Майков
Л. Княжна Мария Кантемирова // Русская старина, 1897. – Т. 90. - № 6. – С.
425-451. – Сетевая версия – И. Ремизова 2006.
Княжна Мария
Кантемирова
III ¹)
По возвращении княжны Марии в Москву, для нея возобновилась та жизнь в домашнем кругу, обиход и обстановку которой мы уже имели случай очертить. Новым элементом в быту княжны стала теперь ея переписка с братом Антиохом. Она не только любила его сильнее, чем остальных братьев, но и сама питала уверенность, что он платил ей тем же; и она не ошибалась: о расположении к ней князя Антиоха свидетельствует человек совершенно ей чуждый, французский биограф сатирика и его ученый парижский приятель, аббат Гуаско. «Со своею старшею сестрою, говорит он, — князь всегда сохранял тесную дружбу. Их склонности были вполне сходныя. Она любила словесность. Он часто писал к ней по гречески и по италиански» 2). Княжна, в свою очередь, очень дорожила братнею дружбою и в этом отношении охотно противополагала младшаго брата другим, которые бывали даже невнимательны к сестре, хотя нередко пользовались ея одолжениями.
¹) См. январьскую и мартовскую
книжки „Русской Старины" за текущей год. Пользуемся случаем исправить
важную опечатку, вкравшуюся во 2-ю статью: на стр. 417, в строке 3-ей сверху,
напечатано: „в 1734 году", а должно быть: „в 1733 году"
2) Satyres du prince Cantemir, traduites du russe, avec
l’histoire de sa vie. Londres. MDCCL, p. CIXX.
426
Переписка, особенно заграничная, сопровождалась в то время
большими затруднениями. Княжна отправляла свои письма к брату через коллегию
иностранных дел и тем же путем получала его ответы. Посредником в этих
сношениях был некто Иван Павлович Суда, служивший в коллегии сперва
переводчиком, а потом секретарем. Италианец родом или объиталианившийся грек,
он, повидимому, был близок к семье Кантемиров; по крайней мере князь Антиох
питал к нему доверие, котораго впрочем княжна Мария не разделяла; вот что
писала она младшему брату об этом посреднике 8-го августа 1734 года:
«Удивляюсь, что вы так долго ничего не говорите Суде и не пишете графу
Остерману, чтоб он приказал ему заплатить вам свой долг. Не довольно ли с него
и той прибыли, которую он извлек из этих денег? Вам непременно следует написать
о том, да и не слишком доверять людям, что — я знаю — вы часто делаете.
Говорила я вам, что он человек нечестный, и писала вам в одном письме, но мне
кажется, вы не получили его, так как оно было послано чрез Суду. Я слыхала даже, что за ним
водится грех передавать другим чужия письма, чтобы снискать себе милость и
благорасположение. Он — ужасный маккиавеллист. Всем такого рода людям, по
русской пословице, один конец: «плутов кончина не добра бывает», или как
говорят французы, «все политики умирают на виселице». Любопытно в этом отзыве
воспоминание о Маккиавелли — согласно с ходячим мнением о нем, как о хитрейшем
и коварнейшем из политиков; в другом, позднейшем письме (от 19-го марта 1737 года)
княжна сознавалась, что не читала Макиавелли, но «политику понимает и умеет
угадывать то, о чем не говорят». Она гордилась своею проницательностью и своим
уменьем определять свойства людей. Что касается Суды, то быть может, он и не
был таким плутом, как изображала его княжна, — однако в отношении к нему ея
суждение оказалось, к сожалению, пророческим: попав, в исходе 1730-х годов, в
кружок Артемия Петровича Волынскаго, где обсуждались разныя необходимыя для
России преобразовали в государственном управлении, он подвергся, вместе с
другими членами этого кружка, суровому суду, был обвинен в государственном
преступлении и казнен смертью. Как бы то ни было, еще задолго до этих событий,
недоверие к «ужасному макиавеллисту» побудило княжну Марию искать способов
переписываться с братом помимо иностранной коллегии, и она стала отправлять
свои письма просто по почте, несмотря на тогдашнюю дороговизну почтовой платы.
Вскрытие частной корреспонденции было в XVIII веке совершенно обычным делом. Княжна Мария хорошо это
знала, и потому избегала писать брату о делах внутренней русской политики. По
этой части в
427
ея переписке можно указать
только на следующее известие, находящееся в письме от 10-го июня 1734 года и
любопытное, между прочим, по той форме, в какой оно было изложено: «Смоленский
губернатор, князь с фамилией черепахи, пел на лире; а теперь под арестом. Как я
слышала, это уже всем известно, почему и передаю вам эту весть. Вот что за
человек он был. Не следует вам доверять всякому. У меня все лаконически;
лишняго не пишу и не говорю, но умный слышит с полслова». В этих
иносказательных выражениях княжны Марии заключалось уведомление об участи, постигшей
князя Александра Андреевича Черкасскаго. Это был один из дальних родственников
князя-черепахи; при Петре Великом он был отправлен в Голландию учиться
корабельному делу, а при Екатерине I состоял камергером
при дворе цесаревны Анны Петровны. В 1731 году он был назначен губернатором в
Смоленск; здесь он высказывал сочувствие малолетнему сыну герцогини Голштинской
и желание видеть его преемником императрицы Анны на русском престоле; об этом
было донесено в Петербург; симпатии к прямому потомству Петра были вменены
князю в преступление, и в 1735 году он был сослан в Жиганское зимовье ¹).
В 1730 году князь Александр Андреевич принимал участие в совещаниях шляхетства,
и вероятно, в это время познакомился с ним Антиох Кантемир. Осторожная княжна
Мария, намекая на это знакомство, сочла нужным даже в совершенно частном письме
дать понять, что она не питает никакого сочувствия к такому подозрительному
человеку каким оказался арестованный Черкасский.
Другия новости, которыя княжна Мария сообщала своему брату,
были уже совершенно невиннаго свойства и не могли бы подать повод к каким-либо
разследованиям со стороны тайной канцелярии. Так, она извещала князя Антиоха о
браках, устраивавшихся в кругу их общих знакомых, или же писала просто о
городских происшествиях. Например, в ея письме от 11-го декабря 1735 года
читается следующее: «Никаких больше нет у меня московских новостей, кроме
разве той, что большой колокол уже отлит, но его еще не успели охладить, так
что он еще закрыт для взоров проходящих». Это — известный царь-колокол, стоящий
ныне в Кремле на гранитном пьедестале подле колокольни Ивана Великаго. Он и
предназначался для нея в замен стараго колокола, который упал и разбился во
время пожара 1701 года. Разбитые остатки пролежали
¹) Д. А. Корсаков. Воцарение императрицы Анны Иоанновны, стр.
215; Памятники новой русской истории, т. I, стр. 194—306; Русский Архив 1871 г.,
стр. 035—070.
