Тьебо Б. Записки. [Извлечения] / Публ. и предисл. Д.Д. Рябинина // Русская старина, 1877. – Т. 20. - № 11. – С. 507-522.

 

ЗАПИСКИ ПРОФЕССОРА-АКАДЕМИКА ТЬЕБО,

1765—1785.

 

Книга профессора Тьебо о Фридрихе Великом и его дворе: «Воспоминания двадцатилетняго пребывания в Берлине («Mes Souvenirs de vingt ans de sejour a Berlin, ou Frederic le Grand, par Dieudonne Thiebault. Paris. 1801, 5 vol.), с которою мы желаем познакомить читателей «Русской Старины» в предлагаемых здесь извлечениях, содержит в себе довольно много разсказов и суждений о приезжавших в Берлин русских знаменитостях, о личных сношениях автора с некоторыми из них и о разных обстоятельствах Екатерининскаго царствования. Прожив в Берлине долгое время, богатое любопытными событиями, ученый профессор имел частые случаи бывать при дворе Фридриха Великаго, удостоивавшаго его своим вниманием, приобрести близкое знакомство с большинством лиц, занимавших там важное общественное положение, и, между ними, сойтись особенно тесно с тогдашним русским посланником, князем В.С. Долгоруким, что поставило его в возможность видеть и слышать многое, касающееся России и русских, занесенное им потом в свои Записки. Почти не было ни одного из именитых русских путешественников, или из иностранцев, посещавших тогда Россию, кого автор не имел-бы случая встретить в королевском дворце или, чаще, у гостеприимнаго русскаго посланника. Он видел великаго князя Павла Петровича, Румянцева, Суворова, Дашкову, князя И. С. Барятинскаго, графа А. П. Шувалова и мн. др.; обо всех их он передал свои воспоминания и наблюдения,—конечно, не в равной степени интересныя, но, вообще, имеющия право на внимание русскаго читателя. Книга Тьебо не изъята некоторых ошибок, обмолвок и поверхностных суждений; однакож, она не изобилует, подобно многим в этом роде произведениям, ни задорно-пристрастными или легкомысленными выходками, ни вопиющими выдумками, с предвзятою мыслию извращения фактов. Все изложение Записок носит спокойный, умиренный тон писателя-очевидца, свободнаго от всяких личных предубеждений и желающаго просто и дельно передать истину, насколько она ему известна или понятна. Он охотно отдает справедливость достоинствам наших лучших людей, отзываясь, например, с особенным сочувствием и глубоким уважением о личности русскаго посланника, князя

 

 

508

Долгорукаго, и о семье графов Головкиных; но, с другой стороны, не стесняется и отзывами в противоположном смысле, когда речь идет об антипатичных ему характерах, как-то: о княгине Дашковой и Потемкине.

Считаем неизлишним прибавить к вышесказанному кое-какия биографическия справки об авторе «Воспоминаний». Тьебо, заочно уже известный Фридриху II своими учеными трудами (как, например: «Tratte de l'esprit public» и «La grammaire philosophique»), был вызван им из Парижа, по рекомендации д'Аламбера и ученаго филолога, аббата д'Оливе ¹), на вакансию академика, и, вскоре после своей женитьбы, приехал в Берлин, 17-го марта 1765 г. Там он был немедленно наименован членом Берлинской академии наук и определен профессором при учрежденной Фридрихом II-м военно-гражданской школе, где имел постоянное помещение, в качестве преподавателя словесных наук. Служба его, в звании академика и профессора, продолжалась непрерывно почти до конца царствования великаго короля, благосклонностию котораго он пользовался постоянно; а в 1785-м году, не задолго до смерти Фридриха, Тьебо испросил себе отпуск во Францию, откуда уже не возвращался. Кроме упомянутых сочинений его и Записок, есть еще его труды: «Tratte du style» (изд. в Берлине) и безъимянное сочинение, написанное по поручению родной сестры Фридриха Великаго, Ульрики, королевы шведской: «Les adieux du duc de Bourgogne et de l'abbe de Fenelon, son precepteur, ou Dialogues sur les differentes formes de gouvernement». (Douai. 1772. 2-е ed. Stokholm. 1788).

Теперь два слова о нашем переводе. При извлечениях из подлинника, произведенных с возможною точностию, выбиралось только то, что касалось России и русских, если представляло какой-либо интерес в этом отношении. Такую выборку, разумеется, пришлось сделать из всех пяти томов, не сплошь, а отрывками, которые потом связывались группировкою по предметам, установившею свою последовательность изложения, независимую от существующей в подлиннике.

Д. Д. Рябинин.

 

 

I.

Знакомство и дальнейшия   сношения  автора с русским посланником,  князем Долгоруким.—Его личность,   черты характера  и мнения.—Французский посланник де-Гин.—Секретарь русскаго посольства.

 

При вступлении моем в состав Берлинской академии, 15-го апреля 1765 г., после произнесения мною речи, на которую отвечал г. Формей ²), подошел ко мне один мужчина, лет около сорока, средняго роста, но довольно плотный, одетый просто и без всяких орденских знаков. Он высказал несколько приветливых

¹) Joseph Thoullier,   l'abbe d'Olivet, 1682 f l768.

