Чарторыйский А. Записка князя Адама Чарторыйского / Сообщ. С.Г. Строганов // Русский архив, 1876. – Кн. 1. – Вып. 4. – С. 418-436.

 

Приводится только перевод, французский подлинник опускается.

 

 

ЗАПИСКА КНЯЗЯ АДАМА ЧАРТОРЫЖСКАГО *).

 

 

Печатается с подлинной рукописи, на которой находятся поправки, сделанныя рукою автора и которая сообщена в Русский Архив графом Сергеем Григорьевичем Строгоновым. Записку эту следует сопоставить с письмом князя Чарторыжскаго о том же предмете (т. е. о политическом его положении между Польшею и Poccиeю) писанном в 1812 году к графу Матусевичу и напечатанном в Р. Архиве 1863 года. Обширная переписка князя Чарторыжскаго с императором Александром Павловичем помещена нами в Р. Архиве 1871 года.                                                                                         П. Б.

 

 

427

 

Перевод записки князя Чарторыжскаго.

 

События сего мира и человек, их вызывающий и в них действующий, суть не иное что как cмешение добра и зла, как непрестанная борьба этих двух начал, которыя врожденны людской породе и которых столкновение всегда было и будет одно и тоже, без всякой возможности одному началу возобладать над другим. Поэтому редко бывает на земле что либо новое, чему история не представляла бы похожих примеров. Страсти, предубеждения, личныя выгоды и кумовство сильнее действуют при обсуждении событий, происходящих перед нашими глазами. Под этими влияниями легко затемняются истина действий и правильная их оценка, коим предоставляют больше места, когда разбираются события, отделенныя от нас веками. Между тем следо-

 

 

428

вало бы в обоих случаях быть одинаково справедливым и правосудным, и если в силу государственных причин правительства нередко руководятся исключительно своими выгодами; если, коль скоро наступает пора действовать, народы и отдельныя лица никогда не в состоянии возобладать над одержащими их страстями: то по крайней мере в том случае, когда дело идет лишь о том, чтобы обсудить достоинство поступков и исполнение обязанностей, о том, чтобы заявить уважение или отказать в оном (в чем не отказывает даже и враг, самый ожесточенный, умерщвляя врага своего), тут справедливость и разум должны, кажется, вступить снова в права свои.

Не происходит ничего такого, что не происходило бы прежде. Бывают однакоже эпохи с отличительным характером и особенными оттенками, которых свойство таково, что они живее чувствуются современниками. Мне кажется, самое тяжелое обстоятельство переживаемаго нами времени есть то, что все нравственныя начала уничтожены, все обязанности перепутаны до такой степени, что не только нет уже спокойствия в жизни, но даже трудно определить как нужно поступать, коль скоро в действиях своих не желаешь иметь иных целей как свой долг и уважение других и свое собственное.

Об одних и тех же действиях, об одних и тех же обстоятельствах в настоящее время судят неодинаково: личная выгода и кумовство руководят суждением без всякаго уважения к правосудию. В ином признают героизмом то, что в другом почитается преступным и нечестивым. Верность именуется крамолою или добродетелью, смотря по тому, как требует личная выгода; у иных проповедуется и превозносится любовь к отечеству, у других она осуждается и порицается; каждый приход имеет свой черед, одинаково обращая в игралище все нравственныя правила и ослепляясь относительно их значения. При таком отсутствии всякаго безпристрастия, всякаго великодушия, которыя исчезли с половины настоящаго (sic) века, возникает такой порядок дел, что необходимо роняются и ниспровергаются в народах и в отдельных лицах невинность и благородство чувств. Зло служило примером и оправданием злу, и то, что ставили в укор другим, совершалось или готово к совершению.

Будучи поставлен в затруднительное положение, подверженное со всех сторон возможности криваго толкования или несправедливой оценки, я обязан дать в нем искренний отчет лицам, принимающим во мне участие *), чтобы, сколько от меня зависит, избавить их от огорчения обмануться в чувствах, которыя они ко мне питают; чтобы по крайней мере они видели меня таким, каков я на самом деле и чтобы их справедливость послужила мне утешением в неправде большинства, действия коей, может быть, я не избегну.

Мне кажется, что я безпрестанно слышу два голоса, с одинаковою силою кричащие мне в уши. Один гласит мне следующее.

