвинулся верст на 14 или на 2 мили; лошадь у меня была добрая; погода стояла отличная; иначе было бы не благоразумно забираться так далеко. Наконец Господь Бог послал мне на пути Русскаго мальчика, который пробирался проселками, посланный вероятно своими господами из Петергофа или Ораниенбаума за вестями о том, что делалось в Петербурге. Этого малаго я распрашивал как мог и узнал, что в двух тысяч шагах находятся неприятельские форпосты, с заряженными ружьями и выкинутым знаменем. Тогда я повернул назад, а мальчика велел посадить на коня к одному из гусаров. Мы ехали рядом и, продолжая выведывать, я узнал от него, что в Петербурге с ранняго утра страшный шум на улицах, ходят и скачут войска с безпрестанными криками, ура, так как императрица вступила на престол и взбунтовавшийся народ кричит: нет больше у нас императора, есть Императрица! Узнав про это, я уже меньше опасался за свою жизнь, которой грозила беда, если бы на престол возведен был кто из Русских. Тут я дал волю моему коню и когда около полуночи прибыл в Петергоф, то войска нашего там уже не было, а также не было у кого спросить про него. Я спустился вниз в сад, но там не было и Императора. Наконец встретился мне мелкий придворный служитель, от котораго я узнал, что император со всеми отправился в Кронштадт на двух, находившихся перед Петергофом, яхтах, а солдаты наши возвратились в Ораниенбаум. На этих яхтах с ним были: 1) его любимица фрейлина графиня Воронцова, 2) г-жа Брюс жена офицера, 3) жена обер-эгермейстера Нарышкина, 4) княгиня Гагарина с 2-мя дочерьми, 5) графиня Штейнбок с мужем, 6) Брокдорфша из Голштинии, 7) шталмейстерша Нарышкина, муж которой был в большой милости у императора, собственно его шут, 8) брат его обер-гофмаршал, 9) Голштинский обер-эгермейстер Бредаль с женой. Этих я мог припомнить, но там было еще много женскаго пола. В этой поездке участвовал также Прусский министр барон Гольц. В Ораниенбауме я нашел всех людей под ружьем они простояли так целую ночь до утра. У меня не было никакой команды; мой полк стоял в

524

Hapве, и я действовал, как волонтер. Не раздеваясь, лег я в постель. В четыре часа послышался шум: император возвратился из Кронштадта. Если бы он с самаго начала туда поехал, как ему советывал фельдмаршал Миних, то может быть все обошлось бы благополучно.

 

В десять часов прибыл генерал-майор Измайлов (он прежде казался добрым другом недавно произведен в старшие порутчики и пожалован Аннинским орденом) с предъявлением желания императрицы, чтобы Император отрекся от престола и приказал своим людям держаться смирно: тогда не будет им никакого худа. Каждый остался этим доволен, так как ничего нельзя было поделать против 12-ти слишком тысяч человек и 60 или 70 пушек, находившихся у Императрицы в Петергофе. В половине 11-го часа Император должен был отправиться с этим Измайловым в Петергоф. С собою взял он свою графиню Воронцову и Гудовича (котораго по прибытии туда поколотили отлично).

 

Так кончилось императорство для нас Голштинцев. Перед отьездом Император приказал выдать всем месячное жалованье, что и было исполнено.

 

В два часа по полудни произошла между нами. бедными воинами, печальная комедия. Прибыл Русский генерал Суворов (впоследствии граф и фельдмаршал) с конногвардейцами и гусарским отрядом и потребовал, чтобы сдано было все вооружение¹). Сначала отобрали его у офицеров, а потом все Голштинское войско было согнано в крепостцу Петерштат, откуда уже никого не выпускали. Этот жалкий Суворов держался правил стародавней Русской подлой жестокости. Когда обезоруженных Немцев уводили в крепостцу, он развлекался тем, что шпагою сбивал у офицеров шапки с голов и при этом еще жаловался, что ему мало оказывают уважения. За тем он начал разыскивать, сколько у кого запасено денег, пожитков и драгоценностей. Злополучным солдатам и офицерам почти негде было прилечь, и они со страхом ожидали, что дальше учинит этот осел, будущий фельдмаршал²).

¹) Ниже, в Записке Штелина, показано, что это был отец великаго Суворова, Baсилий Иванович. Эта ошибка Сиверса свидетельствует о том, что он поправлял свои Записки много лет после их написания. П. Б.

²) Выше Сиверс означал, когда именно заносил он на бумагу свои воспоминания; но тут имеем позднейшую приписку. П.Б.

525

Безпомощно провели мы целую ночь. Снова явился Суворов а начал распределять людей. Русским подданным велено оставаться, в Кронштадте назначен иностранцам, и каждому из них, в особенности Прусским, досталось от Суворова по удару и толчку в затылок. Когда это кончилось, Pyccкиe подданные должны были идти в Русскую церковь для присяги, и каждый подписывался на присяжном листе, а затем офицеры отпущены на честном слове и могли разойтись по своим квартирам. По ходатайству моего брата в Петербурге Императрица приказала Суворову возвратить мне шпагу и дать полную свободу: но под разными предлогами он продержал меня до следующаго вечера, полагая, что я стану его упрашивать. Эта задержка раздражила меня чрезвычайно, так как в этих критических обстоятельствах я дорожил каждою минутою, в тревоге о моем семействе, и спешил в Петербург. Разгоряченный, а не стеснялся с Суворовым. Зять мой Зельгорст слышал, как я громко заговорил с ним, чего он никак не ожидал, так как до того был я один из покорнейших. Он сначала удивился, а потом разозлился. Смело сослался я на милость Императрицы, что наконец его смирило и принудило тот же вечер отпустить меня и со мною моего зятя. Его грубость выразилась в том, что одному полному генералу приказал он ехать позади его лошади, а остальным знатным офицерам вместе с другими. Один из бригадиров, проехав немного, оборотился назад. Суворов сказал ему, что если ему пришла охота танцевать, то пусть пошлет за музыкантами. Некоторые офицеры натерпелись ударов и толчков. В то время, как все мы находились в крепостце под стражею, воришки-гусары и кирасиры опустошали наши помещения, так что у иного осталось только, в чем он был.

В Петербург приехал я в 4 часа ночи и занял мое помещение у брата. Утром выражал я ему мою благодарность за то, что он выхлопотал для меня милость у Императрицы, и поручил ему судьбу свою. Приходилось дорожить временем, так как я должен был отправляться назад в Голштинию, а Императрица желала ехать в Москву, чтобы короноваться. В Голштинии я мог разсчитывать всего на 500—600 талеров; но я готов был и на это, думая поселиться где нибудь в деревне. С благодетельным братом моим обдумывал я, как мне быть, и вот пронеслось, что Император скончался от удара. Говорили, что с ним сделался припадок колики и что для облегчения он пил много Английскаго пива, что ускорило его кончину. Никто не верил этому... Бог про то знает, да те лица, которыя с ним были...

526

Ночью, с 7 на 8 Июля ст. счета, тело его было перевезено из места его заточения (40 верст или 6 миль от Петербурга) в Александро-Невский монастырь и стояло до 10-го в гробу, обитом в красный атлас с немногими золотыми украшениями. Он лежал в своем любимом Голштинском мундире, но без всяких орденов, без шпаги и без караула. Стражею при нем были малаго чина офицер и несколько человек солдат.