428
у колокольни более тридцати лет, пока из них, с прибавкой новаго материала, не был отлит мастерами Иваном и Михаилом Моториными новый колокол в 14.000 пудов; но его не успели еще поднять, как 29-го мая 1737 года произошел новый пожар, при чем сгорел шатер, покрывающей колокол, и упавшее бревно вышибло большой кусок у его нижняго края ¹).
И об этом великом пожаре, истребившем пол-Москвы в ея южной и западной частях, встречается подробное повествование в одном из писем княжны Марии. «От денежной свечки Москва сгорела», гласит пословица. Народ сохранил в ней память о действительной причине бедствия, постигшаго Москву в 1737 году. Из записок маиора Данилова видно, что пожар произошел именно от свечи, зажженной перед образом в деревянном чулане при доме родственной Данилову семьи Милославских 2). Действие огня было опустошительное; пожар угрожал разорением и княжне Марии, и вот что по этому поводу писала она брату 21-го августа 1737 года: «Наша Покровка была объята пламенем отовсюду; наконец, огонь охватил и мой дом, проникнув на чердак, выходивший в сад против дома Долгоруких. В миг вспыхнули и самые дома. Слуги мои вне себя кидались туда-сюда; но я — верьте мне, — даже не смутилась и уговаривала их не плакать, так как дом ведь не ихний и, как деревянный, должен был сгореть рано или поздно, а убыток весь понесу я одна. Впрочем, и они порядком-таки поплатились, потому что остались в том лишь, что на них было. После того, как сгорел дом, я поблагодарила господина Трезина за постройку каменнаго флигеля: вы знаете, что по этому поводу он прожужжал мне уши своими восклицаниями: «Известь и крупный песок!» Благодаря тому я спасла все свое имущество: там хранились у меня все драгоценности и книги, которыя вы мне подарили; спасены и вещи обоих братьев. Только, выходя из дома, я не подумала о том, что в этом флигеле дверь и окна не обмазаны глиной, и что рядом с ними находится не оконченная постройка без окон и дверей. Нужно приписать чуду, что оне не затлелись; там стояли шкафы и столы брата Сережи. Господь и икона Божией Матери сохранили их невредимыми, несмотря на то, что возле находился подвал, а в нем 500 ведер вина, половина котораго принадлежала вам. Этот подвал выгорел дотла. Все, что было в сарае: кареты, коляски мои и
¹)
Русский Архив 1896 г., ч. I, стр. 100; Россия и русский двор в первой половине XVIII века. Записки и замечания графа Эрнста
Миниха. С.-Пб. 1891, стр. 30.
²) Записки артиллерии маиора М. В.
Данилова. М. 1842, стр. 64.
429
братьев, ваши коляска и сани, словом — все, что было в каменных постройках, спасено; за то из мелочей домашняго обихода не уцелело ничего. Весь убыток простирается до 2.000 рублей, кроме дома. Благодарю Всевышняго за все. Не думайте, чтоб я сильно горевала. Но мни жаль брата Сережи, у котораго уничтожен огнем хороший, недавно отстроенный дом. Печалит меня также погибель моего сада: теперь придется опять ждать лет пять, пока не выростет снова красивая и тенистая аллея, какая у меня была там. Во время этого пожара лишилась я милой собачки Перлы и двух кошек, и верьте мне, — я больше сожалела о них, чем о своем доме. Горькими слезами оплакала я их роковую кончину».
С замечательною энергией принялась княжна Мария исправлять ущербы, причиненные ея хозяйству этим пожаром. Заняв несколько сот рублей и воспользовавшись кое-какими, лежавшими у нея, деньгами брата-посланника, она в течение первых двух месяцев после пожара успела выстроить себе новую каменную кладовую, погреб, конюшню и даже деревянный дом. «На постройку дома я истратила сто двадцать рублей, — так дороги теперь рабочие и всякие материалы», сообщала она брату, и как бы в оправдание своих расходов подкрепляла свой разсказ пословицей: «Нужда закон изменяет. Жить без дома нельзя; надеюсь, что Господь все устроит».
Хозяйственныя способности княжны, ея
распорядительность и находчивость в периоды материальных затруднений не
подлежат сомнению; по письмам ея видно, что из таких обстоятельств она всегда
умела выходить с успехом, не обижая притом и своих крестьян, оброк с которых
составлял ея главный доход. В первые годы по вступлении ея с братьями во
владение пожалованными имениями, эти доходы были еще довольно неопределенны:
оброк поступал туго. «Нужно терпеть, писала она брату в 1734 году 10-го июня, —
по слову апостола Павла: «аще терпим, с ним и воцаримся». Жаль крестьян — уж
третий год у них неурожаи; а если у них нет денег, это отзывается и на нас. Мы
теперь очень нуждаемся; поэтому, пожалуйста, не сердитесь, что я, не
предупредив вас, взяла столько денег и заплатила подати за братьев. Положение
ужасное: нашим людям не дают прохода и сажают их в острог». Те же жалобы и те
же сожаления повторяла она и в другом письме того же года, от 8-го августа:
«Приходится терпеть и сидеть сложа руки. Что делать! Не одни наши мужики так
бедны. Я очень рада, что долго прожила в деревне: там расходу меньше, чем в
Москве». Обстоятельства княжны однако
430
скоро поправились, и, как мы уже видели, в 1737 году, она без особенных стеснений перенесла и исправила убытки от пожара.
А между тем, и в 1737 году, и в предшествующем, дети покойнаго господаря еще раз подвергались опасности лишиться всего своего благосостояния. Вдова князя Димитрия, как уже было сказано, осталась не удовлетворенною в своем ходатайстве на счет предоставления ей законной четвертой части мужниных недвижимых имений. В 1736 году она просила императрицу Анну приказать пересмотреть это дело. Иск княгини Анастасии Ивановны относился, собственно говоря, к одному князю Константину, как владельцу маиората; но при допросе, произведенном в особо наряженном «вышнем суде», он подал показание, что до 1729 года все дети покойнаго господаря владели его имениями совместно, почему и иск мачихи должен быть обращен к ним ко всем. Братья князя Константина не отрицали, что в течение шести лет со смерти отца пользовались доходами с его имений, но, как кадеты, неучастники в маиорате, отказались принять на себя какую-либо долю в удовлетворении требований мачихи. Тем не менее, юстиц-коллегия постановила подвергнуть описи и оценке пожалованныя им имения, а доходы с них определила собирать в казну. Чтобы хлопотать по этому сложному делу, княжне Марии пришлось приехать в Петербург, где она и провела зиму 1736—1737 годов, с ноября по март. Соглашение пасынков и падчерицы с мачихой оказывалось делом очень нелегким. Княгиня Анастасия Ивановна собиралась в то время вступить во второй брак с находившимся в русской службе принцем Гессен-Гомбургским Людвигом-Вильгельмом; возможность этого брака льстила тщеславию вдовы господаря, но знатный жених был кругом в долгах и требовал, чтобы невеста уплатила их еще до свадьбы; ей, стало быть, нужны были большия деньги, и потому-то княгиня проявляла несговорчивость. Она разсчитывала на то, что тесть Константина Кантемира, некогда содействовавший переходу маиората в его руки, старик Д. М. Голицын, находится теперь в опале и, следовательно, не в состоянии защищать интересы зятя. Мало того: при разсмотрении дела в вышнем суде было найдено, что Голицын допустил разнаго рода неправильности при утверждении маиората за князем Константином; Голицына подвергли допросу и суду, а Константину Кантемиру предстояло лишиться всех своих вотчин, так как сделанные на него начеты превышали самую их стоимость. Та же участь грозила и всем остальным членам Кантемировой семьи, если-б иск, предъявленный княгинею Анастасией Ивановной, был признан правильным во всем своем объеме.