²) Formey, Jean Henri Samuel, род. в Берлине в 1711 г., происходил из одной фамилии французских выходцев-гугенотов; реформатский пастор, оставивший после себя множество сочинений, ныне совершенно-забытых. Был членом акад. в Берлине. Ум. в 1797 г.

 

 

509

слов об удовольствии, с каким прослушал мою речь, и тут-же пригласил меня, на завтра, обедать у него, прибавив, что если я прежде зайду к г. Формею, то последний укажет мне дорогу. Я принял это приглашение, несколько смущенный, как обыкновенно бывает, когда не знаешь тех, чьим обязательным вниманием пользуешься. Затем он удалился и г. Формей сказал мне, что это князь Долгорукий, русский полномочный министр при берлинском дворе ¹). На другой день, в конце обеда, князь, подойдя ко мне, просил, чтоб я считал себя однажды навсегда приглашенным к нему, как только буду иметь на это досуг и желание. С тех пор я постоянно получал от него доказательства добраго ко мне расположения. Иногда он звал меня на большие обеды, с соблюдением всех условий официальнаго приглашения, а иногда, если мне случалось не бывать у него более одной или двух недель, он сам наведывался ко мне по утрам, чтобы узнать, говаривал он, не в ccopе-ли мы с ним. Одним словом, он был неизменен ко мне в течение целых двадцати лет, которыя я провел с ним в этом краю; ни важныя политическия события, ни мелочныя каверзы и козни придворных партий, никогда не набрасывали ни малейшей тени на наши отношения. Помню только два случая, которые могли возбудить во мне боязнь размолвки, или, по крайней мере, некотораго охлаждения с его стороны; но подобных последствий они не имели. О первом из этих случаев я много распространяться не стану; он касается происшествия, хотя и делающаго честь благородству и великодушию князя, но неинтереснаго для читателя, за исключением только одной черты Фридриха, хорошо обрисовавшей великаго человека. В этом траги-комическом происшествии, некий юноша, 15-ти или 16-ти лет, был предоставлен в распоряжение двух унтер-офицеров, которые так усердно поработали палочьем над его плечами и спиной, что с ним сделались корчи и судороги. Во время этой ужасной расправы, исполненной в виду отборнаго общества, посланник одного немецкаго принца, мужчина рослый и толстый, усердствуя выказать свое сочувствие героине этого романа ²),

¹) Князь Владимир Сергеевич, бывший при берлинском дворе 25 л., с конца 1762 г. по 1787 г.; после того жил в Москве, где и умер в 1803 г., 86-ти л. от роду. Биографическия о нем подробности см. в «Словаре» Бантыш-Каменскаго и в «Сказаниих о роде князей Долгоруковых» (стр. 168—169).

²) Можно заключить из неясных намеков автора, что несчастный молодой человек понес это жестокое наказание за какую нибудь оскорбительную выходку с девицей или дамой, жившей в доме князя Долгорукаго, который, вероятно, вступился за обиженную; можно также догадываться, что и сцена расправы происходила у него в доме.

 

 

510

нанес еще кулаком в грудь сильный удар наказываемому юноше, который закричал тогда: „вы-же по какому праву бьете меня?"— Когда Фридрих узнал об этом поступке, то чувство негодования и омерзения вызвало в нем следующия слова:

—   „А на каком основании этот мясник осмеливается бить моих подданных? Передать ему,  чтоб он никогда  не показывался мне на глаза! Написать его государю, чтоб он был отозван! Да мне вовсе и ненужны посланники оттуда!"

Другой случай, где я рисковал остудить дружбу ко мне князя, относится до политики. В то самое время, когда приготовлялась знаменитая кампания фельдмаршала Румянцева против турок, князь сказал за столом, глядя на меня:

—   „Пятьсот  французских   офицеров отплыли  в Тулон для вступления в службу к бусурманам,—дело совсем не благородное и не хританское, потому что русские с французами теперь в мире и дружеском союзе, на основании многих трактатов".

Я был задет тем, что князь говорил все это при мне, да еще тут-же старался смотреть на меня, и я решился отмстить за то, при случае. Такой случай не встречался в течение почти восьми месяцев, но наконец представился, и я воспользовался им. После двух болъших побед, одержанных Румянцевым, я отправился на обед к князю, чтоб его поздравить с ними, и когда, за столом, стали пить за здоровье победителей, я сказал, что в полученных новостях есть одно лишь непонятное для меня обстоятельство, наводящее на мысль, что или соотечественники мои слишком много переменились с тех пор как я их оставил, или им особенно посчастливилось в этой войне, ибо непостижимо, каким образом из пятисот французских офицеров, отплывших в Тулон, не оказалось никого ни между убитыми, ни между пленными; после этого остается заключить, что все они одарены и еверхъестественным счастьем, и отличными ногами.—Князь смешался при моих словах, вспомнив собственныя, на которыя я теперь отвечал; но он оставил без дальнейших последствий эту размолвку, и я считаю себя в праве думать, что он увеличил свое ко мне уважение; по крайней мере, верно то, что с этих пор всегда князь говорил при мне с особенною осторожностью о французской нации, которую, впрочем, он очень любил.

