Зиссерман А.Л. По поводу одного солдатского рассказа // Русский архив, 1893. – Кн. 1. – Вып. 3. – С. 169-178. – Сетевая версия – И. Ремизова 2006.

 

 

 

                                              ПО ПОВОДУ ОДНОГО СОЛДАТСКАГО РАЗСКАЗА.

 

     „Разсказ раненаго под Плевной": так озаглавлена в Декабрьской книжке ,,Русскаго Архива" 1892 года статья П. Н. Обнинскаго, который, служа прокурором окружнаго суда в Костроме, посещал тамошний гос­питаль, где и записал солдатский разсказ, который приводим здесь в извлечении.

      „Скобелев — молодец, да ведь один на тысячу! Господа офицеры все больше с боку... один роту свою пустил вперед, а сам, милый человек, в канавку, да там и затаился, а Скобелев-генерал, на беду мимо той канавки с нами и поди... ну значит, и накрыл ротнаго. Тут Скобелев-генерал сейчас к нам: „бей его, братцы!..." ...Скобелев один на ты­сячу!... И чего боятся? Страшно, пока подходишь, а как пули начнут свистать — ничего... Ох, только уже и начальники! Иной, в мирное время, куда как прыток, распоряжается куда храбро! А теперь не то: „братцы" да „голубчики", да „соколы вы мои", а сам-то "бочком, бочком, да за нас грешных" и пр.

     „К этому разсказу", говорить автор статьи, „комментарии излишни: он раскрывает перед нами ту из областей „психологии войны", которой не коснулся еще ни один из наших боевых летописцев; в нем ри­суется перед нами обаятельный образ воина-крестьянина, который идет в огонь не по команде (?!), не по одушевляющему примеру вождей, а по своему внутреннему, непоколебимому сознанию долга (?!), презирая опасность и тех, кто хоронится от нея; он стоит выше стадной храбрости, выше заражающаго импульса толпы и знает одного лишь „Скобелева-генерала"— одного на тысячу!"

     Не имею ни малейшаго основания сомневаться в безошибочной за­писи г. Обнинскаго, но вполне сомневаюсь в правдивости разскащика. Вот хотя бы эти несколько слов: „Господа офицеры все больше с боку... один роту свою пустил вперед, а сам, милый человек, в канаву, да там и затаился, а Скобелев-генерал, на беду, мимо той канавки с на­ми-то и поди... ну, значит, и накрыли ротнаго... Тут Скобелев-генерал сейчас к нам: „бей его братцы...!" Вдарили мы с ружей и положили своего ротнаго в той же канавке".

 

 

     170

     Наивнее этого солдатскаго сочинения и придумать трудно. Во 1-х, гос­пода офицеры все больше с боку. Не только с боку, но даже и сзади должны они находиться, смотря по тому, в каком строе идет часть, в разсыпном или в сомкнутом, смотря и по тому, в какой должности офицер состоит — командует ротой, или взводом, или он просто субалтерн, ко­торому может быть приказано с несколькими человеками двигаться в тылу, для наблюдения именно за охотниками отставать под разными предло­гами (таких солдат бывает немало). Только не военный человек и не читавший военных сочинений может воображать, что на войне все ге­нералы и офицеры должны всегда быть впереди, махать саблями и вести за собою солдат, произнося при этом красноречивыя фразы. Первая обязан­ность всякаго офицера — находиться там, где требует устав: впереди, на фланге, или сзади. Бывают минуты, когда, заметив робость солдат, упадок сил, заминку, офицер должен выйти вперед, ободрить, пристыдить и подать пример мужества. Это, за весьма редкими исключениями, имеет отличный результат, хотя не обходится иногда и без неуспеха. Во 2-х, „один роту свою пустил вперед, а сам в канавку". Хорошо; значить, рота его ушла вперед, а Скобелев двигался с другими войсками следом. Каким же образом вышло, что „вдарили мы с ружей и положили своею ротнаго в той же канавке?" Да ведь ротный-то спрятался в канавке, а его рота ушла; следовательно пристрелить его могли солдаты уж не только не его роты, но даже едва ли и того батальона: потому что Скобелев-генерал двигался, конечно, не во главе какой-нибудь незначительной части в роде роты или батальона, а впереди целаго отряда. В 3-х, о достоинствах Скобелева распространяться нечего; известно, что он был не только храбрый, но умный, всесторонне-талантливый военный человек, не только ру­бака, но и военный администратор, вникавший и отлично понимавший духов­ную сторону войска; а это сторона самоважнейшая, и горе той армии, в которой на нее не обращают внимания. Мог ли же такой генерал, как Скобелев, крикнуть солдатам: бей его братцы...! (под точками здесь должно предполагать какое-нибудь непечатное слово). Нет, не мог. Скобелев мог его предать суду по полевым уголовным законам, и через 24 часа этот жалкий трус был бы разстрелян, предварительно лишенный всех атрибутов офицерскаго звания. И все это произошло бы законно, гласно, в присутствии построенных по уставу войск, и достигло бы главной цели: поддержания в войсках той строгой дисциплины, которая составляет ду­шу и единственный фундамент регулярной армии. Так, с одним струсившим офицером поступил в 1845 году на Кавказе князь Воронцов, заменив смертную казнь исключением из службы. Сделав же так, как разсказывал в Костроме солдат, Скобелев показал бы себя и плохим генералом, и плохим человеком, чего я допустить не могу.