Все это не могло не тревожить княжны Марии. По приезде в Пе-
431
тербург она представилась императрице, которая заговорила с нею об ея брате-посланнике. Анна Иоанновна, очевидно, знала, что князь Антиох умел хорошо поставить себя при Сент-Джемсском дворе и между прочим пользовался вниманием королевы Каролины. Государыня похвалила его за любовь к порядку и сказала: «Он хорошо живет». Сообщая эти слова в письме к брату от 30-го ноября 1736 года, княжна прибавляла: «Я, поклонившись как следует, поблагодарила государыню. И не мне одной дала она такой отзыв о вас; многим другим случалось его слышать. Это приносит вам честь». Не все однако петербургския впечатления княжны Марии были на этот раз столь же приятны. Мачиха была с нею ласкова и говорила, что не прочь оказать снисхождение князьям Сергею и Антиоху, но письменно подтвердить это обещание отказалась; князю Матвею она не хотела ничего уступить, а в отношении князя Константина проявила полную безпощадность и грозила отобрать у него все его вотчины в удовлетворение своего иска. Княжна посетила также разных сановных лиц и, разумеется, говорила с ними о тревоживших ее делах, но извлекла мало пользы из этих бесед. Вот что после того, 9-го января 1737 года, писала она брату: «Черепаха никуда не годится; он, с одной стороны, бездеятелен, а с другой — и не имеет влияния. Остальные сановники нейтральны, хотя каждый из них умеет отличать правду от кривды». Все это повергало княжну в грустное настроение, и сообщая брату о таких прискорбных новостях, она считала нужным дополнить свой разсказ увещаниями не огорчаться ими и переносить невзгоды с терпением Иова. Был, впрочем, в этом письме княжны и другой совет брату, уже чисто житейскаго свойства, но облеченный в иносказательную форму. «Иногда, писала княжна, — лебедь доставляет нам своим голосом больше удовольствия, чем ласточка, которая, безпокоя людей своим щебетаньем (как я — сановников), в конце концов совершенно разрушает свое гнездышко... Зачем многословить? Умный поймет с полслова». Другими словами: сестра предлагала брату самому выступить ходатаем по общему делу их семьи.
Как ни умна была княжна Мария, однако на
сей раз она обнаружила недостаток проницательности. Придворные люди
отмалчивались перед московскою фрейлиной, но твердо памятовали о благоволении
государыни к князю Антиоху и хорошо знали, что оно одно может спасти участь
семьи Кантемиров. В виду того крайнее упорство княгини Анастасии Ивановны в
своих, несомненно преувеличенных, требованиях могло обратиться ей же самой во
вред; поэтому, чтобы подготовить судебное решение спорнаго дела в смысле более
или менее благоприятном для всех сторон, нужно было прежде всего
432
добиться уступок от княгини. Это очень ясно разсудил князь-черепаха, и вот, еще 21-го декабря 1736 года, то-есть, почти за три недели до того, как княжна Мария написала брату унылое письмо, в котором осуждала безучастие Черкасскаго, последний решился сам высказать князю Антиоху свои советы. Почти с самого прибытия в Англию Кантемир стал хлопотать об увеличении своего посольскаго жалованья; из Петербурга ему постоянно отвечали уклончивыми отговорками, теперь же, в самый разгар процесса между княгинею Анастасией Ивановною и ея пасынками, осторожный князь Алексей Михайлович написал лондонскому посланнику следующее: «О прибавке жалованья хотя несумненное чаяние было, однако же воспрепятствовало тому дело брата вашего с мачихою вашею, по которому вы все обвинены, и на вашу персону положено иску 21.000 слишком, кроме того, что впредь прибавится, да с того иску пошлины. Однако же, во известие ваше доношу, что мачиха с вашей персоны и с князя Сергея ничего брать не намерена, а говорит, что ежели-де он отпишет ко мне да пришлет какую галантерею, то на том-де у нас и сделка будет, и крепость какую-де хочет дам. Того ради не соизволите ли отписать к ней в почтительных и благоприятных терминах и притом прислать ей из галантереи какую-нибудь ефимков десятка в два или три, а паче такую, какая к уборам женским прилична, из шитых или тканых, что только б курьезно и новомодно было. Дай Боже, чтоб сия тягость с вас благополучно сошла. А о снятии пошлины в покорных терминах извольте через письмо просить обер-камергера и притом напомянуть прошением о прибавке жалованья. Сия прошу изодрать» ¹). Княгиня Анастасия Ивановна была большая модница: Черкасский ловко придумал подействовать на женскую слабость, чтобы расположить княгиню в пользу Антиоха Кантемира.
Лондонский посланник не замедлил воспользоваться советом своего петербургскаго благоприятеля: написал мачихе самое почтительное письмо с просьбой пощадить как его самого, так и Сергея с Матвеем, и в то же время поручил Сергею уведомить княгиню, что требуемая галантерея, не то, что в двадцать или тридцать ефимков, но гораздо дороже, будет ей выслана «на первом корабле». Это простое средство умилостивить мачиху оказалось очень действитель-
¹)
Подлинник этого письма хранится в государственном архиве. Копия с него, вместе
с другими, доставлена профессором Варшавскаго университета В. Н.
Александренком во II-е отделение Академии наук, которое печатает ныне
переписку князя А. Д. Кантемира. Из того же сборника извлечены еще некоторыя
приводимыя ниже данныя, относящияся к излагаемому делу.
433
ным: тщеславная княгиня, в надежде блеснуть новомодным нарядом при дворе, который уже начинал славиться своею роскошью, немедленно смягчилась; с ея согласия производство описи над имуществом Кантемиров-кадетов было приостановлено, а затем и совсем прекращено. Для княжны Марии все эти обстоятельства были полною неожиданностью; как и кем они были подготовлены — она ничего о том не знала, пока находилась в Петербурге, и только в исходе марта 1737 года, по возвращении своем в Москву, могла известить брата об устранении грозившей опасности. Очевидно, сведения доходили до нея не прямым путем. Дружественное участие молчаливаго Черкасскаго оставалось для нея тайною, повидимому, довольно долго: даже полгода спустя, в конце августа, она все еще продолжала роптать на его бездеятельность и писала брату: «Не могу понять, чего раздумывает черепаха; вероятно, намерен проявить свою доброту в более удобное время, и процесс, разыгрывающийся у него на глазах, напоминает ему историю о том человеке, который взялся выучить осла говорить в течение тридцати лет» ¹). Читая эти строки, князь Антиох не мог не подумать, что сестра в данном случае разыгрывает отчасти роль мухи при дорожных; на ея ворчливую выходку этот меланхолик не без скрытой иронии отвечал оптимисти-
¹) Княжна намекает на известную
восточную сказку, один из вариантов которой был переведен М. А. Гамазовым и
напечатан в „Записках Восточн. Отделения Имп. Русск. Археолог. Общества",
т. V; только по этому варианту срок выучки осла не тридцатилетий, а пятилетний.