Князь Долгорукий был истинно добр, но без слабости; справедлив и стоек в убеждениях (как и следует быть всякому общественному деятелю); исполнен той простоты, что свойственна личностям высоких достоинств; умерен в мнениях, как все люди

 

 

511

мыслящие, способные к самообладанию; одним словом, философ,— из числа тех, кто применяет философию к делу, а не напускает на себя только ея тона. Он горд лишь в тех случаях, когда могло казаться, что ему действительно не воздают должнаго ¹).

Бернарден-де-Сен-Пьер ²),—член национальнаго института,— быв инженерным офицером, участвовал вместе с Долгоруким в Финляндской кампании, когда оба они были еще молоды; он так высоко ценил достоинства князя, что навсегда сохранил в себе искреннюю к нему привязанность и взаимно пользовался его уважением и любовью.

В продолжение Семилетней войны, князь Долгорукий, в качестве волонтера, отбыл три похода с французскою армией, при чем особенно сблизился с г. де-Гин (de-Guines), носившим тогда фамилию де-Суастра (de-Souastre). Когда последний был назначен в Берлин посланником, князь сказал мне, что он с большим удовольствием увидится с своим старым товарищем по оружию, хотя между ними, естественно, должен возникнуть повод к спору за право первенства (при дипломатических представлениях). „Но,— прибавил князь тут-же,—я надеюсь, что наша с ним дружба не потерпит от того нисколько и что этот щекотливый вопрос разрешится без всякаго непосредственнаго с нашей стороны вмешательства. В силу старинных уже трактатов, я должен уступить шаг французскому посланнику; но в случае если-бы секретныя предписания обязывали меня считаться с ним за это старшинство, как

¹) Вот маленький анекдот о его манере осаживать зазнающихся господ Певцы италианской оперы в Берлине,—как, например, Порпорино (Рогроrino) и Кончилини (Conciolini), получали очень большое жалованье, по 15 т. франков; но хотя они появлялись на сцене не более как раз двенадцать в год, однако позволяли ceбе капризничать и довольно невежливо отказывались петь на вечерах у королевы, даже когда она лично просила их о том. В особенности Кончиолини в подобных случаях почти всегда отговаривался насморком. Bсe это знали и все негодовали на такое нестерпимое жеманство, за что иногда италианцам порядочно доставалось. Однажды князь Долгорукий, за обедом, сказал директору русской придворной капеллы:—«Вот господин Кончюлини, который поет удивительно хорошо».— «Князь,—подхватил певец,—пожалуйста не упрашивайте меня петь: я не могу».—«Милостивый государь,—отвечал князь,—поверьте, я и не думал вас просить об этом: я говорил только про голос ваш, но ничуть не желал его слышать».

²) Бернарден-де-Сен-Пьер (Jacques Henri Bernardin de Saint-Pierre), известный автор «Павла и Bиргинии» ((Paul et Virgiuie), «Etudes de la nature», «Harmonies de la nature» и др. сочинений (1737 f 1814).

 

 

512

вы думаете, что пришлось-бы мне сделать? По моему, есть одно только средство: предоставить дело это нашим кучерам"  ⁴).

Маркиз де-Пон-Сен-Морис (dе-Pons-Saint-Maurice), преемник графа де-Гина в звании французскаго посланника, проживший с князем

¹) Граф де-Гин, состоя французским посланником при берлинском дворе, решительно затмевал весь дипломатический корпус своею пышностию и блестящею обстановкой. В особенности он щеголял перед представителями прочих держав своею многочисленной и великолепно экипированной прислугой, что возбудило в некоторых из них тайную зависть и желание осадить или принизить его, хотя какою-нибудь выходкой или шуточкой. Однажды проезжал через Берлин, из западной Европы, некто из русских послов, который вез в Петербурге, для представления к двору, свою молодую жену, через год спустя после их брака. Во время пребывания молодых супругов в Берлине, князь Долгорукий представил их королевскому семейству, ввел в круг своего знакомства и часто приглашал к себе. Он дал для них большой обед, где были все члены дипломатическаго корпуса. За столом де-Гин сидел подле новой гостьи, т. е. жены приезжаго посланника, которая уже успела кое-что узнать о тайном настроении многих дипломатов против своего соседа. Эта дама надела себе на палец прехорошенький перстень, где внутри была устроена маленькая шпринцовка (seringue), и, среди обеда, предложила де-Гину полюбоваться работой своего перстня и отгадать заключающийся в нем секрет. В ту минуту, когда он наклонился разсмотреть вещицу, дама подавила в ней потайную пружинку и брызнула водой, бывшей в перстне, прямо в глаза любопытному. Де-Гинъ разсмеялся от этой шутки, потрунил сам над собой, вытер мокрое лицо и потом забыл думать о случившемся; но дама неприметно опять наполнила водою свой перстень, и через несколько времени, притворившись, что хочет говорить с соседом, котораго непременно хотела сделать смешным, облила ему лицо во второй раз. Де-Гин не показал ни малейшаго вида гнева или замешательства, но тоном серьезнаго человека, дающаго доброжелательный совет, сказал этой даме: «Сударыня, такого рода потехи кажутся, на первый раз, игривой шуточкой, способной развеселить; во второй раз—резвостью, извинительною молодости, особенно когда шалость эту позволяет себе женщина;—но в третий раз подобная выходка была-бы оскорблением, и, в таком случае, вы в ту-же минуту получите возмездие из этого стакана воды, перед моим прибором, о чем имею честь вас предварить". Шаловливая госпожа не поверила, однакож, чтобы осмелились исполнить над ней эту угрозу; а потому, не унимаясь, она выпустила в третий раз воду из своего перстня в лицо де-Гина, который тогда мгновенно схватил свой стакан с водой и распорядился им согласно обещанию, прибавив весьма спокойно: «ведь я предупреждал вас, сударыня". — Муж ея тотчас-же нашелся принять дело в хорошую сторону, объявив, что это отлично сделано и что он очень за то благодарен французскому посланнику. Затем, мокрая барыня встала из-за стола переменить белье, а разговор перешел на другие предметы; только друзья госпожи посланницы, по видимому, сильно желали, чтоб это маленькое приключение не разгласилось. Все о нем обещали молчать и оно, в то время, было известно лишь немногим.