„Нет сомнения, что положение твое из самых затруднительных; но самыя затруднения эти указывают путь, по которому тебе должно следовать. Никто из твоих соотечественников не находился и не находится еще в таких отношениях и в такой обстановке как ты, и всякий разсудительный и справедливый человек признает это. Ты за-

*) В числе   этих   лиц   были   граф   Павел   Александрович   Строгонов (1774—1817) и его супруга графиня София  Владимировна (1774—1845). П. Б.

 

 

429

нимал в России значительное место; при этом ты приобрел себе всеобщее уважение, если и не в то время, когда занимал это место, то по крайней мере после того, как его оставил; а такое безпристрастное суждение должно быть тебе лестно. Ты был другом Императора; словом, тебе довелось некоторое время играть роль на общеевропейской сцене. На этой сцене ты выражал убеждения и чувства, согласныя с благом страны, в которой ты служил, согласныя с благом Европы и противныя губительной системе Наполеона и политическим неправдам, в коих он виновен. Ты сошел с этой сцены, безспорно унося с собою уважение и сожаление всех тогда существовавших правительств и тогдашних благомыслящих людей. Ты выдержал характер и остался при своем даже и по оставлении твоего места, и взоры кабинетов и людей, любящих свою родину, все еще обращались на тебя, как на одного из тех, чье возвращение к деятельности желательно, дабы не отчаяваться в спасении Европы. Неужели теперь ты утратишь всеобщее уважение, станешь поступать вопреки тем правилам, которыя провозглашал, противуречить и изменять самому себе перед лицем всей Европы, пойдешь за колесницей ея тирана, обратишься в орудие для исполнения его замыслов, которыя, по собственному твоему убеждению, составляют бедствие настоящих и будущих поколений? Ты не обязан ничем ни России, ни Императору; ты хорошо им служил, пока мог. Пусть будет так. Но не обязан ли ты и перед самим собою и перед зрителями всей Европы сохранить их уважение и выдержать свой характер? К чему станешь ты жертвовать столь вескими уважениями и столь драгоценными выгодами? Если бы еще для действительной и очевидной пользы твоей родины! Но из за неясных надежд, из за пустых приличий напрасно губить себя, терять в одну минуту то, что приобретено годами, было бы непростительно. Можешь ли ты ожидать, чтобы Бонапарт искренне желал блага какой бы то ни было страны, и чтобы счастие Польши в особенности было так близко его сердцу? Он просто хочет употребить твоих соотечественников как свое орудие; он готов покинуть их, коль скоро его выгода потребует того, и он будет держать их в порабощении, пока только может. Подобает ли тебе способствовать подобным замыслам, допускать, чтобы имя твое соединялось с ними и появилось между именами его сообщников? Вообрази себе действие, которое бы это произвело везде, где имя это известно? Что скажут, что подумают не одни те, которые тебя знают только по наслышке, но даже и твои лучшие друзья? Как будут скорбеть эти друзья! При том, разсчет еще весьма сомнителен: счастие может покинуть Бонапарта; он может умереть. Что станется тогда с твоею страною и с тобой самим, если бы ты мог решиться на принятие крайней меры? В чем может упрекнуть тебя страна твоя? Не был ли ты полезен своим соотечественникам, пока находился на месте; не сделал ли ты даже всего, что было возможно для возстановления Польши самым надежным и самым благополучным образом? Безспорно, в виду настоящаго положения дел, тебе трудно и даже пожалуй невозможно принять решительное участие в делах России; но с другой стороны тебе по крайней мере следует ни в каком случае не вмешиваться в то, что происходит или будет происходить в Польше. Поэтому ты должен удалиться, держаться в стороне и оставаться вполне безучастным, пока не минет нынешняя буря".

Пока я внимаю   этим   доводам и проникаюсь   их силою, другой голос вопиет ко мне.

 

 

430

„Нет сомнения, что твое положение трудно, отменно и непохоже на положение всех других Поляков: они это чувствуют и отдают полную справедливость тому, как ты себя вел до сих пор. Но твои обязанности уже изменились; события в своем полёте могут их изменить еще более. Это именно и нужно предвидеть, об этом именно и нужно разсудить".