     Между солдатами всегда, а в военное время в особенности, ходит множество разсказов, большею частью  прикрашенных,  с кучею прибав-

 

 

     171

лений и фантазий, под которыми исчезает крупинка действительности, по­давшей повод к разсказу; нередко и басней, просто сочиненных ловким краснобаем, возбуждающим внимание разинувших рты слушателей. Имя Скобелева, „знающаго заговор от пуль", дало много материала для подобных разсказов. К их числу приходится причислить и тот, о котором завел речь г. Обнинский.

     Выступать на защиту офицеров я вовсе не намерен: это, пожалуй, их бы оскорбило. С меня довольно оффициальных сведений, что их убыль убитыми и ранеными, в войну 1877 — 1878 гг., доходила до 50 и свыше процентов, т. е. значительно больше, чем солдат. Что в семье не без урода, это известно; но об этом едва ли стоит разсказывать, потому что это ничего не доказывает.

     Сам автор, двумя страницами дальше, говорить: „нельзя конечно поручиться за его, т. е. разсказа, фактическую достоверность, и что беззаветная храбрость наших офицеров тысячу раз доказана историею наших войн" и т. д., хотя этими фразами трудно загладить впечатление только что прочитаннаго.

     Автор, в данном случае, считает „важною и субъективную психологи­ческую правду" разсказа. Правда эта, очищенная от туманной оболочки, заключается в том, что весь верхний слой войска — гниль, вся же сила в простом человеке — солдате. В подтверждение такого вывода автор приводит выписку из писем покойнаго Боткина из Болгарии (Вестник Ев­ропы, Октябрь 1892 г.). Но то, что говорить Боткин, всецело относится к главноначальствующим и их штабам; ни малейшаго намека там нет на строевых офицеров, не менее солдат голодавших, страдавших, гибнувших... Солдат же в Костроме, напротив, разсказывал о ротном командире, о господах-офицерах, идущих с ними в дело, в мирное время ими командующих и „бьющих по морде". Разница громадная! О тех, которых описывает Боткин, солдаты едва ли и слыхали; но их знает отлично чуть-ли не вся читающая Россия. Все эти Л—цкие, Н—чицие и Компания, с их ординарцами, хватающими крестики, сидя за камнями, никакого отношения не имеют к вопросу, возбуждаемому солдатским разсказом и выводом из него г. Обнинскаго, который, очевидно, убежден, что трусы бывают только офицеры, а солдаты все герои. „И если, гово­рить он, не смотря на эти запугивающия, деморализующия и обобщаемыя легенды, они (т. е. солдаты) дрались как львы, бросались в огонь и пер­выми принимали на свою грудь удары врага: такое войско во столько же раз страшнее неприятелю, во сколько рядовых солдат больше, нежели офицеров (?) Имей эта прирожденная духовная мощь того „школьнаго учи­теля", который, по словам Немцев, дал им победу во Франко-прусской войне, мы увидали бы и не такия чудеса!"

 

 

     172

     Все это красивыя слова; пожалуй, если облечь их в рифмованную форму, они покажутся еще красивее; но серьезнаго значения ни сяк, ни так в них нет. Военное дело — обширная специальность; чтобы говорить о нем, нужно или побывать самому на театре войны, обладая никоторою способностью к наблюдательности; или же хоть что нибудь прочитать об этом предмете.