 

 

513

одиннадцать лет, говорил мне в Париже: „Долгорукий, из всех известных мне русских, честнейший и почтеннейший человек".

Раз, за столом, князь спросил моего мнения: нахожу ли я, что было-бы справедливо вешатъ всех шпионов? Вопрос этот удивил меня, и я пристально посмотрел на князя, чтобы разгадать по его физиономии—с каким намерением он спрашивает. Тогда он продолжал, с улыбкой: „Я не говорю о шпионах признанных и привиллегированных: с теми принято обходиться как можно учтивее и ни под каким видом не вешать их;—а разумею шпионов тайных, скрывающихся, и спрашиваю: распорядились-ли бы вы повесить хорошаго человека, кто, без всякой для себя личной выгоды, но только из приверженности к своему отечеству, старался-бы открыть намерения и силы врагов своего государя?"—Легко понять, что нам пришлось много беседовать по этому вопросу нравственности и общественнаго порядка.

Следующая черта покажет, с каким философским спокойствием князь встречал разныя житейския случайности. В Семилетнюю войну, он, в звании инженернаго офицера, отправился с флотом, отряженным для осады Кольберга. Несколько утомленный морским переходом, он заснул крепким сном, как вдруг поднялась страшная буря, при которой даже первые храбрецы отчаялись в возможности спасения. В это время один из офицеров прибежал будить спящаго, крикнув ему: „Как можете вы спать? Ведь мы все погибаем!" — „Когда так, —возразил князь,—то зачем-же будить меня? Лучше и вы сделайте по моему".—И он заснул опять.

Не помню, в каком именно году князь Долгорукий доверил мне одно негласное поручение, где выказалась вся его деликатность и заботливость в добрых делах. Отведя меня в сторону, он сказал мне, что к нему только-что прибыли трое моих соотечественников: молодой человек — личность прекраснаго характера, сестра его — очень милая и любезная особа, и двоюродная их сестра — не красавица, но хорошенькая девушка; все трое люди благороднаго происхождения и из хорошаго семейства. Один из родственников князя, путешествовавший во Франции, имел случай познакомиться с этими молодыми людьми и пригласил их следовать за собою, предложив им свои средства на путевыя издержки и содействие свое для доставления им приличных мест в России. Они доехали до Лейпцига, но тут не достало денег у господина путеводителя, и он их бросил, внезапно уехав в одиночку; а оставленные им молодые люди вынуждены были продать кое-какия вещи

 

 

514

для переезда в Берлин и прибегнуть к князю Долгорукому. Тот, в качестве русскаго и родича упомянутому господину, счел себя обязанным оказать им помощь. „Стоимость путешествия (говорил он мне) одинакова как для возвращения их на родину, так и для следования в Петербург; но первое направление пути имело-бы для них важныя и даже лично неприятныя неудобства, тогда как второе представляет им только утешительныя надежды, ибо родственник мой не такой человек, чтобы решился там отказать им в своей поддержке, а собственныя их качества могут способствовать им в занятии подходящих для них мест, особенно с помощию писем, которыми я могу их снабдить. Между тем, разныя уважительныя обстоятельства, по отношении к этому родственнику и фамильным интересам, дозволяют мне не иначе действовать в этом деле, как только в качестве, должностнаго лица, так что я, некоторым образом, обязан скрыть свое желание оказать услугу этим молодым людям".—В заключение, князь просил меня принять на себя, в глазах общества, вид их покровителя, посоветовавшись с г-жею фон-Камеке (Kameke) ¹), которая уже предварена об этом деле, на счет мер, необходимых для дальнейшаго их путешествия.

Я принял поручение: графиня фон-Камеке составила у себя совет из г-жи Блюменталь и некоторых других дам, перед которыми я объяснил в чем дело. Первое мнение, заявленное на этом совете, предлагало отправить этих молодых людей обратно домой, „из русских рук в русския-же руки" (de mains de Russes en mains de Russes). Это мнение я опроверг, представив на вид, что такая отсылка была бы очень щекотлива для них и довольно неблаговидна для некоторых. Тогда пришли к желаемому положительному решению, и, по составлении особых раскладок на сбор в пользу путешественников,—при чем не забыли назначить с князя Долгорукаго крупную долю вклада,—я был в состоянии отправить их в дорогу, наняв им карету до Данцига и дав необходимыя письменныя указания для проезда оттуда в Петербург — Странствование их окончилось благополучно, и я после узнал, что все они пристроились на хорошия места, а из них хорошенькая барышня вышла замуж за швейцарскаго негоцианта.

