Шуберт А.П. Михаил Семенович Щепкин. Род. 1788 г., ум. 1863 г. // Русская старина, 1888. – Т. 60. - № 11. – С. 435-444.

 

Редакция текста – Ирина Ремизова

 

 

 

                                                                   МИХАИЛ СЕМЕНОВИЧ ЩЕПКИН.

 

                                                                          Род. 1788 г., †  1863 г.

 

     Ноября 6-го нынешняго 1888 года минет сто лет со дня рождения Михаила Семеновича Щепкина. Хочу поделиться моими воспоминаниями о нем, как о человеке, стоявшем выше своей среды и имевшем нравственное влияние на артистов и моло­дежь нашего времени.

     В конце 1830-х годов, лет семи-восьми, я попала в дом Мих. Сем. и постоянно гостила в его семье. Из детских воспоминаний осталось у меня: его собственный дом у Спаса на Песках, в Садовой, с большим двором и садом; огром­ная семья, состоявшая из старушки матери, жены, семерых детей, трех сестер (одна из них вдова с взрослой дочерью) и брата (ныне здравствующего). Кроме родных у него жили: вдова актера Барсова, — которому Мих. Сем. считал себя обязанным своей сценической карьерой, — пять человек детей Барсова, бедная девица Татьяна Михайловна Оралова, парикмахер Пантелей Иванович, вывезенный М. С. с его стороны, и какой-то параличный старичек, который имел особую комнату и несколько лет не вставал  с постели. Не помню его имени и кто он был такой. На мой детский вопрос, за что за ним так ухаживают, получила  в ответ, что он всех детей грамоте даром учил. Дом был полон жизни. За стол са­дилось каждодневно не менее двадцати человек; постоянно были посторонние. Иногда по вечерам сам М. С. играл с детьми в бабки. В то время не принято было жить на даче; поэтому летом часто собирались поездки с кушаньем и самоваром по

 

 

     436

окрестностям Москвы. Молодежь пешком, а старушки и мы, ребятки, в коляске. Больше одной коляски не помню; уж очень запечатлелось в памяти идущее пешком целое народонаселение. Хорошо было, весело, просто. Не могу без умиления вспомнить, как бывало за мной приходила добрейшая Татьяна Михайловна, зимой с дровешками, а летом с небольшой тележкой ручной, в которой белье возят полоскать на реку. Усадит в эти милые экипажи, да так и везет по стогнам столицы с Петровскаго бульвара к Спасу на Пески. Мыслима-ли эта простота в наше время? На извощиков много тратить считалось лишним расходом.

     В 1839-м г. меня отправили в Петербург, чтоб поместить в театральную школу. Только у меня и было в детских воспоминаниях о доме Щепкина.

     В 1843-м году я поступила на петербургскую сцену. В 1845-м снова была переведена в Москву. Тут уж я созна­тельно могла понимать Мих. Сем., хотя по семейным обстоятельствам я виделась с ним только в театре. Мои старшие не были в хороших отношениях с М. С. и находили неудобным пускать молоденькую девушку в дом, где было много молодежи.

     Воспоминания мои будут отрывочны, анекдотичны.

     Разговаривать с ним можно было только на репетиции, а в спектакле... и не подходи. Он священнодействовал. Весь в огне, пот льет градом; играя даже водевиль, он готовился как будто к чему-то страшному. Конечно, он был выше, образованнее своей среды, но какая скромность! Он сознавал себя неучем, выслушивал мнение каждаго, хотя-бы и студента. Никогда не возносился и, конечно, щелкал нас, если заметит хоть тень самомнения; своим развитием, по его словам, он обязан дому Аксаковых. С ним впервые я поняла, что значит серьезно относиться к искусству. Я упомянула, как он готовился к исполнению роли. По возвращении домой съигрывали новую роль, он снова брал читать ее, чтоб проверить, какия были ошибки. По выходе замуж, когда я бывала у него, я была этому свидетельницей. Гуляя по улицам, он постоянно думал о какой нибудь роли, забывался иногда и говорил вслух. На репетиции иногда едем в казенной карете, он

 

 