Содержание сказки видно из разговора некоего Мехмеда со своею женой; приводим
этот разговор, составляющий заключение сказки:
,,Мне
этого осла халиф отдал в науку.
„Взялся в пять лет я
научить
„Осла царева говорить!"
— „Спасибо за услугу!"
Жена кричит забавнику супругу.
„Ты спятил, кажется, с ума!.."
Мехмед
в ответ: „Мне, царь и то сказал,
„Что если я солгал,
„И
говорить осла заставить не сумею,
„То с
головой проститься я имею.
„Но ты
подумай только об одном,
,,Что в пять-то эти лет все может
стать вверх дном:
„Иль
окачурюсь я, ослов учитель,
„Иль дуду
даст сам повелитель,
„Иль околеет
ученик;
„А между тем... ведь срок
велик:
,,Пусть думают, что я ослов
учу и школю, —
„На царском-то осле я
покатаюсь в волю!”
434
ческими увещаниями (25-го
октября 1737 года): «Не огорчайтесь нашими несчастиями, потому что дело
достигло той точки, на которой оно не может остановиться, не изменившись к
лучшему».
Как бы то ни было, с того момента, когда Кантемир решился
последовать совету Черкасскаго, процесс, возникший вследствие иска вдовы
господаря, принял более покойное течение. Разумеется, для его окончания
потребовалось еще немало усилий со стороны князя Антиоха. Порой у мачихи
возникали новыя сомнения и колебания, о которых мало доверявшая ей падчерица
спешила извещать брата, и ему не раз еще приходилось возобновлять свои
ходатайства, между прочим обращаться за помощью к обер-камергеру, то-есть, к
«всесильному» Бирону (княжна Мария вскоре, из осторожности, перестала давать ему
это прозвание). Не подлежит сомнению, что заявления дипломата, услуги котораго
были памятны государыне, принимались в Петербурге во внимание и в общем
оказали благоприятное влияние на исход дела. В конце концов Кантемиры-кадеты не
поплатились ничем; только владельцу маиората, князю Константину, пришлось
понести ответственность перед мачихой; но и ему была предоставлена возможность
покончить с нею на льготных условиях. Совершенная развязка процесса последовала
однако не ранее 1739 года.
Из всего вышеизложеннаго видно, что как ни старалась княжна
Мария, со времени своего водворения в Москве, устроить свою жизнь покойно и
независимо, это ей не удавалось. Общия материальныя нужды семьи Кантемиров
дважды заставляли ее предпринимать поездки в Петербург ко двору императрицы
Анны; по возвращении из второй поездки, менее удачной, чем первая, пожар 29-го
мая 1737 года вызвал княжну на новыя хлопоты. Едва она устроилась в
возстановленном доме, как еще одно неожиданное происшествие опять повергло ее в
смущение и тревогу: к княжне присватался новый жених. 10-го ноября 1737 года
она писала брату: «Вот уже пятый день, как меня безпокоит одно немаловажное
обстоятельство. Многие предлагают мне советы, но ваше мнение для меня всех
дороже. Вам Бог поможет. Не знаю, слыхали ли вы о некоем Наумове, Федоре
Васильевиче; он желал бы жениться на мне. Я видела его, говорила с ним и
объявила, что без вашего совета ни на что не решусь. Затем, на вопрос о
приданом и об обычной у них (то-есть, у русских) «рядной» я почти с гневом
отвечала ему, что у меня только и есть, что он видит на мне ¹); если он
тем доволен, то и ладно; если — нет,
¹)
Очевидно, княжна, принимая искателя ея руки, надела на себя драгоценности,
завещанныя ей отцом.
435
то мне нечего и писать к
вам по-пусту. Однако, он из расположения, которое, повидимому, питает ко мне,
предоставил на мою волю — составлять роспись приданому или не составлять. Я
сказала ему только, что какое бы ни было у меня имущество, движимое или
недвижимое, оно навсегда останется моею собственностью, которую я со временем
переведу на ваше имя, и что братья наши не будут тому препятствовать... Севаст
и Камараш, которые, конечно, любят меня искренно, говорят, что он — во-первых,
человек добрый, во-вторых, родовитый, в-третьих, генерал-лейтенант, владеет
многими вотчинами и богат. Впрочем, хоть я теперь и бедна, я не желала бы
менять свою фамилию ради его богатства и будущности. Если на то Божья воля, мой
долг — покориться: «нужда закон изменяет». Он не так стар: ему пятьдесят лет».
Ф. В. Наумов принадлежал к числу тех дельцов-администраторов,
которых воспитала суровая служба Петровскаго времени. Он приходился
свойственником знаменитому князю Якову Федоровичу Долгорукому, первая жена
котораго была из рода Наумовых, в молодости состоял при нем адъютантом, потом
служил в ревизион- и камер- коллегиях, а в 1726 году был назначен сенатором и в
1728 году, уже в чине тайнаго советника, посылался в Малороссию для
присутствования при избрании гетмана Даниила Апостола. Во время волнений, сопровождавших
вступление на престол императрицы Анны, Наумов принадлежал к одной из
шляхетских групп, подававших проекты государственнаго переустройства, к группе,
наиболее склонной войти в соглашение с верховным тайным советом; поэтому,
когда решен был вопрос об уничтожении кондиций и самого совета, Наумов, вместе
с другими членами своей группы, оказался «в великом подозрении и в стыде»;
наложенная на него опала выразилась тем, что в 1732 году он был отправлен в
заволожскую глушь для устройства Новой Закамской сторожевой линии ¹).
Вероятно, незадолго до своего сватовства возвратился он из этой почетной
ссылки, и ему вновь открылась возможность видной службы; действительно, в 1738
году состоялось его назначение петербургским вице-губернатором. В 1737 году
Наумов был вдовцом и имел малолетнюю дочь; значительное состояние, которым он
обладал, перешло к нему, по крайней мере отчасти, в силу завещания одного из
его родственников, судившагося за казнокрадство, приговореннаго к смертной
казни, но
¹) На реке Кинели, в нынешней Самарской губернии, которая в
первой половине XVIII
века была еще пустынною местностью, без всякаго почти русскаго населения.
436
избавившагося от нея
благодаря предстательству Федора Васильевича и по ходатайству князя Я. Ф. Долгорукаго
¹).