Из лиц, окружавших князя Долгорукаго, упомяну, мимоходом, об одном из его секретарей, Березине (Berezin), который доводился родственником князю Потемкину (cousin-germain) и разсказывал мне многое о нем.

¹) Рожденная графиня Головкина.

 

 

515

II.

Свндания и знакомства со многими русскими и с иностранцами, бывшими в России.—Художник Фальконнет.—Князь Барятинский.—Граф Шувалов.—Французский писатель Лагарп. — Встреча архитектора Клериссо, в Париже, с великим князем Павлом Петровичем.—Семья графов Головкиных.

 

В течении моего двадцатилетняго пребывания в Берлине, я имел случай видеть почти всякаго русскаго, проезжавшаго через эту столицу, равно как и ехавших из России иностранцев, и многих из них разспрашивал, на сколько дозволялось пpиличиями; от этого часто думали обо мне, что я сам был в России. Я видел Фальконнета (Falconnet) ¹), когда он туда ехал, видел его и на обратном пути; я был в числе тех, кому он раздавал куски от гранита, употребленнаго на пьедестал статуи Петра Великаго,—гранита, из котораго было в моде выделывать пуговицы и запонки к рукавам. Князь Барятинский ²), отправлявшийся в Париж занять там место посла, так убедительно просил меня дать ему поручения и столь обязательно обещал мне озаботиться исправным выполнением их, что я вручил ему, для передачи по назначению, несколько экземпляров только-что отпечатаннаго моего сочинения: «Traite du style". Каждый из них был в особой запечатанной обертке, с означением на ней адреса. Однакож только один д'Аламбер получил свой экземпляр. Удостоверившись в этой небрежности князя Барятинскаго, я написал о том его сиятельству, причем относил претензию мою к людям его свиты, на которых, быть может, князь возложил мое поручение. Сиятельный отвечал на это, что, вероятно, мне сообщены неверныя сведения и что он остается уверенным в исправной доставке посылок по адресу. Вот единственный поступок со стороны русских путешественников, на который я имею какой-нибудь повод жаловаться.

Граф Шувалов ³), автор „Послания к Нинон Ланкло" (epitre

¹) Фальконнет, французский художник (Etienne Maurice Falconnet), изваявший, в 1766 г., конную статую Петра Великаго в Петербурге. Род. в Пиемонте 1716 г., ум. в Париже, 1791 г.

²)  Князь Иван Сергеевич, генерал-поручик, был послом в Париже  с 1773-го по 1785  год и получил  от французов,  за красоту свою прозвание:   «le beau russe».— Род.   1738 г., ум.  22-го декабря   1811 года.

³)   Граф Андрей Петрович, сын фельдмаршала графа Петра Ивановича, действ. т. сов. и действ. камергер, правления банков директор и шпалерной мануфактуры надзиратель. Он славился образованностью. Его «Послание к Нинон» приписывали Вольтеру. Род. 1744 г., ум. в 1789 году.

 

 

516

a Ninon), остановившийся на несколько дней в Берлине на возвратном пути своем из Франции, говорил со мною однажды о новом произведении Лагарпа ¹), доставившем ему академическую премию, „Оде о мореплавании". Не знаю, как нашла на меня разсеянность, что в это время я совсем забыл про большую услугу, оказанную русскому графу автором этой оды, который для него поправлял и выглаживал все стихи „Послания к Ниноне". Об оде Лагарпа я отозвался не слишком сдержанно: высказал удивление, что автор   не  написал ее лучше; говорил, что в ней есть строфы далеко  ниже  посредственных, а хороших совсем мало; что в целом вся ода холодна и безжизненна, и что это сочинение,—одно из самых неудачных, какия выходили из-под пера автора,—доказывает отсутствие в нем всякаго дарования для произведений в подобном роде. На другой  день  после этого разговора,  князь Долгорукий сказал  мне со смехом: „Ну, вы вчера совсем погубили себя; прежде граф питал к вам просто  нежную страсть:   он особенно любил и уважал вас;  никем,  может быть,  он не был  очарован  столько как вами; но ваша строгость к Лагарпу все убила: теперь вы человек пропащий".—„Князь,—отвечал я,—мне легко утешиться в этом, если вы не разделяете настоящих его чувств".—Через посредство этого самаго графа Шувалова,—говорят,—Лагарп сделался литературным корреспондентом великаго князя Павла Петровича ¹). По этому поводу, передам маленький анекдот  о Лагарпе.   В России,   как известно,  для всех oтличий  по общественной  службе существует одна только лестница,—именно, военной карьеры. Отсюда следует,  что если там хотят наградить ученаго, или кого-бы ни было из состоящих в гражданском ведомстве, то возводят   его, например, в чин генерал-маиора, дающий титул превосходительства. Так случилось с доктором Шеффером, когда он состоял в Петербурге врачом   принца   саксонскаго,   герцога  курляндскаго и наследника всероссийскаго престола Павла Петровича. Г. Лагарп, не зная этих русских порядков, сделал довольно неловкую обмолвку у великаго князя, путешествовавшаго под именем Севернаго графа

¹) Jean Francois La Harpe,   член  французской академии,   один из плодовитейших  писателей,   оставил  16 томов   сочинений  (в 8 д. л., парижское издание 1821 г.). Родился в Париже 20-го ноября 1739 г., ум. 11-го февр. 1803 г. (н. ст.).