     437

так просто, естественно начинает говорить, — думаешь, что это он мне говорит, а оказывается — роль читает наизусть, да так твердо, — слова не переставит. Бывало, обращаешься к нему за помощью: «как это выразить?» Он не учил с голоса, а требовал, чтоб сама вдумывалась. «Научите-же как сказать?» „Этого нельзя, я скажу, может быть, и хорошо, но по своему, а ты можешь сказать еще лучше, тоже по своему, у всякаго человека есть манера, присущая только ему". „Избави Бог не знать роли или передавать своими словами; как публика и критики могут судить о языке автора, если мы будем сочи­нять по своему?" Иногда хотелось-бы сократить, ибо скучно. Беда! „А ты не читай на сцене твою роль, говори... живи... не будет скучно. Не хотите потрудиться, все бы вам кулач­ный бой, да бенгальский огонь, по эффектней, да полегче"... „Ах! как я люблю драматическое искусство!" — бывало ска­жешь.—„Врешь, маточка, ты его еще не понимаешь, а ты лю­бишь, что молодежь тебе много в ладоши хлопает, безкорыстной любви ты еще не знаешь". И правда! Бывало студенты 1840-х годов неистовствуют, вызывают, так весело! а как за кулисами начнут отделывать Мих. Сем. и другие артисты, пока­зывать все промахи и недостатки, чувствуешь, что не велика птица, сознаешь, что не Бог знает какой талант, а просто молодежь — молодость приветствует. В старину — на репетициях мы больше всего боялись старших артистов: они учили, заставляли несколько раз повторять, это был постоянный экзамен. Мих. Сем. иногда заходил в театр, хотя и не был занят, всегда принимал участие и делал замечания. При малейшем самомнении сейчас оборвет. Солгать, схитрить перед ним немыслимо... Он сейчас проникнет настоящую мысль и разоблачит. Представлю несколько случаев из моей жизни; может, теперь это и смешно покажется, но тогда для меня это было ново и хорошо ложилось на душе. Спешишь разсказать ему про себя что нибудь хорошее. „А я вот как сказала или сделала". Он: „А я сегодня умывался". „Ну так что же?" „Ничего". „Зачем вы это говорите?" „Я обязан себя в чистоте держать и не хвастаюсь, а ты хвастаешься. Чем? Ты обязана была так поступить. Разве Бог тебя на гадости создал?"... „Жизнь дана для наслаждения", скажешь. — „Кто и

 

 

     438

в чем находит наслаждение? Я, как-то гуляя набрел на свинью, которая лежала по горло в грязи, я остановился перед ней, а она поглядела на меня, да и говорит: дурак, дурак, ты не понимаешь какое это наслаждение!"

     По приезде в Петербург в 1839-м году я недолго была в театральной школе, меня отдали в пансион, подобный тому, где училась m-mе Манилова. Там больше всего обращали внимание на хорошия манеры: т. е. когда говоришь с кем, надо делать милое лицо, говорить с улыбкой, особенно приветливо. Вероятно, эта прелесть во мне в пересол пошла. Мих. Сем. несколько раз обрывал меня при многочисленнейшем обще­стве. „Не ломайся, маточка, не актрисничай, говори проще".

     В 1844 г. я играла в Петербурге Лизу в „Горе от ума". Кто-то сказал, что фразу: Но мудрено из них один скроить как ваш — должна говорить Софья Павловна. Лизе не следует вмешиваться в разговор. Мне припомнился этот случай потому, что недавно я видела печатный экземпляр с такой поправкой. Так мы и играли в Петербурге. В Москве я было с апломбом и сделала такое замечание.

     — „Маточка, сделай милость, не поправляй ты мне Грибо­едова: по моему глупому разуму самое слово скроить приналежит горничной с Кузнецкаго моста".

     В Москве открывалась новая фотография. Артистов просили сняться. В это время игралась с большим успехом „Школа женщин" Мольера. Приди мне в голову предложить М. С. сняться в костюмах из этой пьесы. Батюшки! как мне за это до­сталось! Какое я имею право превозноситься, как смею ду­мать, что хороша! „Прекрасно, я не хороша, ну вы хороши". — „И я не хорош, одним понравился, другим нет".

     Быв сам скромным, он преследовал самомнение даже до жестокости, в чем сознался один раз, разсказав мне следующее: в каком-то городе одна артистка из первоклассных, играя роль в великосветской комедии, не подхо­дила своими простонародными манерами к роли, что было замечено критикой. Она очень обиделась. На репетиции бра­нила рецензента, „чего он хочет? М. С., какия такия у меня манеры?" М. С. ей ответил: „У вас манеры дочери повара князя NN", и сам признался, что это жестоко было сказано.