Очевидно, Наумов искал руки княжны Марии не по расположению к
ней, а по разсчету, надеясь, что у нея есть большия связи при чуждом ему
Анненском дворе, а может быть, и большия деньги. Сватовство было начато через
посредников, и любопытно, что люди, близкие к семье Кантемиров, даже любимец
покойнаго господаря, вывезенный им из Цареграда, Антиох Камараш, на глазах
котораго выросла княжна Мария, желали этого брака. Надобно думать, что личное
объяснение с княжной охладило намерение сватавшагося. По крайней мере в ея
дальнейших письмах к брату нет уже речи об этом деле, да и князь Антиох (судя
по сохранившимся письмам) ничего не отвечал даже на первое о том уведомление.
Короче говоря, с этим сватовством повторялось то же, что с предложениями, сделанными
княжне Марии в Петербурге в 1733 году. На исходе четвертаго десятка ей не легко
было менять свободу своего одиночества на брак с человеком, сильно помятым
жизнью, да еще не бездетным 2).
Откровенная переписка с жившим за границею братом не только
составляла одну из самых светлых сторон в том уединенном быту, который
старалась устроить себе княжна Мария, но вместе с тем служила едва ли не
единственною связью, соединявшею стареющую
¹) Сведения о Ф. В. Наумове см. в
Русском Архиве 1885 года, кн. I, стр. 383, и кн. II, стр. 230, 232 и 289; в Русской Старине 1874 г., т IX, стр. 185, и 1878 г., т. ХХШ, стр. 743; в
Сборнике Имп. Русск. Истор. Общества, тт. 55, 56, 63, 69, 79, 84 и 94; в
Памятниках нов. русск. истории, т. II, отд. 2-е, стр. 209; в сочинении Д.А. Корсакова: Воцарение
императрицы Анны Иоанновны, стр. 234, и в сочинении П. Н. Петрова: История
С.-Петербурга, стр. 350. По возвращении в Петербург в 1738 году Наумов
сделался верным слугой новых сановников; в 1739 году состоял членом коммиссии,
судившей князей Долгоруких, а в 1740 году участвовал в разследовании дела
Волынскаго; при правительнице Анне Леопольдовне он был назначен
генерал-полициймейстером и снова сенатором, а умер в 1760 году. Женат он был на
дочери сенатора Михаила Михайловича Самарина; из его детей от этого брака
достигла совершеннолетия только одна дочь Анна, бывшая за князем Андреем
Михайловичем Белосельским-Белозерским; она унаследовала от отца богатую
Киясовскую вотчину в Коломенском уезде, о которой см. записки А. Т. Болотова,
т. III, ст. 363 и след.
²) Получив отказ от княжны Марии, Ф.
В. Наумов не оставил однако мысли о браке: в 1740 году он уже был женат, и
вторая его жена, Мария Николаевна, поминается в числе участниц в погребальной
процессии императрицы Анны (Внутренний быт Русскаго государства 1740 — 1741
годов, кн. I,
стр. 476). Детей от второго брака Ф. В. Наумова не известно.
437
московскую фрейлину с тем,
что выходило из круга ея домашних и семейных интересов. Видное место в этой
переписке занимают, с одной стороны, отчеты сестры в исполнение братниных
поручений, а с другой — сведения о книгах, которыя она читала, и отзывы о них.
Княжна знала, что, говоря об этих предметах, она в особенности может угодить
брату и занять внимание этого умнаго и просвещеннаго человека.
Князь Антиох нередко посылал сестре из
Лондона, а потом и из Парижа, разные подарки: женские уборы, материи, дорогую
посуду, картины, книги и, в свою очередь, просил ее делать закупки в Москве; по
большей части оне производились не для него лично, а по желанию других лиц. В
тридцатых годах прошлаго столетия в Англии, несмотря на полуторавековыя
торговыя сношения, еще очень мало знали о России, так что для англичан имели
цену даже те поверхностныя сведения, какия были собраны о ней графом Франческо
Альгаротти. Это был молодой, способный и образованный италианец, живший в то
время в Англии, где он познакомился и с Кантемиром. Из Лондона он отправился
«объезжать северные дворы» и летом 1739 года посетил Петербург, «это, как он
счастливо выразился, — огромное окно, недавно прорубленное на севере, и в
которое Россия смотрит на Европу». Свои путевыя впечатления Альгаротти излагал
в письмах к своему английскому приятелю, лорду Гервею. Между прочим, он
описывает внешнюю торговлю России и, перечисляя статьи вывоза, обращает
особенное внимание на два предмета: на русские меха и на проникавшия в Россию
произведения Китая. Альгаротти напоминает, что Сибирь снабжает Европу
превосходными горностаями, соболями, белым волком и чернобурыми лисицами. «Есть,
говорит он, меха, которые, благодаря своей пушистости, длине ости, цвету и
блеску, достигают очень высоких цен, невероятных в наших краях; чтобы различать
достоинства меха, глаз у русскаго скорняка так же изощрен, как у английскаго
ювелира — для определения воды брильянта». Затем италианский путешественник
обращает внимание на то, что из всех европейских народов одни русские ведут
сухопутную торговлю с Китаем: получают оттуда чай, шелк, ткани, фарфор путем
мены и продают их в другия страны за деньги: порядки этой торговли,
находившейся тогда в руках русскаго правительства, он описывает со слов Л.
Ланга, неоднократно сопровождавшего наши торговые караваны в Пекин; кроме
того, в Петербурге Альгаротти удалось видеть аукцион китайских товаров,
производившийся во дворце в присутствии самой императрицы ¹). Конечно,
сведения, сообщаемыя
¹) Ореrе dеl соntе Аlgаrоtti. Т. V. In Livorno. МDССLХIV, рр. 67, 74 -78.
438
Альгаротти, очень недостаточны: ни мягкая рухлядь, ни тем паче произведения Китая не составляли главных статей русскаго отпуска; но собранный для английскаго аристократа, сведения эти любопытны, как указания на те вывозимые из России предметы роскоши, которые по своей редкости особенно интересовали в то время высшее английское общество. Для получения их английския лэди и пребывавшие в Лондоне иностранные дипломаты обращались к посредничеству русскаго посланника, и Кантемир охотно брался за это дело. Тут-то и была ему нужна помощь сестры.