²) Подлинники этой обширной корреспонденции хранятся в отделе рукописей в библиотеке, во дворце, в Павловске. См. Описание Павловска, изданиe Его Императорскаго Высочества Государя В. К. Константина Николаевича. Спб. 1877 г.. стр. 437—438.

 

 

517

(comte du Nord). За обедом, на который были приглашены великим князем г. Лагарп, д'Аламбер ¹) и доктор Шеффер, наследник престола обращался к последнему не иначе, как величая его „превосходительством"; а Лагарп, приняв за насмешку этот титул, дававшийся, однакож, вследствие установленнаго этикета, высказал свое предположение одному из состоящих в свите принца, сидевшему за столом подле догадливаго автора. Придворный весьма серьезно ответил, что титул этот действительно принадлежит доктору; но такой ответ не мог убедить Лагарпа, и он, обратившись к великому князю, сказал:—„Но, государь, если медик пользуется в России титлом „превосходительства", то какое-же дают там литератору (homme de lettres)?" — „Признаюсь вам,—отвечал Павел,—хотя и совестно мне это (non sans rougir), что у нас еще не положено ранга для литераторов; но я уверен, что еслиб мать моя была здесь, так титуловала-бы вас высочеством".—Лагарп, не заметив, что все присутствовавшие лукаво улыбнулись, принял, говорят, ответ этот за чистую монету и остался доволен собой ²).

¹) Jean-le-Rond d'Alambert, знаменитый математик и философ-энциклопедист, р. 15-го ноября 1717 г., ум. 29-го октября 1783 г.

²) В pendant к этому анекдоту, приведем другой, также о пребывании Павла в Париже, из «Correspondance litteraire et philosophique» de M. le baron Grimm:

.... Архитектор Клериссо (Сlerisseau) имел честь исполнять некоторыя работы для ея величества императрицы poccийской, и, на этом основании, вообразил, что путешествующий граф Северный не может не принять его с особенным вниманием. Приглашенный в дом г-жи да-ла-Рейньер (de la Reуniere), вместе с другими артистами, которые участвовали в отделке этого изящнаго дома, он встретил там графа Севернаго и подошел к нему с следующими словами: «Граф! Я много раз, но безуспешно, записывался в вашей приемной; потом снова являлся, чтобы иметь честь вас видеть—и никогда не заставал вас».

— «Весьма сожалею о том, господин Клериссо; надеюсь, что вы не откажетесь вознаградить меня за это новым посещением».—Нет, граф, вы не приняли меня потому, что не хотели принять, и это весьма нехорошо с вашей стороны: я напишу об этом матушке вашей».— «Прошу вас, г. Клериссо, извинить меня; поверьте, я чувствую, как много потерял в этом случае».....—Напрасно старались образумить расходившагося артиста; хозяева дома (т. е. г-н и г-жа де-ла-Рейньер) были в ужаснейшем смущении,—но ничто не могло остановить чудака: кажется, он не перестал-бы ворчать даже и тогда, если бы его выгоняли вон.  Это уж не первая ссора у г. Клериссо с царственными особами: подобную-же и ничуть не уступающую этой сцену он имел и с императором германским   (Иосифом II).

Гpимм (Frederiс-Ме1сhior baron de Grimm), известный лптератор-диллетант, друг франиузских философов-энциклопедистов и корреспон-

 

 

518

Небезъинтересный в своем роде анекдот, который я могу передать говоря о России, касается одного историческаго сочинения,— совершенно особенной формы. Один русский барин, выезжая из своего отечества, получил рукопись этого сочинения, под клятвой не иначе показывать его, как с величайшею осторожностью, и отпечатать в виде брелока (en breloque), в пятидесяти только экземплярах, которые лично получить из типографии, стараясь, чтоб никто не мог видеть, достать или удержать у себя ни одного экземпляра. Господин, взявший на себя это поручение и усердно озабоченный точным его выполнением, затруднялся более всего своим незнанием подробностей типографскаго дела. Он пришел к убеждению, что я согласился-бы охотно заменить его в этом случае и сохранить тайну, почему и вверил мне драгоценную рукопись, ему порученную. Я заказал исполнить это редкое издание, со всевозможными предосторожностями, каких требовала тайна, и несколько дней спустя вручил по принадлежности пятьдесят экземпляров, в полной уверенности, что никто не узнал их содержания и что отпечатан один только лишний экземпляр, оставленный мною для себя, с ведома и согласия моего именитаго (illustre) доверителя. К несчастию, я вверил этот экземпляр моей жене, а она, прицепив его к своим часам, незаметно потеряла, потому что кольцо, на котором он был навешен, перетерлось и разошлось. Эта непоправимая случайность всегда возбуждала во мне истинное сожаление, как из-за особы автора, так и ради самаго содержания этого небольшаго сочинения. В самом деле, автор его был человек высоко-поставленный, содержание же сочинения, озаглавленнаго „Историею императоров римских", все сводилось к следующим заметкам, изложенным почти в одной фразе: "такой-то был умерщвлен таким-то, котораго другой такой-то убил в свою очередь". Этот перечень убийств, совершенных с целию овладения императорским престолом и чередующихся непрерывною и однообразною цепью одинаковых преступлений,—представляется, по известным обстоятельствам, сочинением самым удивительным и смелым, а притом и самым кратким, какое только можно придумать.