„Ты перешел вместе с своею родиною под владычество России. Обстоятельства привели тебя на службу Poccии; но ты служил ей не как Русский, но потому что ты Поляк. Ты принадлежал Poccии, по той причине, что Польша была уничтожена. Коль скоро причины нет, то и действие с твоей стороны должно прекратиться. Обстоятельства, совершенно частныя, довели тебя до того, что ты принял службу и получил значение в этой стране, не смотря на то, что она была главною причиною гибели твоего отечества. Лишь благодаря особенным связям с Императором, ты увлекся до того, что решился служить ему в публичной должности, вопреки всем важным поводам не служить. В свое время ты не переставал повергать эти поводы на его усмотрение со всевозможною откровенностию, дабы избавиться от управления делами. Собственно говоря, ты хотел служить только ему одному и повинуясь его настоятельному требованию. Но невозможно хорошо служить государю, не служа его государству. Пока ты занимал место, ты исполнял весь твой долг с рвением и добросовестностию. Ты предался исключительно обязанностям того места и того положения, в котором находился, чтобы исполнять их безупречно и вполне ответствовать тому доверию, которое тебе оказывали".

„Хотя в душе своей ты всегда был добрым Поляком, но применениe Польскаго чувства к делу было приостановлено и употребляемо лишь на благо присоединенных областей *). Было время, когда вполне исчезла малейшая надежда видеть Польшу возстановленною в какой бы то ни было форме. Но как скоро ты увидел, что надежда эта возрождается, ты приложил старания употребить возможность возрождения Польши на славу самого Императора; ты хотел соединить узами обоюдной выгоды два обязательства, которыя должны были быть для тебя дороже всего. Но твоих советов не послушали, твоим планам не последовали. Интересы, которые ты хотел соединить, стали вновь разъединяться, и ты удалился во-время, чтобы избегнуть положения, в котором пришлось бы сделаться преступником против той или другой стороны. Интересы эти все более и более расходились и сделаются вполне противуположными: ты должен покинуть службу и страну совершенно враждебную твоей родине и озлобленную против нея и против твоих соотечественников".

„Такое решение находится вне всяких сомнений. Но это еще не все: настанет минута, когда тебе нельзя будет оставаться безучастным и нужно будет действовать; она настанет, как скоро существование Польши будет объявлено, и она вся вооружится, чтобы поддержать себя. Эта минута по всему вероятию совпадет с объявлением войны с Poccиeю, и всякий Поляк, который останется тогда безучастным, будет осужден на неуважение и на презрение своих соотечественников".

„Возможно ли тебе будет одному оставаться в бездействии и попасть в меньшинство, которое устранится из за личных побуждений от дела родины и которое будет в ней заклеймено отвержением?"

*) „Забраннаго края"—Литовской Руси.

 

 

431

,Пусть не говорят Полякам о неправдах Бонапарта и о том, что они не должны сносить эти неправды. Все вопиющия несправедливости, все притеснения, которыя возмущают в Наполеоне и возбуждают против него народное негодование во всех странах, как тех, которыя он довел до унижения, так и тех, которыя он еще намеревается поработить, — все эти обиды уже испытаны злополучной Польшею: нет того нечестиваго дела, такой хладнокровной и расчитанной жестокости, резни и разграбления, которыя бы не совершались у нас со стороны держав *). Подлинно, державы эти не имеют права жаловаться на какую бы то ни было неправду; оне не имеют права проповедывать тех начал, которыя оне же сами первыя попирали и которым оне никогда не оказывали истиннаго уважения исправлением этих неправд своих. Еслибы действительно заботились о нравственных началах, о чести, о добродетели, о справедливости, то зачем же те, которые говорят, что ни в каком случае нельзя содействовать замыслам Бонапарта, зачем они не отказались участвовать в неистовствах, совершавшихся над Польшею?"

„Россия со злорадством поддерживала в ней анархию, чтобы разорить и раздробить ее и когда Польская нация попыталась устроиться и создать свое благоденствие, ее покарали, сокрушили и уничтожили самое ея имя. Не довольствуясь ея разрушением, жестокостью и коварством, добавили к угнетению обиду. Истощив все, что несправедливость может изобрести самого язвительнаго, постарались лишить ее подобающаго уважения. На нее клеветали, ругались над нею; казалось, все земли сделались орудиями тех правительств, которыя совершили преступление: это было единственным средством соделать его менее гнусным".

„Не было неправды, которой бы против нас не сделали. Нужно было все их проявить над нами. Мы были легкомысленны, непостоянны, а отчего? Оттого, что мы не могли забыть нашей отчизны и положения, которое нас принудили выносить; оттого, что мы постоянно помнили о том, о нашем долге, и готовы были принести ему в жертву нашу жизнь и наше имущество".