Собственно по выписке китайских изделий старания Кантемира
оказались малоуспешными: она не могла принять значительные размеры, и
присылаемыми из России китайскими вещами он мог воспользоваться почти
исключительно для самого себя. Главным образом Кантемир обращался к сестре с
просьбами о доставки ему китайских тканей. Со времен Петра I, когда китайский торг особенно поощрялся, при русском
дворе и у богатых людей вошло в обычай обивать стены парадных комнат китайскими
узорчатыми материями. В 1722 году значительную партию их вывез из Пекина, по
желанию государя, капитан Л. В. Измайлов, отправленный для заключения торговаго
договора ¹), и часть этих матерчатых обоев была употреблена на убранство
царских дворцов. Кантемиру, когда он устраивался в Лондоне, хотелось применить
тот же обычай к отделке своего посольскаго помещения; но на первый запрос,
обращенный к сестре, он получил мало удовлетворительный ответ. «Требуемых вами
обоев, писала она 5-го апреля 1736 года, — нет в Москве ни куска, а караван (из
Китая), как мне сообщают, придет не ранее, как через два слишком года». Тем не
менее, после поисков в московском гостином дворе, княжна нашла возможность
выслать брату четыре куска вышитых красных и темносиних обоев китайской работы,
по четыре аршина каждый, ценою в триста рублей, но отправляя их, сочла нужным
сказать: «Я знаю впрочем, что эти обои не будут вам годиться, тем более, что
они разных цветов». По всему вероятию, так оно и оказалось; по крайней мере,
после смерти князя Антиоха, в его имуществе не нашлось таких обоев; весьма
возможно, что еще в Лондоне он перепродал их в другия руки. Когда Кантемир был
переведен из Англии на дипломатический пост в Париж, он снова обратился к
сестре с просьбой о высылке ему китайских обойных материй. «Прошу вас, писал он
ей 1-го сентября 1740 года, — поискать в
¹) Дневник камер-юнкера Берхгольца, ч. II, стр. 111—118.
439
Москве китайских тканей тех цветов, каких оне обыкновенно бывают, то-есть, краснаго, желтаго и павлиньяго, в роде тех, что были у князя Никиты Трубецкого в спальне, или тех, что вы видели в передней у государыни в Москве и в Анненгофе. Если найдутся подобныя ткани, то мне хотелось бы знать их ширину и стоимость аршина. Чем скорее ответите мне, тем более обяжете». На этот раз просьба князя Антиоха, повидимому, была удовлетворена, и в его предсмертном завещании, составленном в Париже, действительно упоминаются «обои красные, зеленые и желтые камчатные», которые он оставил в наследство братьям. Кроме обойных материй, княжна Мария посылала Антиоху одеяло китайской работы из атласа, с вышитыми на нем деревьями и птицами. Наконец, ей случалось отправлять брату чай, до котораго он был большой охотник.
Совсем иной характер имело содействие княжны Марии по доставке Антиоху Кантемиру русских мехов. Поручения о том он стал давать сестре со второго же года своего пребывания в Лондоне; его первыя просьбы застали княжну Марию в Петербурге, где она проводила весну 1733 года; но в тамошнем гостином дворе не нашлось хороших мехов, и потому, по возвращении в Москву, княжна писала брату (25-го октября): «Не гневайтесь, что я не послала вам синчапок ¹) на корабле. Вышлю их со-временем. Да не хотите ли горностаев? Могу доставить, так как их легче сыскать, чем синчапок». Князь согласился на это предложение, но княжна, вопреки собственному вызову, оказалась в затруднении выполнить его; только 8-го августа 1734 года она могла известить брата, что отправила ему три меха: один лисий и две синчапки; об остальных же она сообщала: «Горностаев постараюсь найти, но не так скоро; они теперь попадаются редко, и как вы знаете, в России никто не носит их с хвостами». Однако, месяц спустя после этого письма, добротные горностаи были найдены, и посылая их, княжна писала брату (18-го сентября): «Мех, по моему мнению, хорош, но я нашла его с трудом, после двухмесячных поисков». Княжна не означила на сей раз цены посылаемаго меха, так как просила брата принять его в подарок от нея. Но впоследствии она стала высылать меха уже просто по заказам князя Антиоха и, разумеется, за деньги; так, летом 1735 года она отправила из Москвы сразу сто горностаевых шкурок, а летом 1737 года — еще пятьдесят; последния требовались для Кантемирова приятеля, португальскаго посланника в Лондоне Азеведо; отправляя их,
¹) Синчапкой
княжна Мария называет беличий мех; это обруселая форма слова синджаб, общаго
языкам арабскому, персидскому и турецкому и означающаго белку, беличью шкурку,
беличий мех.
440
княжна извинялась, что не
может доставить их в большем количестве, так как пожар, незадолго перед тем
опустошивший Москву, истребил много пушнаго товара, и цены на него возросли.
Для того же Азеведо князь Антиох поручал сестре покупать собольи меха и
медвежьи шкуры; они были высланы в Лондон в 1736 году, при чем четыре соболя,
назначавшиеся для обшивки рукавов на шубу, обошлись в 68 рублей, а восемь
медвежьих шкур стоили по 3 рубля 50 копеек каждая. Подобныя указания,
встречающияся в письмах княжны Марии, не лишены значения для истории цен в
России. Можно думать, что вообще из сбыта русских мехов в Англию предприимчивая
сестра русскаго посланника сделала небезвыгодную для себя операцию, тем более,
что ей открылась возможность получать горностаев, для отправки в Лондон, из
нижегородской вотчины Кантемиров; в то время этот дорогой пушной зверек еще
водился в окрестностях Мурашкина, а в самом селе уже существовал скорняжный
промысел, процветающий там и поныне ¹).
Деловая смышленость княжны Марии делала ее способною к
подобным чисто практическим занятиям; но в то же время ум ея требовал иной
пищи, и среди своих хозяйственных забот она не утрачивала интересов
отвлеченных. Княжна с детства любила чтение и в юности могла удовлетворять
своей любознательности в отцовской библиотеке, под прямым руководством князя
Димитрия. После его кончины младший брат княжны стал ея главным советником по части
самообразования. В одном из своих писем к князю Антиоху (от 12-го сентября 1734
года) она напомнила ему, как, еще живя в Москве, он переводил для нея отрывки
из сочинения Иосифа Флавия «Об Иудейской войне», которое сам читал по
французски. При отъезде за границу брат оставил в ея распоряжении все свои
книги, а сам еще на пути в Англию, в Гаге, сделал много книжных приобретений и
таким образом положил начало новой своей библиотеке, которую затем продолжал
пополнять в течение всей своей дипломатической службы 2). И из этого
книжнаго запаса он по временам высылал кое-что своей сестре. С благодарностью
принимая эти подарки, княжна в своих письмах к брату обыкновенно помещала
перечни полученных книг. Эти-то перечни и знакомят нас до некоторой степени с
тем кругом чтения, которым она пробавлялась в своем московском уединении.
¹) Русский Архив 1875 г., т. I, стр. 116—120; Нижегородский Сборник,
издаваемый А. С. Гацисским, т. IX, стр. 227—2«8.