 

 

     439

     Про „Горе от ума" он говорил: „хвалят меня в Фамусове, а я не барин: нет у меня барской ноты. Вот Петя Степанов, если-б не ленился, больше меня был-бы на месте, у него барския ноты". Вот как внушал Мих. Сем. любовь к искус­ству, уважение к публике, не к массе, — она добра и безтолкова, — но к критике и к интеллигенции. Он разсказывал. как они подтягивались, зная, что Сергей Тимофеевич Аксаков в театре; так и мы боялись Николая Христофоровича Кетчера и его кружка. Надо прибавить, что в это-же время были люди, которые говорили, из первоклассных-же, что нечего робеть, когда выходишь на сцену, надо помнить, что перед тобой „огород с капустой".

     Теперь перейду к беседам Щепкина о казнокрадстве. В то наивное время казна представлялась чем-то отвлеченным, чужим, что можно обирать безгрешно: „она-мол матушка бо­гата". Мих. Сем. глубоко огорчался лишними расходами по театру и грабежами чиновников, в союзе с подрядчиками. Он раз­сказывал, что когда приехал в Москву, театральная контора состояла из пяти чиновников, кроме директора: управляющий конторой, он-же и распорядитель по репертуару, переводчик — он-же и секретарь, смотритель театра и сборов, казначей, других не помню, остальные простые писаря. Артисты — это и я еще застала — играли одни и те-же в операх, драмах и водевилях. В балете „Фенелла", в бенефис танцовщицы Гюлель-Сор, участвовали драм.: Орлов, Петр и Василий Степановы, Никифоров, Потемчинов. Не знаю, что они делали во всем балете, но в сценах возстания и сражения они были на первом плане, это я хорошо помню. Конечно, тогда была хоро­шая театральная школа и ни один человек, воспитавшийся в ней, не пропадал безследно. В театральном деле столько разнообразных отраслей занятий, что даже без сценическаго таланта человек может приносить пользу и окупить свое воспитание.

     В это время, о котором я говорю, московский театр уже был под управлением петербургской дирекции. Порядки пошли иные. Уничтожили образцовую школу, где, как я уже говорила, учили так, что всякий был полезен в деле. Му­зыка обязательна для всех, фехтование, рисование, танцы. Выпу-

 

 

     440

щенные из школы, получающее небольшое содержание, могли давать уроки музыке и танцам, и тем добавляли себе скромное содержание. По уничтожении школы, пошел наплыв чиновников. Это возмущало Мих. Сем.: он, говорил, что гражданским и уголовным законам мы подлежим как и все подданные, зачем-же при театре столько чужих? Конторское наше дело состоит в тряпках. Те пришлые могут другим образом приносить пользу отечеству, а актеры, оставившие службу или выпущенные из школы, лучше поведут свое хозяйство, они его знают и оно близко их сердцу и не поднимут руку на свою аlmа mater. Попалась и я по поводу грабежа. Перчатки и обувь казенную нам позволяли держать дома. Водилось так, что по прошествии некотораго времени свои собственные баш­маки или перчатки, порядочно поношенные, отдаешь в контору и требуешь новые. Попадись я на глаза М. С. с этим. Он спросил: „Что это, маточка, за старье? Ты не могла на сцене так износить обувь?" Я преспокойно отвечаю, что ношу казен­ные башмаки и перчатки вне театра. Господи! что это было! Как он вскипятился, назвал меня безсовестной, воровкой и пошел... и пошел... Тут и объяснил он, что такое казна, какия обязанности должны быть гражданина к отечеству, и про старое время, как выше описано.

     В 1847-м году, по его рекомендации, я поехала в Одессу. Там, по желанию кн. Воронцова, открывался театр с казенной субсидией, и князь просил Мих. Сем. составить труппу. Он рекомендовал Шумскаго, меня с мужем и Богданова режисером. Распорядителем был Александр Иванович Соколов. Губернатор, Дмитрий Дмитриевич Ахлестышев большой любитель театра. Щепкин не оставлял нас своим участием, все дело шло по его инициативе. Его мнение было, что молодежь должна практиковаться на провинциальных сценах, изучать общество, нравы, стараться жить артельно, чтоб было дешевле, и, главное, избегать роскоши. Кстати упомянуть, что до последних дней его жизни у него горели сальныя свечи, стеариновыя употреблялись когда звали гостей, а сальныя свечи в то время куда уж как делались плохо.