„По какому отсутствию логики, по какому насилованию справедливости находят, что одни и теже чувства, одни и теже деяния, геройския в Испании, в Тироле, преступны и недостойны в Польше? Всякую народность, которая возстала бы против своих притеснителей, превознесли бы до небес, а Поляков осуждают за то, что они хотят освободиться от своих Бонапартов. Дурное обращение и повальная несправедливость произвели свое обыкновенное действие: они более сплотили тех, кто были их жертвами; они глубже запечатлели в их сердцах желание свергнуть иго сознанием неправды, которая тяготела над ними''.

„За то в этом отношении один дух, одна душа у всех Поляков. Отличительным свойством этой нации сделались любовь к отчизне превыше всего в пламенное нетерпение всем пожертвовать, чтобы возвратить себе отчизну. Поляк, заявляющий иныя чувства, хочет обмануть, или он презренный человек. Действительно это человек, действующий или по одному чувству страха или из за гнусных разсчетов; но всякий Поляк, которому доступны чувства благородныя и возвышенныя, не может иметь иного желания и иной цели, как возстановление своей отчизны".

*) Т. е. Пруссии, Австрии и Poccии.

 

 

432

„Захочешь ли ты, щеголяя космополитизмом, чувствовать с большей живостию то, что происходит на берегах Таго или Адижа, чем то, что совершается на Висле? Негодовать на несправедливости, оказываемыя другим народам и оставаться равнодушным к тем, которыя перенес твой народ? Это значило бы действовать вопреки требованиям здраваго смысла и благороднаго сердца. Неужели тебя смутит мнение, господствующее в некоторых странах? Не говоря уже о том, что мнение это несправедливо по отношению к Польше, неужели ты станешь уважать мнение только тех людей, которые живут за триста миль от тебя и не имеют с тобою никаких сношений и не обратишь никакого внимания на мнение тех, которые тебя окружают, к числу которых ты сам принадлежишь, на мнение твоих соотечественников, твоей семьи?"

„Ты знаешь, что в той же мере как в России стали ненавидить Французов, так что и честь не дозволяет кому бы то ни было питать в этом отношении сомнительныя чувства, в той же самой мере, по тем же самым причинам, никому в Польше нельзя быть дурным Поляком. Да впрочем не следует судить об общественном мнении в остальной Европе по тому, каково оно в Петербургских кружках. Оно подвергалось многим изменениям и подвергается им ежедневно по меpе того, как возрастает число побед Наполеона, его завоеваний, усиливаются его связи с прочими державами. Об этом можно судить по образу действий, коего держатся самыя замечательныя личности в других странах. Новый порядок вещей достаточно упрочился, чтобы о старом уже почти позабыли. Если еще предвидятся перемены, то уже не в смысле прежних понятий и прежних властителей. Новый порядок вещей уже водворился по крайней мере на две трети. На тех людей, кому хотелось бы его сокрушить и возстановить старый, доведенный до упадка и разрушения выродившимися правительствами, начинают уже смотреть как на сочинителей невозможных к исполнению проэктов и как на врагов общественнаго спокойствия, по котором они вздыхают в ущерб свободе, и этот взгляд имеет за собой некоторый вид основательности, так как доселе все усилия избавиться от порабощения повели только к великому и безполезному пролитию крови и послужили к закреплению рабства. Притом народы, сознающие в себе недостаток энергии и сверх того полную несостоятельность своих правительств, чувствуют потребность вздохнуть и сберечь себя до той минуты, когда за нынешним хаосом последует новое сотворение мира гражданскаго и политическаго, в котором они необходимо займут вновь принадлежащее им место".

„Только Англия, Америка и покуда Испания составляют в этом отношении исключение. Но в Англии судят о делах здраво и безпристрастно: в ней поймут относительно Польши, что теже самыя причины, ради которых Бонапарт ненавидим в остальной Европе, должны оправдать Поляков, если они склонны будут слушать его; что он никогда не делал никакого вреда их земле; что он один протянул им руку и оказал участие; что, при всяком случае, он делал для них все, что ему было возможно делать. Он разсчел, что Поляки могли быть ему полезны, что они были орудие, которое стоило употребить и что ему выгодно было поддерживать в них любовь к отчизне; а этого не удостоило сделать ни одно правительство. В Польше знают Бонапарта также, как и везде; обсуждают его поступки, сожалеют об Испанцах, хотели бы видеть их, как и все другие народы, счастливыми, сокрушаются и стыдят-

 

 

433

ся, что довелось драться против них. Но эти чувства не должны быть доводимы до той степени, чтобы губить самих себя, ничем не улучшив положения других. Сожалеют о том, что связаны с судьбою этого человека и что приходится получать из его рук благодеяния, которых однакоже нельзя отвергнуть, так как никто иной их не предлагает, и за которыя нельзя не благодарить его".