     Слыхал ли высокоуважаемый автор о генерале Куропаткине, бывшем ближайшем соратнике Скобелева? В глазах наших, т. е. людей военных, это авторитет, особенно во всем, касающемся войны 1877 — 1878 годов. Ну, так вот, генерал Куропаткин написал книгу: „Действия отрядов генерала Скобелева в Русско-Турецкую войну 1877—78 годов. Ловча и Плевна". Если П. Н. Обнинский улучит свободный часок, чтобы прочитать эту книгу, то, не взирая на ея специальный характер, я уверен, она ему доставит удовольствие, и он убедится, что еrrare humanum еst. Книга генерала Куропаткина не реляция, часто  грешащая против истины; нет, это отчет очевидца-деятеля, у котораго в руках докумен­ты, а перед глазами факты. К каждому слову его читатель не может не относиться без всяких сомнений в его правдивости. И тут-то, в этой правдивой летописи, он найдет показания, диаметрально расходящияся с госпитальным разсказом солдата. Беру несколько первых попавшихся страниц и читаю: „Неприятельская артилерия, не смотря на ея малочисленность, производила известное нравственное впечатление, хотя потери от нея были незначительны. Некоторые из снарядов не рвались, или рвались на слишком малое число кусков; но ожидание разрыва для людей, близ которых снаряд упал, сказывалось на лицах большинства из них волнением и первое время даже испугом", (том I, стр. 137). Испуг — смягчение незвучнаго слова — трусили.

     Дальше, стр. 138: „Уборка убитых и раненых также тяжело действо­вала первое время на непривычных еще к виду смерти солдат". „При пролете снаряда и при наиболее близких падениях офицеры командовали людям прятаться в вырытые для этой цели ровики, но сами оставались на ногах. Вообще любо было смотреть на нашу артилерийскую молодежь, первый раз бывшую в деле. Правда, они в деле под Ловчею имели своими учителями таких блестящих батарейных командиров, как полковники Бауман, Крживоблоцкий, Дыхов". Или, стр. 139: „Орудиями командовал поручик Дубасов, и хотя он был первый раз в огне, но выказал много хладнокровия и распорядительности. Увидев приближающагося гене­рала Скобелева, офицеры батареи стали звать к орудиям людей, спрятав­шихся в ровики. Люди, хотя медленно, но выскакивали и строились для встречи. Не успели они ответить на обычное Скобелева „здорово молодцы", как шипение приближающагося снаряда заставило их снова попрятаться. Снаряд ударился между двумя орудиями, взрыл землю, осыпал ею присутствующих

 

 

     173

и с рикошета полетел далее. Самовольное прятанье артиллеристов в ровики заставило Скобелева выстроить их у орудий, и он приказал отвечать противнику огнем. Новый неприятельский снаряд приближался; но генерал Скобелев хотел, чтобы все оставались открытыми, и добился этого. Счастье ему лично покровительствовало, но несколько человек из расположенных за батареею было выведено из строя".

      Стр. 167: „Один из баталионов Эстляндскаго полка, выйдя на клад­бище и попав под выстрелы, первые в его практике, без команды побежал чрез кладбище, ища укрытия от Турецких пуль, окаймлявших кладбище с Севера и Запада. Генерал Скобелев, бывший очевидцем этого безпорядка, чтобы дать урок необстреленным еще солдатам, приказал выстроить баталион по средине кладбища развернутым фронтом к стороне неприятеля и, побранив людей за безпорядок, велел проделать ружейные приемы. „Турки, заметив это построение, начали сы­пать пули; несколько человек упали ранеными, но воля на войне делает чудеса: так и в данном незначительном случае, ни град пуль, ни вид в первый раз в жизни раненых товарищей не помешали остальным чисто выделывать приемы. Добившись желаемаго спокойствия части, генерал Скобелев уже не считал полезным дальнейшее форсирование сил солдат, еще необходимых для боя, и потому приказал вести баталион по назна­чению, что и было исполнено в полном порядке".