Из числа замечательных личностей русскаго происхождения, я хорошо знал графа Головкина и близкую родственницу его, гра-

дент Екатерины II-й, родился в Регенсбурге 29-го декабря 1723 г., умер в Готе 19-го декабря 1807 г., в чине статскаго советника русской службы, быв в 1795 г. полномочным министром России при Нижне-Саксонском округе. Большую часть жизни он провел в Париже.

 

 

519

финю фон-Камеке (Kameke). Начну с объаснения родственных отношений обеих этих фамилий.

IIpyccкий дворянин фон-Камеке, в молодых летах, служил офицером корпуса жандармов; получив отпуск на заграничную поездку, он отправился в Голландию и там страстно влюбился в графиню Головкину, мать которой была рожденная графиня Дона (d'Ohna),—отрасль одной из знатнейших фамилий Пруссии, — а отец был русским посланником в Гаге, где в последствии умер ¹). Этот граф Головкин был прежде чрезвычайным послом России на Суассонском конгрессе ²); при нем находилась и его дочь, тогда лет девяти или десяти от роду. Молодой фон-Камеке познакомился с нею несколько лет спустя, когда она была уже в полном цвете юности и красоты, и стал просить ея руки, на что посланник отвечал, что дочерей своих он выдаст только за графов. Вследствие такого ответа, молодой офицер поспешил возвратиться в свое отечество, где начал просить себе и получил графский титул, который дед его, любимец Фридриха Перваго, отказался принять по предложению короля. Этот дед, владелец огромных имений в Вестфалии, Померании и Бранденбурге, не захотел быть графом, сказав своему государю, что лучше предпочитает остаться одним из первых и родовитых дворян своей провинции, нежели сделаться последним графом в государстве: но он поступил так оттого, что не был влюблен в хорошенькую русскую графиню.

Внук его, добившись вожделеннаго графскаго достоинства, вышел в отставку из военной службы и, в качестве богатейшаго дворянина в крае, получил одну из самых видных и почетных коронных должностей, под условием только числиться в ней, не занимаясь де-

¹) Граф Александр Гаврилович Головкин, действительный тайный советник, кавалер орденов св. Андрея Первозваннаго и Александра Невскаго, служил сперва посланником при прусском дворе, потом во Франции, а с августа 1731 года—в Голландии. После падения брата своего, вице-канцлера, графа Михаила Гавриловича, при воцарении императрицы Елисаветы Петровны, он остался навсегда в Голландии, утвердив в своем семействе протестантское исповедание. Умер в Гаге 4-го ноября 1760 года. От брака с австрийскою (а не прусскою) графинею Екатериною Дона он имел несколько человек детей, в том числе четверых сыновей.

²) В 1728 году. На этом конгрессе граф А. Г. Головкин находился в качестве втораго полномочнаго министра. Дело шло о том, чтобы правительства, не соглашавшияся давать русским государям императорский титул, признали его, и чтобы Шлезвигския владения были отданы обратно герцогу Голштинскому. Однако, Головкин не успел в данном ему поручении.

 

 

520

лами. Тогда-то, наконец, женился он на графине Головкиной, женщине редких качеств, со всеми правами на счастие, котораго она вполне заслуживала, но не нашла в своем супружестве. Ея муж оказался человеком пустым, тщеславным, с большими претензиями и без всяких нравственных правил. Он мало того, что завел любовниц, да еще требовал, чтоб жена его принимала к себе одну из них. Та, разумеется, отказала в этом, с негодованием и на отрез: тут между супругами произошел открытый разрыв. Спустя долгое время, при праздновании свадьбы королевскаго племянника с его кузиной, принцессой брауншвейгской, Камеке, — конечно, из гордости, а не из раскаяния,—прислал к подъезду своей жены, готовившейся ехать в Шарлоттенбург на свадебное торжество, великолепную карету, запряженную шестернею отличнейших лошадей; но графиня решительно отказалась ехать в этом экипаже, высказав, что игрушки мелочнаго тщеславия не могут служить ни заменою добрых чувств, ни удовлетворением за предосудительные поступки. С тех пор граф предался пьянству до конечнаго разстройства здоровья; он поехал лечиться на воды, в Бат (Bath), и там умер, оставив после себя двух сыновей и дочь. Последняя вышла замуж за графа Головкина, своего дядю, бывшаго офицером французской службы и обер-шталмейстером курфирста-палатина; по смерти их, детей не осталось.

У графини Камеке-Головкиной была сестра, в замужстве за графом Шметтау, — почтенная женщина, образец нравственности и кротости; она оставила дочь, некрасивую собой, но за то наделенную высокими душевными свойствами. Старший брат этих дам, граф Головкин, друг и почитатель Жан-Жака Руссо ¹), был один из

¹) Кстати о приверженцах и последователях женевскаго философа (р. 28-го июня 1712 г., ум. 3-го июля 1778 г.). Князь Долгорукий разсказывал мне по этому поводу довольно занимательный анекдот: «Один хороший мой знакомый, отец семейства (говорил князь), имел шестерых сыновей. Пришла пора начать воспитание самаго младшаго из них; в это время появился «Эмиль» Ж.-Ж. Руссо. Отец семейства разсудил, что ему лучшаго ничего не остается, как последовать наставлениям этой книги. Когда воспитание окончилось, отец, в отчаянии, написал знаменитому автору, что, приняв предложенный им метод воспитания, он только сделал из своего младшаго сына какого-то урода (monstre); а Руссо отвечал ему, что, издавая свою книгу, он имел основание надеяться, что ее будут читать, но вовсе и не воображал, чтобы нашелся отец семейства, который руководствовался бы на практик содержанием этой книги".