„В этом отношении Поляки не могут ни в чем себя упрекнуть. Разве они не сделали всего, чтобы доказать свое пламенное желание быть обязанными императору Александру и своим существованием, и своим благоденствием? Разве они не желают этого даже и теперь? Но так как им отказали, их отвергли, так как в настоящую минуту, еслибы Бонапарт потерпел неудачу, они могли бы ожидать лишь конечной погибели; так как с одной стороны они встречают участие, помощь, надежду, а с другой враждебность, угнетение и разрушение всех своих надежд, всех своих упований: то возможно ли требовать, чтобы они полюбили своих врагов и оттолкнули своих друзей? Вот до чего доведены дела событиями и направлением, которое было им дано. Самыя дорогия желания Польши, подкрепляемыя одною Франциею и сообразныя с ея выгодами, оказались, благодаря действию кабинетов, диаметрально противоположны выгодам России. Поляки разсуждают верно; они сознают свое положение, они знают, что оно все еще опасно, что они могут еще быть покинуты и что притом их отчизна может быть им возвращена не иначе как ценою постоянных усилий и постепенно. Но вот их логика: Бонапарт нашел и найдет свой разсчет в том, чтобы нас поддерживать. Никакая иная держава этого не сделает, не видя в том своей выгоды *), тогда как его выгода состоит в возстановлении Польши. Сначала нам придется повиноваться его воле, но нам пришлось бы повиноваться всякой иной державе, которая протянула бы нам руку, а до сих пор он один это сделал. По крайней мере мы надеемся быть собраны в одну нацию, с возстановлением нашего имени, с образованием одного целаго. По достижении этого, если мы будем умны, обстоятельства, может быть, помогут нам выйти из всеобщаго крушения и разложения, когда предметы станут вновь сплачиваться и принимать определенные образы. Может быть, только при такой постановке и ценою нашей крови мы добьемся наконец того, что Русское правительство и Русский народ поймут, как полезно и пригодно привлечь нас к себе и слить обе народности узами взаимных выгод и пользы".

„Что касается до тебя лично, честные и разумные люди должны воздать тебе справедливость везде и не могут найти чего либо для осуждения твоего образа действий: он всегда был ясен. Тебе не в чем себя упрекнуть в отношении к кому бы то ни было. Ты благородно служил Императору, ты всегда говорил правду; ты истощил всю, так сказать, протяженность тех обязанностей, которыя имел по отношению к нему, даже до того, что нарушил свой долг по отношению к твоей стране: ибо в двух случаях давал такие советы, которые, еслибы им последовали, прямо повели бы к сокрушению последних ея на-

*) Россия, например, из своих собственных разсчетов, поддерживала Греков и смотрела на них как на простое орудие, которое она три раза кидала, когда не нуждалась в нем более, предоставляя их мести притеснителей. Не смотря на этот роковой урок, несчастные Греки продолжают слушать Россию, когда она им говорит именем отечества, веры и свободы.

 

 

434

дежд. Император лучше всех знает твои чувства к твоей отчизне; ты никогда их от него не скрывал. Теперь тебе уже не остается ничего более как соблюдение приличий и вежливости в поступках, но они не должны брать перевес над твоими главными обязанностями".

„Поступки наши всегда бывают относительны, смотря по обстоятельствам и связям, в которых мы находимся и, сообразно тому, они бывают нравственны, приличны и т. д.".

„Мнения и чувства, которыя ты провозглашал, были мнениями и чувствами вернаго слуги Императора и Русскаго министра, усердствующаго к славе и выгодам своего государя; ты их провозглашал потому, что занимал это место. Притом положение Европы было тогда иное: тогда было заслугою и истинною мудростью противуборствовать ниспровержению Европы, потому что оно еще не совсем предстояло, потому что еще существовала надежда на успешное противуборство и что оно могло бы в этом случае иметь благия последствия для человечества. Теперь уже не то. Становясь вновь Поляком, ты, как Поляк, не можешь более высказывать тех же мнений, тем более, что уже и сила событий дала им новые оттенки и что эти мнения уже не могут иметь прежняго приложения к нынешним обстоятельствам".