     Из этой книги можно бы привести еще много таких же примеров; немало мог бы я разсказать и из собственной долголетней Кавказской практики. Если это не убедительно, прочитайте, наконец, военные разсказы великаго художника графа Толстаго. Надеюсь, г-н Обнинский убедится, что если в офицерской семье не без урода, то и в солдатской не без него, только в пропорционально-увеличенной дозе и в более резкой форме. Это и понятно: офицер не может не помнить ежеминутно, что самое подозрение в трусости уже равносильно гибели всей его будущности, не только на службе, но и въ обществе; даже более: все офицеры отдельной части, кроме страха за себя лично, дрожат за репутацию этой части, если даже, допустим, не из похвальнаго чувства привязанности к ея знамени, то из эгоизма: ибо скверная репутация целой части отзывается на ея офицерах, особенно на старших, командующих. В 1877 году за Кавказ была отправлена из России дивизия. По прибытии под Карс, у офицеров была только одна забота: „Господи, как бы нам не осрамиться перед Кавказ­цами!" И это совершенно естественно. У солдат же нечто подобное если и встретится, то со стороны одиночных, особенно бойких людей, унтер-офицеров. Солдаты, если трусят, то в большой компании, о репутации не за­ботятся: на будущность их влияния никакого произвести это не может, и если в обнаружении страха проявляется некоторая сдерживающая сила, то от привычки слушать команду, от страха перед фельдфебелем или ротным

 

 

     174

командиром, не редко от механическаго движения за толпой. И опять же все это понятно только человеку, знающему кое-что о войне и войсках по собственной практике, а не по собственной фантазии. Но, не взирая на все подобные случаи, какой же благоразумный человек скажет: „Дрянь ваши войска, трусы, боятся неприятельскаго огня". Разве подобные слова потребуют опровержения? Разве факты не говорят сами за себя? Разве нужно перечислять эти факты? Я достаточно знаком с солдатами; бывало время, многие длинные месяцы, когда, кроме солдат или казаков, у меня не было другаго общества, других собеседников; в искреннем расположении к солдату едва ли меня кто нибудь заподозрит, все мои писания достаточно могут это подтвердить; но est modus in rebus, прежде всего правда, безпристрастие.

     Так же точно, ни один, хоть чуточку понимающий, что такое война, не скажет: дрянь ваши господа офицеры, „все больше сбоку, и чего боятся?" а вот солдаты, не взирая ни ни что, „дрались как львы, бросались в огонь и первые принимали на свою грудь удары врага; такое войско во столько же раз страшнее неприятелю, во сколько рядовых солдат больше офицеров" (?!).

     О, sancta simplicitas! Войско, идущее на врага без офицеров, такое войско, т. с. имеющее офицеров-трусов, стократ страшнее врагу! Да пой­мите, ради Бога, что такое войско, рисующееся в вашем воображении, есть поп sепs; что без офицера 10—15 человек солдат никуда по­слать нельзя; что выставьте миллион солдат без руководителей против одного Прусскаго корпуса, и вы увидите их разсыпавшимися, как воробь­иную стаю от датской хлопушки.

     Очень понравились автору слова Костромскаго разскащика: „и чего боятся?" Он пишет их курсивом, несколько раз их повторяет, в них видит и „психологию войны", и „обаятельный образ воина-крестьянина, стоящаго выше стадной храбрости" и т. д.

     И чего боятся? Очень просто. Смерти боятся, а еще более такой раны, которая куда хуже смерти, ибо причиняет адския, трудно передаваемыя мучения и заставляет умолять, чтобы прикончили, что весьма редко однако удается: прикончить товарища даже; и в таком положении требует своего рода мужества; доктора, видя безполезныя мучения человека, на это не решаются.

     Чего боятся? Спросите у природы, создавшей во всяком животном ужас перед смертью, сотворившей человека с мозгом, сердцем и нер­вами, с происходящим в виду опасности волнением, сердцебиением и т. п. Силою воли, самообладанием, мыслию о другой ужасной опасности прослыть трусом, 99 400 людей, не взирая на стукотню сердца, бьющагося как

 

 

     175

пойманная в силок птичка, остаются на месте, не взирая на носящуюся кругом смерть... После одного, другаго раза такого испытания, является уже никоторая привычка и, смотря по крепости нервов и силе воли, страх почти совсем исчезает. Привычка — великая вещь. Попробуйте спуститься в рудниковыя шахты, и вы испытаете жуткое чувство страха; между тем горнорабочие и их начальство ежедневно туда спускаются, остаются по 12 часов, как заживо погребенные, под угрозою обвалов, взрывов; нередко сотни их там погибают, и ничего: привычка...