     Случалось мне у него занимать дениги: он никогда не отказывал, но требовал акуратнаго возвращения. В какой срок обещала возвратить, чтоб слово верно было.

 

 

     441

     Когда у меня пошли дети, он так наставлял: „Старайся дать образование, ничего не жалей. Не говори детям, что не должно делать дурнаго, потому что Бог накажет. Вну­шай, что Бог создал нас на хорошее, и во имя разума не следует делать дурнаго. Бог дал нам все, чтоб быть счастливыми. Во многом мы сами виноваты. Если горе и неудачи будут преследовать тебя, то помни о других, что есть несчастнее, которые с терпением несут крест свой, но чтоб понять это — надо любить людей. Люби, люби их. Хотя больше дурных, но какая радость, когда сойдешься с хорошими, и к дурным надо относиться с любовию, — кто знает, что его сделало дурным, может он ласки не встречал, слова правды ему некому было сказать". Дорогия воспоминания! Но как слабо мое перо, чтоб в точности выразить, как он говорил.

     Болело его сердце о крепостных. Много у него было разсказов, некоторые напечатаны. От него перваго я поняла тяжкое положение крепостнаго состояния. Хотя случалось самой видеть, как их бьют, но я не придавала значения, потому что хотя не была крепостная, но воспитывалась под сильным битьем, — тогда считалось так нужно. При воспоминании о моем детстве ни малейшей злости нет в моем сердце. Мои роди­тели тоже были крепостные, но они не жаловались, напротив, маменька говорила, что нужду узнала, когда их выпус­тили на волю. Нас было 12 человек детей, каково их было содержать, а в крепостном состоянии она жила на всем готовом. По разсказам М. С. я узнала другую сторону медали.

     Один раз Мих. Сем. неловко попал с своим разсказом. Часто он приезжал ко мне в 12 часов чай пить. Чай чтоб непременно был в чашке, а не в стакане. „Во всем сочувствую прогрессу; но пальцы обжигать — этого прогресса не понимаю". Застал он у меня барыню, как раз родственницу той знаменитой графини, которую кружевница — девка Мелина —  изводила, что какой урок ни задай, она все, бестия, выполнит. Он и разскажи этот анекдот. Барыня моя взбеленилась, что это клевета, графиня примерная религиозная женщина, всеми уважаемая. С тех пор она у меня не бывала. Еще случай: был М. С. где-то на водах. Встретился там с двумя гене-

 

 

      442

ралами, Дмитрием Дмитриевичем Ахлестышевым и Александром Николаевичем Лидерсом. Мих. Сем. пил воды, после про­гулки сел отдохнуть. Генералы подходят к нему, — он, конечно, встал, — спрашивают: „Скажите, М. С., отчего французский актер, хотя бы второстепенный, ловок и свободен на сцене, тогда как наши, и первоклассные-то, связаны, а вто­рые — уж Бог знает что"... „Это оттого, что я перед вами встал". „Что это значит?" „Я старик, устал и не смею с вами сидя разговаривать. А французский старик не постеснился-бы. Снимите крепостное иго и мы станем развязны и свободны". Часто он любил декламировать стихи из какой-то французской комедии:

За родину нашу, с врагом в бой кровавый,

В день битвы, здесь каждый пойдет,

Вернется домой он увенчанный славой

Иль в битве со славой падет.

Но нужен и тот, кто трудится

И в поте лица — кто снедает хлеб свой.

В безвестной он доле, все может гордится,

Хотя не увенчан он громкой молвой.

Честь тому, кто глубь земли

Тяжким заступом копает;

Кто трудами для семьи

Хлеб насущный добывает;

Кто над плугом льет свой пот;

Кто слугой у господина

Ношу тяжкую несет

Для жены своей, для сына.

Честь и слана их трудам!

Слава каждой капле пота....

Честь мозолистым рукам....

Да спорится их работа!