Г. Вегелин (Weguelin), мой собрат по академии, услышав от меня этот разсказ князя, сказал, что Ж--Ж- Руссо совершенно прав в данном случае, ибо, взявшись писать о воспитании юношества, он, по необходимости, дол-

 

 

521

честнейших и достойнейших людей, каких я знал на своем веку. „Если есть на свете человек—совершенство'',—говорила мне графиня Камеке,—„так это мой старший брат". Он был в Берлине директором публичных зрелищ, в течение почти двух лет. Фридрих имел однажды разговор с ним и остался так доволен этим собеседником, что, пожелав удержать его при себе, предложил ему директорское место, в ожидании первой возможности дать другое.

Граф Головкин скоро увидел, что заведывание театральною частию окружило его мелкими дрязгами, которыя утомили его до-нельзя и отвратили от этой должности. И так, несмотря на постоянно благосклонное внимание к нему Фридриха, он не более двух лет провел в Берлине и возвратился на житье в Париж, единственно озабоченный воспитанием своих детей и занятый деятельною перепиской с наследником всероссийскаго престола, великим князем Павлом, в течение многих лет. Она возникла по особенному желанию великаго князя, который хотя никогда не видел графа Головкина, но знал его по отличной репутации. Переписка эта, со стороны Головкина, имела направление более философское и нравоучительное, нежели литературное или политическое.

Я имел вновь случай видеться с ним во время моего путешествия в Париж, в 1776—1777 гг.; он посетил меня вместе с своею дочерью,—которая являлась премилым молодым человеком с утра до часу по-полудни и очень любезною девицей с этого часа до вечера. Она носила мужское платье с утра до обеда, а женское с послеобеденной поры до вечера (!).

Граф Головкин умер еще не пожилым человеком, в Париже, от подагры, которою страдал с пятилетняго возраста. Чтобы предохранить своих детей от этого жестокаго недуга, он приучил их с самаго младенчества, ежедневно и тотчас после пробуждения от

жен был пропустить множество статей или вопросов, требующих обсуждения, так как в сочинении своем он имел в виду человека вообще, а не гражданина какой либо известной страны, не подданнаго того или другаго государя и не последователя той или другой веры. Затем, книга Руссо могла лишь излагать общия начала, нуждающаяся во многих дополнениях и видоизменениях, для особаго применения к какой нибудь отдельной личности, из чего следует, что человек основательный может видеть в «Эмиле» не более, как общия формулы, удобныя для употребления в известных случаях только с помощию многих необходимых приспособлений и последовательных переделок. Одним словом, — заключнл он,—эта книга ни что иное, как основныя соображения, которыя надо уметь видоизменять и разнообразить более или менее, соответственно времени, местности и личности.

 

 

522

сна, принимать холодную ванну, а питаться только молоком и овощами. Не знаю, помогло-ли им это средство избегнуть подагры, только могу утвердительно сказать, что мне не случалось видеть молодых людей лучше и крепче их сложенных, или равных им ловкостию во всех гимнастических упражнениях.

Отец их получил прозвание философа-Головкина (Golowkin le philosophe). Однажды он мне разсказывал, что, по окончании курса наук в Голландии, отдавая самому себе отчет в приобретенных сведениях, он ужаснулся перед внутренним сознанием, что ровно ничего не знает, хотя, впрочем, в продолжение курса учения, преподаватели были им довольны. „Вот,—говорил он тогда самому себе,—уже совсем прошло для меня время учиться, а я ничего не знаю! Кого же винить в этом? Моих наставников?—Нет: это были, люди добросовестные, столь-же усердные к делу, как и сведущие. Не падает-ли вина на книги, по которым заставляли меня учиться? Но разве целая Европа могла ошибаться в их выборе, в течении стольких веков, и общим голосом предназначить для молодежи такия книги, которыя ничему ее не научат? Это опять-таки невозможно. Следовательно, если я ничего не знаю, то собственно по своей вине: начнем же сызнова, чтобы поправить дело". Таким образом, без всякаго посторонняго пособия и содействия, он возобновил все свои уроки, один-одинехонек запершись в своей комнате, занимаясь по нескольку часов в сутки последовательным и урочным изучением книг, которыя проходил прежде, и обдумывая, так сказать, до малейших частей всякий отдел уроков, насколько было в его силах. Этот новый труд занял у него несколько лет и доставил ему двойную выгоду, приучив его к усидчивой работе и размышлению. „Если я что нибудь знаю,—говорил он мне,—то обязан этим именно моему вторичному курсу учения, который, по крайней мере, убедил меня, что мы знаем только то, чему сами собой учимся".

Графиня фон-Камеке умерла не очень давно; но, под конец своей долголетней жизни, она впала в детство от глубокой дряхлости.

 

Перев. и сообщ. Д. Д. Рябинин.

 

(Продолжение следует).