     И чего боятся? Если бы вы знали, что такое война в действительности, а не создаваемая воображением какая-то феерия; если бы вы знали, что война вовсе не в том только, чтобы храбро, без боязни идти вперед и, добравшись до неприятеля, начать его колоть; а в том, чтобы выносить без ропота голод, холод, переутомление форсированных мар­шей; чтобы стоять на месте, осыпаемом снарядами, не двигаясь пока не прикажут; чтобы, под градом гранат и пуль, работать киркой и лопа­той; чтобы идти в порядке, чуть не в ногу, будучи осыпаем издали снарядами дальнобойных орудий, не видя никакого неприятеля, находящагося за 2, за 3 версты, не имея возможности ни стрелять, ни защищаться, ни укрыться, — вы бы не удивлялись и не восхищались словами: „чего боятся?"

     Бывают вот какие случаи (Книга г. Куропаткина т. I, стр. 145). „Шоссе к г. Ловче идет весьма извилисто и частью углубленно. Местами оно обстреливалось продольно из заречнаго редута, при чем, по свойству окружающей местности (справа обрыв, слева крутой и скалистый подъем на Рыжую гору), нельзя свернуть в стороны. Пока Турки пристреливались к этой части шоссе, два баталиона Казанцев и дивизион орудий успели проследовать опасныя места, но баталионам Псковцев пришлось попла­титься. В особенности наделала много вреда одна из гранат, попавшая продольно в густо следовавшую нашу колонну. Она срезала около 20 человек и в том числе убила одного офицера. Движение на несколько минуть приостановилось, потому что передовые бросились вперед, и следовавшие сзади попятились; но затем убитые были сброшены в глубокий овраг справа, легко раненые поплелись назад сами, а тяжело раненые, около 10 человек, стащены к стороне дороги. На самом полотне шоссе оста­лась лужа крови, офицерское кепи и изогнутая сабля в ножнах. Тут же лежали исковерканный барабан и несколько обрывков одежды и снаряжения, смоченных кровью. Носилок для раненых пришлось дожидаться довольно долго, так как надо было пропустить другой дивизион орудий и остальную часть Псковцев".

     Так вот где „психология войны", настоящая, не воображаемая, после которой странно придавать особое значение словам „и чего боятся", да еще относить их исключительно к офицерам.

 

 

     176 

     Однако будет! Мне просто как-то неловко распространяться в опровержениях. Автор затронутой мною статьи упустил из виду audiatur et altera pars и, с некоторою поспешностью, составил свой обвинительный акт, закончив его категорическим обвинением подсудимых.

     Не могу не коснуться еще одного предмета.  Давно уже многие из наших образованных людей проводят мысли, дающия повод подозревать у них лозунгом известное изречение, последние будут первыми, а первые последними. Увлечение этих мыслителей доходит до фантастической идеализации, до признавания проблематических формул непреложною истиною, до создавания себе кумира, наконец... Кумир — серая масса; в войске — солдат, на фабрике — чернорабочий, на суде — присяжный заседатель из крестьян, и т. д. и т. д. Ессе hото!  Вот кто победит врага внешняго, вот кто одолеет все невзгоды внутренния, вот кто превратит нашу дорогую Русь в благоустроенное, цветущее государство, в котором ожидает всех общее блаженство. К чему все эти генералы, офицеры, ученые, директоры фабрик, судьи, чиновники, духовенство, дворянство, вообще, все так называемые интеллигенты? Они только трусы, эксплуататоры; они только думают о своих выгодах, о своем комфорте, о наградах и наживе. Долой их, да без всякаго исключения!

     Я не преувеличиваю, я не шучу; так выходит из многих писаний последняго времени, когда вникаешь в их смысл, отбросив разныя пояснения и разныя сладкия присыпки к горьким пилюлям, подносимым всей этой негодной массе, именуемой обществом.

     Но, позвольте, ведь и эта, поголовно порицаемая масса интеллигентов плоть от плоти, кость от кости народа. Что же их так изуродо­вало? Образование, пребывание в учебных заведениях, цивилизация? Значит, нужно все это бросить, опроститься и жить, как живет ваш идеал — народная масса? Вероятно, вы этого не думаете; напротив, требуете широкаго развития образования, сделав его для всех доступным; желаете, чтобы и наш мужик, как Немец, Француз, получил „школьнаго учи­теля", читал свою газету, разсуждал об общественных делах, посредством выборов выражал свою волю, одним словом, приобщился цивилизации, высшей культуре? Прекрасно; но ведь тогда и ему грозит та же участь, какая постигла тех других Русских людей, превратившихся через образование и приобщение к цивилизации в ни к чему негодных паразитов?