2) После смерти Антиоха Кантемира в Париже в 1744 году была
составлена опись его библиотеки, и в ней оказалось 847 сочинений и до 1000
441
Мы не знаем состава библиотеки стараго Кантемира, но судя по
характеру его образования, имеем основание думать, что княжна Мария находила в
ней преимущественно сочинения богословскаго содержания, например, творения
отцов церкви, да разве еще важнейшия произведения древне-классической
литературы. Следы знакомства с теми и другими можно видеть в письмах дочери
покойнаго господаря. Умственные интересы князя Антиоха, который закончил свое
учение под руководством петербургских академиков, были и шире, и разнообразнее
отцовских; он ближе стоял к умственному движению своего времени. Одним из
вопросов, занимавших в ту пору передовые умы, было обсуждение сравнительнаго достоинства
древних и новых писателей. Пока спор ограничивался одною сферой изящной
словесности и, стало быть, не выходил из области литературной критики, еще
можно было утверждать, что великими писателями классической древности уже
достигнуты высшия грани словеснаго искусства, но как только прения были
перенесены на научную почву, дело представилось в ином свете: обращено было
внимание на великия открытия в области изучения природы, совершенныя в новейшия
времена и устремившия человеческую мысль в неведомые древним пределы, — и тогда
стало очевидно, что человеческому сознанию предлежит еще безконечный путь
развития. Подобные основные вопросы просвещения не могли не занимать молодого
Кантемира, и даже преклоняясь пред древними художниками слова, он не мог в то
же время не следить за новым учено-литературным движением. Такому настроению
своего ума подчинял он и выбор книг, на которыя обращал внимание сестры; он
доставлял ей не только древних авторов, но и произведения новой литературы,
именно италианской, так как из новых языков княжне Марии был доступен только италианский. Должно однако
сказать, что в этом последнем обстоятельстве заключались и свои невыгоды: в то
время, как новое просветительное движение сосредоточивалось в английской и
французской литературах, италианская шла за ними позади, и этот характер
умственной отсталости или, по крайней мере, несовременности не мог не
отразиться до некоторой степени на подборе книг, которыя попадали в руки
княжны Марии.
«Когда нет ни хороших наставников, ни особеннаго прилежания,
писала княжна брату 29-го июля 1739 года, — чтение должно соответствовать
природным способностям». Не подлежит сомнению,
томов;
опись эта напечатана в брошюре проф. В. Н. Александренка: К биографии князя А.
Д. Кантемира. Варшава. 1896 (отдельный оттиск из Записок Императорскаго
Варшавскаго университета).
442
что среди своего московскаго знакомства она не находила собеседников, с которыми могла бы обменяться мыслью по поводу прочитаннаго; но самое желание ея, на сороковом году жизни, думать о продолжении своего образования доказывает, как была упорна ея любознательность; если княжна упоминала вместе с тем о недостатке прилежания, то конечно, из скромности или, вернее сказать, из литературнаго такта. В том же письме она просила брата выслать ей для чтения «что-нибудь по астрономии и геометрии, доступное ея пониманию». Очевидно, умную княжну занимали вопросы так-называемой небесной механики, решение которых сделалось возможным после того, как Ньютон открыл закон всемирнаго тяготения. Не известно, чем брат удовлетворил на тот раз желание сестры, но нельзя не припомнить, что лишь за два года до того, как она обращалась к нему с вышеуказанною просьбой, даровитый знакомец князя Антиоха граф Альгаротти издал, под заглавием «Newtonianismo per le donne», сочинение, прямо посвященное популярному изложению Ньютонова учения; весьма возможно, что именно эту книгу Кантемир препроводил в Москву. По крайней мере, в письме от 26-го марта 1744 года сестра уведомляла брата: «Я читаю трактат по космографии, который придется перечитывать много раз прежде, чем я пойму его вполне». Раньше, чем выработались точныя понятая о строении вселенной, наука обогатилась множеством сведений о самом земном шаре. Открытия Колумба и Васко де-Гамы и кругосветное плавание Магельяна послужили началом для целаго ряда новых изысканий в обоих полушариях, и интерес к изследованиям этого рода еще поддерживался в начале ХVIII века со всею свежестью юношеской любознательности. Путешествия во вновь открываемыя страны, богатыя золотом и населенныя необыкновенными людьми и животными, раскупались очень шибко; описания подвигов Кортеца и Пизарро в Америке и приключений португальских мореходов в Индийском океане читались с жадностью, и читатели не смущались жестокостью в обращении с туземцами, которая отличала эти экспедиции. Италианцы, которые еще в средние века прославились как смелые путешественники в неведомые края, мало участвовали в этих позднейших географических изысканиях, но италианская литература все же следила за ними и обогащалась описаниями новых стран, которыя мало-помалу делались доступны европейцам. В числе книг, читанных княжной Марией, встречаются две, относящаяся до Восточной Индии: одну из них она называет: «L'India orientale, descripzione geografica edistorica», a другую — «Le istorie delle Indie orientali»; трудно догадаться; какое именно сочинение следует разуметь под первым заглавием; что же касается второго, то без сомнения, тут идет речь о труде иезуита Дж.-П.
443
Маффеи, изданном по латыни — «Historiarum Indicarum libri XVI» — в 1588 году и немедленно переведенном на италианский язык; он был составлен по документам, хранившимся в испанских архивах, и в свое время пользовался большою известностью и уважением. Оригинальными описаниями кругосветных путешествий италианская литература того времени была еще бедна; однако, в конце XVII века одному образованному венецианцу З.-Фр. Джемели-Карери удалось объехать Турцию, Персию и Индостан, обогнуть Индо-Китайский полуостров, посетить Макао и Пекин, через Филиппинские острова проникнуть в Мексику и оттуда через Кубу возвратиться в Европу. В 1699—1700 годах он издал подробное описание своих странствований под заглавием «Giro del mondo» — сочинение несколько сухое по изложению, но замечательное по обилию собранных в нем фактов всякаго рода. Впоследствии оно удостоилось похвал Александра Гумбольдта, а в свое время хотя и подвергалось критике, однако пользовалось большим успехом и выдержало несколько изданий. Одно из них князь Антиох переслал сестре, и 17-го марта 1738 года она писала брату, что прочла пять томов «Путешествия вокруг света», в котором описаны нравы и обычаи разных народов. «В последней главе, прибавляла она, — говорится о жителях Малакки, которые не только едят друг друга, но скушали и пятьдесят голландцев, вздумавших посетить их». В этих словах слышится как бы оттенок иронии — очень осторожной по обычаю княжны, которая любила повторять пословицу, «умный слышит с полслова». Но читая эти строки, невольно думается: не хотела ли она намекнуть на беззастенчивость европейских колонизаторов, которые и в те времена, как ныне, просвещали дикия племена огнем и мечем и охотились за туземцами, как за дикими зверями.
Всего более, повидимому, занимали княжну
Марию сочинения историческаго содержания. В той системе преподавания, по
которой она обучалась, не было особаго места для уроков истории, и сведения по
этой части приходилось приобретать только чтением. За то, благодаря указаниям
брата, княжна могла вести свое историческое чтение в некоторой системе: он
доставил ей несколько крупных сочинений по истории народов и государств
древняго и новаго мира и кроме того прислал для справок небольшую книжку общаго
характера. Еще до отъезда своего за границу Кантемир предпринял, «для пользы
русскаго юношества», перевод «Всеобщей истории» Юстина, котораго ценил именно
за то, что этот автор «сокращенно описал многих земель положение и многих
народов обычаи и дела от Нина, перваго
444
основателя самодержавств,
до Августа Кесаря» 1). Без сомнения, и княжна Мария знала этот опыт
всемерной истории и пользовалась им для знакомства с общим ходом событий в
древнем мире. Но для изучения истории христианскаго периода еще не существовало
подобной книги, и княжне приходилось довольствоваться плохим трудом венецианца
Дольони (Dоglioni), впервые изданным в начале XVII века и затем многократно перепечатывавшимся с
дополнениями, под заглавием «Соmреndiо dеll’istoria universale
delli succsessi del mondo»; но он
содержал в себе лишь краткий хронологический перечень исторических фактов,
составленный без всякой критики и руководящей идеи, и если Кантемир счел его
пригодным для сестры, то очевидно лишь за недостатком лучших пособий в том же
роде.