„Короче сказать, твои мнения не изменились; ты остался при прежних началах; во всем ты соблюдал свои обязательства и старался наилучше их выполнить, всегда воздавая уважение справедливости и оставляя за истиною всю ея силу. Ты должен также действовать ныне, ибо того требуют твое новое положение и новыя обязанности, которыя из нея истекают. Говорю новыя, но это обязанности самыя старыя, которыя лишь вновь восприяли свои могущественныя права. Ты снова сделался самим собою; твое пребывание в России было лишь случайным отступлением в твоей жизни, вводным предложением между скобок; и оно окончилось".

„Твой образ действий не может быть безучастным в Польше: твоя фамилия всегда стояла на виду между наиболее отличавшимися привязанностью к стране; ты сам, хотя будучи еще молод, имел случай заявить себя в том же смысле, сражаясь за свою отчизну*) и заявляя горячия и восторженныя чувства, когда дело касалось общественнаго блага. Впечатление это сохранилось доселе; к тебе имеют полное доверие, взоры обращены на тебя. Что можно было бы сделать другому, ты сделать не можешь, не погубив себя и не утратив чести; потому от тебя ожидают и требуют более".

„До сих пор ты исполнял и оправдывал всеобщия ожидания. Старайся, чтобы так было и впоследствии. Ты исполнил и определил свои обязанности, пока занимал место; ты оставял его и удалился, когда эти обязанности стали невыполнимы. Но как долго думаешь ты оставаться безучастным? Намереваешься ли ты не приносить более никакой пользы своей стране, осудить себя на ничтожество, покинуть отчизну, бросить свою семью?"

„Есть минуты, когда необходимость заставляет принять какое либо решение? Что сделаешь ты, когда Польския провинции, где ты числишься на жительстве, присоединятся к своим братьям и возмутся за оружиe, чтобы возвратить себе бытие, неправедно у них отнятое; когда ты увидишь их, с одной стороны, сражающихся за самое праведное дело,

*) Во время возстания Костюшки.          П. Б.

 

 

436

почитаемыя. Поставленный между двумя столь противуположнымн мнениями— мнением общественным и мнением людей, к коим я наиболее привязан—я должен буду искать разрешения в моем собственном образе мыслей; но, признаюсь, я всякий раз блуждаю, когда хочу выйти из лабиринта, в котором я заключен, и не вижу еще ясно выхода из него. Все что могу сделать, это более чем когда либо чувствовать несчастие, что я следовал не по единому пути и не держался неуклончиво первоначальных побуждений моей души. Единственное мое оправдание состоит в том, что я был почти неудержимо увлечен, как бы насильно и невольно.

Соображения до сих пор не приводят меня еще ни к какому заключению, ибо усматриваю с одинаковою очевидностью всю силу доводов с той и с другой стороны и вижу, что, если захочешь покориться одним, нужно отринуть другие. Признаюсь однако, что в глубине моего сердца чувства и доводы, говорящие за мою страну, берут верх и что я был бы счастлив покориться им без помехи. Я родился с этими чувствами: воспитание развило их во мне; они глубоко вкоренены в мою душу. Никто, я думаю, не любит своей страны с такою восторженностию, как я, и это чувство, которое оставалось затаенным, которое не могло действовать в течении нескольких лет, сохранило всю свою силу. Мои мнения, мои мысли, мои изыскания, мои занятия связаны с этим чувством и должны к нему относиться, чтобы удовлетворять и занимать меня. Тогда я в моей стихии и становлюсь действительно самим собою; иначе мои понятия достигают своего развития лишь на половину. Я чувствую, что я не выдержу презрения своих соотечественников, что сохранить их доверие, делать добро своей стране есть единственная слава, которая имеет для меня прелесть; что утратить уважение и отчасти приязнь моей семьи было бы величайшим бедствием, которое может меня постигнуть, а я наверное буду этому подвергнут; наконец, что если все примет дурной оборот для моей страны и мое доброе имя погибнет вместе с ея существованием, мне все таки не придется краснеть перед самим собою: все таки я не руководился никогда иными побуждениями, кроме справедливых и почтенных; мне не в чем будет себя упрекнуть по отношению к кому либо, во всех положениях, в которых я находился, так как я всегда воздавал каждому должное и в заключение пожертвовал лишь условными приличиями священным обязанностям.

Не умея как удовлетворить всем этим уважениям, не опуская ни одного из них, я часто впадаю в отчаяние человека, который не знает что предпринять; иногда же обольщаюсь надеждою, что события, может быть, помогут и примут такой оборот, что возродится какая нибудь случайность, которая ясно укажет мне должный образ действий, как в моих глазах, так и в глазах всякаго безпристрастнаго судии.

 

20 Июня 1810.