     Читая все, что пишется в этом тенденциозном направлении, ни к какому другому выводу нельзя придти. А вывод, согласитесь, безсмысленный, и едва ли к нему те, пишущие, стремятся. Но такова уже судьба всего, и что в основании имеет фальшивую закваску...

 

 

    177

    Никто у нас, дома, не оспаривает, что наш народ славный народ, что он и от природы, и от многих условий его многотрудной жизни, от всего им выстраданнаго и испытаннаго, обладает многими неоценимыми качествами, что он представляет хороший материал для усовершенствования, что он во многих отношениях превосходит другия национальности. Но кто же, не обуреваемый пристрастием и собственной го­рячечной фантазией, не сознаёт, что тот же народ имеет много недостатков, слабостей и в некоторых отношениях уступает другим народностям? Что нельзя же вдруг счесть его вместилищем всех добро­детелей и доблестей, кладезем святости и премудрости, когда мы так часто видим примеры противнаго? На чем же основываются все эти надежды, даже более, уверенность, что от него — простаго народа услышим мы ве­ликое слово возрождения, не России только, но всего мира; от него можем ожидать небывалых подвигов, имеющих поразить вселенную, и все это при непременном условии — освободить его от руководительства всех выше исчисленных, испорченных цивилизациею людей?..

     Очень интересно было бы получить ответ, но ясный, доступный пониманию нашему, простых людей, черпающих указания из жизни и основывающих свои суждения на фактах, воочию перед нами совершающихся.

 

     В заключение всенижайшая, покорнейшая просьба: господа, философ­ствуйте, фантазируйте, пишите как и о чем хотите, но, ради Бога, оставь­те в покое армию. Подумайте только, в какое время мы живем. С ми­нуты на минуту, даже против желания правительств, может вспыхнуть пламя войны и охватить нас со всех сторон. Наша единственная опора в армии, в ея стойкости, доблести, во всех тех преемственных качествах, благодаря которым не могли сломить нас ни гениальные полковод­цы, ни всеевропейския коалиции, ни свои грехи и недостатки в вооружении, снаряжении, продовольствии, ни отсутствие путей сообщений, ни многое другое еще. Говоря об армии, нельзя исключать из нея офицеров, так же как, говоря об учебном заведении, нельзя исключать из него преподавателей. Берите, господа, пример с других Европейских стран: там есть ради­калы, архикрасные революционеры, не стесняющиеся печатно поносить своих министров площадными ругательствами, но и те о своей армии или — ,,vive l'armée!" или — молчок. А у нас находятся люди, которые публичныя чтения открывают на тему о трусости офицеров!... *) Чудно, право.

     *) Г. Обнинский намекает на Зола, который в романе «Débâсlе», выставил в безобразном виде многих Наполеоновских командиров, не сделав впрочем исключения и для солдат. Но какая же аналогия между тою армиею и ея постыдным разгромом и нашею армиею и ея победоносным шествием в Константинополь? А. З.

 

 

     178

      Будьте же милостивы, закройте клапан своих философских паровиков хоть до поры-до-времени. Не смущайте тех многих юношей и малоопытных читателей, которые уже состоят в рядах армии, или должны еще поступить в них; не умаляйте духа верующих в свою ратную силу, да не посрамимся во веки!..

                                                                                                                                                                   А. Зиссерман.

         С. Лутовиново.

     18 Декабря 1892 года.

 

                                                                                                                    *

     Поместив в Декабрьской книжке „Русскаго Архива" за 1892 год статью г. Обнинскаго, мы желали, чтобы вопрос, котораго коснулся талантли­вый автор, был более обстоятельно разсмотрен. Желание наше исполнил давнишний наш сотрудник, известный знаток Русскаго военнаго дела. Прослужив долгое время в рядах нашего войска и обладая большими историческими сведениями, А. Л. Зиссерман мог безпристрастно разобрать статью г. Обнинскаго, за что и приносим ему искреннейшую благодар­ность. П. Б.