     Последнее время у него очень были слабы нервы. Разсказывая, читая или выслушивая что нибудь доброе, хорошее... он заливался слезами. За год до смерти с ним был легкий удар и его посадили на строгую диэту. Он, любивший по­кушать, должен был довольствоваться свежими щами из курицы, винегрет из одной свеклы; на ужин сыворотку, и все это запивалось водой с клюквенным морсом. Когда бывали обеды в английском клубе, он не пропускал их, чтоб быть в обществе, которое любил, а есть мог только одни

 

 

     443

легюмы. Я помню, как он любил сам заказывать кушанья: бывало, призовет повара и с наслаждением говорит о каком нибудь блюде, точно „Гоголевский петух". Сам ходил в Охотный ряд за провизией. Припоминаю еще два анекдота, разсказанные им. В 1848-м году, когда в Европе были безпорядки, он зашел в мясную лавку, где разговорился по обыкновению. Точно он был призван везде вносить живое слово, со всеми он умел разговаривать. Но тут мясник его озадачил. „Что это, батюшка М. С., какие безпорядки везде? то-ли дело у нас, — мирно, смирно, да только прикажи нам Государь Николай Павлович, так мы такую революцию устроим, что чудо!" Так как Мих. Сем. забирал несколько лет в одной лавке, то был свидетелем как пять лет тому назад при нем приехал один из наших полициймейстеров, купил теленка и велел держать мясникам у себя в погребе, сказав, что будет присылать по частям за ним. Заговорили о взятках; Мих. Сем. говорит, что есть и честные люди, например, полициймейстер, который при нем заплатил деньги за теленка. „Да что вы, батюшка, вот пять лет он и кормится все этим-же теленком, а по счету выходит, что не один теленок, а уж стадо, денег-же мы больше не видали".

     Мочалов, рыбник, каждый год присылал М. С., в подарок за его хорошую игру, рыбы на уху в первое воскресенье Великаго поста. В этот день всегда бывал большой обед и много гостей.

     Любил играть М. С. в карты по маленькой, сначала в ералаш, а последнее время в безик. И к картам относился серьезно, не смей ни о чем разговаривать, смеяться, развлекаться, забудь все земное. Вышел смешной случай: задумал он давать в бенефис „Холостяка", ждал Тургенева, который в то время из за-границы должен был быть в Москве. Сели играть в карты. Меня не было, это разсказывал мне Петр Михайлович Щепкин. Во время игры приехал Ив. С. Тургенев. Подошел поздороваться к М. С., тот и не взглянул на него, наскоро подал руку, пробормотав: „здравствуйте, здравствуйте"... Тургенев начал ходить по комнате, разсматривать картины. Кончилась сдача. Сын заметил отцу: „погодите, батюшка, играть, посмотрите — кто приехал". Тут М. С. опомнился. „Ах, извините Ив. Серг., я вас и не приметил".

 

 

     444

     Я удивляюсь покорности Мих. Сем. к предписанию докторов. Однажды я спросила его, неужели ему не тяжело питаться такой невкусной пищей? Он отвечал: „я — жить хочу, все знать, все видеть и не жалею жертвовать желудком для головы и сердца". Вот все мои воспоминания о Михаиле Семеновиче как о человеке. Артистическая его деятельность описана. Лично я не могла судить его, по молодости лет; сама много с ним играла. Сравнить его ни с кем не могу, он как-то сам по себе. Великие таланты Мартынов и Садовский, но они сами по себе. Понимала и понимаю, как он любил горячо свою деятельность, как честно служил своему делу и как нас, молодых, заставлял трудиться.

     Говорят, актер, умирая, все уносит с собой. Нет, Щепкин еще жив, жива душа его и царит еще на московской сцене. Самарин и Шумский продолжали его дело. Правда, теперь осталась из его современниц только одна Н. М. Мед­ведева, представительница той-же школы и тех-же взглядов; Ермолова, близко стоящая к Медведевой; Федотова с Нику­линой, немного заставшия М. С. Щепкина, но также пользовавшияся его лаской и советами; Ленский, воспитанный в тех-же традициях. На них лежит обязанность продолжать дело по стопам Михаила Семеновича, и счастливы те юные таланты, которым придется развиваться под их руководством.

 

        1888 г.

                                                                                                                                                                         А. П. Шуберт.