В частности, по истории древняго мира князь Антиох предоставил
сестре пользоваться непосредственными источниками, то-есть древними авторами.
Историческая критика в то время еще только зачиналась, и цельных,
самостоятельных трудов по древней истории, написанных новыми писателями, почти
не существовало. Известная попытка Роллена составить историю древняго мира была
не более как простым, не всегда впрочем, искусным пересказом древних авторов.
Не без удивления замечаем мы, что в числе книг, присланных Кантемиром сестре,
нет главных корифеев античной историографии; по всему вероятно, таких историков,
как Геродот, Фукидид, Ксенофонт и Плутарх, как Тит Ливий, Саллюстий, Юлий
Цезарь и Тацит, княжна Мария читала еще в отцовской библиотеке. За то брат
доставил ей Корнелия Непота, Арриана, Аппиана и Иосифа Флавия. Выбор этих
писателей объясняется довольно легко: изображая отдельные моменты из истории
древняго мира, они взаимно дополняют друг друга. Корнелий Непот, свидетель
упадка республиканских учреждений в Риме, но сам ревностный республиканец, в
своем сочинении «О славных полководцах» с воодушевлением разсказывает о
доблестях великих мужей Греции, чертами их жизни рисует идеал добраго
гражданина и умнаго вождя и примером их старается возбудить в своих
современниках охоту к подвигам на пользу отечества; это нравственное
направление, вместе с изящною простотой изложения, доставило Корнелию Непоту
особенно широкую известность в новыя времена. Сочинение писателя II века Арриана
¹)
Кантемир довел сей перевод до окончания, но труд его остался неизданным; ныне
рукопись этого перевода принадлежит В. Г. Дружинину, который напечатал ея
описание и Кантемирово предисловие к Юстину в своей статье: „Три неизвестныя
произведения князя Антиоха Кантемира" (Журнал Министерства Народнаго
Просвещения 1887 г., № 12).
445
Никомидийскаго «О походах
Александра» не имеет такого морализующаго значения, но уже по самому предмету
своему составляет высокопоучительное чтение, ибо повествует о деятельности
величайшаго из представителей греческой цивилизации, внесшаго ее в глубь Азии и
почти на всем пространстве древняго мира оставившаго яркие следы в народной
памяти; богатое фактами и не лишенное литературных достоинств, оно прекрасно
воспроизводит поэтический образ македонскаго героя и еще в древности
признавалось лучшим историческим трудом о славном царе. Понятно, что книги
такого интереса и достоинства не могли не занять вниманья такой любознательной
читательницы, как княжна Мария. Менее увлекательным чтением были произведения
Аррианова современника, грека Аппиана, описавшаго войны римлян в Испании,
Африке, Сирии, Малой Азии и междоусобия последних времен республики, но все же
и они давали княжне обильный запас сведений. Наконец, что касается Иосифа
Флавия, то, как мы уже знаем, она имела понятие об его сочинении «Об Иудейской
войне» еще до отъезда брата за границу; получив затем от него экземпляр «Giosеfо istoricо» ¹), она писала ему 12-го сентября 1734 года:
«Историк Иосиф Флавий очень мне нравится. Думаю, вы помните, что еще в бытность
вашу в Москве я просила вас достать мне эту книгу; я предчувствовала, что она
окажется занимательною; теперь принимаюсь за ея чтение прежде других книг».
Еврей по происхождению, Иосиф Флавий является в своем труде сторонником римской
завоевательной политики; его воззрения подвергались осуждению с
национально-еврейской точки зрения, но у христианских писателей первых веков
Иосиф Флавий был в большом почете, и это, по всему вероятию, было известно
княжне Марии; во всяком случае, история падения Иерусалима не могла не
возбуждать в ней интереса; к тому же книга еврейскаго историка написана с
талантом и содержит в себе эпизоды романическаго характера, как, например,
разсказ о жене Ирода Великаго Мариамне: трогательная судьба этой красавицы,
невинно пострадавшей от ревнивых подозрений своего мужа, должна была вызвать
живое сочувствие в сердце княжны Марии.
Таким образом, благодаря содействию брата, умная девушка получила
ряд замечательных сочинений по истории древняго мира, которыя действительно
служили к обогащению ея познаний. Напротив того, хороших книг по истории новых
времен было в ту эпоху еще очень, сравнительно, мало, и подбор их, сделанный
Кантемиром
¹) По всему вероятию, все эти древние авторы были высланы
княжне братом в италианских переводах.
446
для сестры, является ясным
тому доказательством. Воспитанный в благоговейном уважении к древности, князь
Антиох относился к средним векам с равнодушием, как к периоду темнаго
варварства, который не заслуживает близкаго изучения. О начальной истории государств новой Европы он не прислал
сестре ни единой книги, и вообще между присланными только одна по своему
содержанию прямо касалась средневековаго периода, именно «Istoria della реrdita е ridаquista Spagnа», то-есть, история завоевания
Пиринейскаго полуострова арабами и его освобождения от их владычества; что это
была за книга — мы не знаем; заметим только, что под приведенным заглавием
нельзя разуметь труд испанскаго иезуита Марианы, считавшийся в ХVII веке за
лучшее сочинение по истории его отечества. Содержание других книг по новой
истории, полученных княжной Марией от брата, относится уже к XVI и ХVII столетиям, то-есть, к тому времени, когда
складывалась новая политическая система Европы, продолжавшая свое развитие и в XVIII веке. Очевидно, чтением этих книг князь Антиох желал
ввести сестру в понимание современных политических отношений в Европе и главным
образом тех пружин, которыя дают движение событиям. Но тогдашняя литература
представляла слишком мало к тому способов, и цель, поставленная Кантемиром,
едва ли могла быть достигнута. Такия книги, как высланныя им сестре: «Dеsсrizione d’Italia» Леандра Альберти или «Istoria delle guerre di Ferdinando II е Ferdinando III» графа
Гвальдо-Приорато, конечно, не могли служить этому назначению; первое из этих
сочинений — почтенный ученый труд, неоднократно перепечатывавшийся в XVI веке, но труд не столько исторический, сколько
археологический, сборник местных известий, пригодный разве для справок, а никак
не для чтения; что же касается сочинения графа Гвальдо, то и звание автора —
историографа Австрийскаго дома, и самое появление книги в 1640 году,
непосредственно вслед за описанными в ней событиями, указывают на ея официозный
характер; искать в ней вернаго изображения событий безполезно; это — лишь
реляция о военных действиях 1630 —1639 годов, а не их история. Вообще, из всего
книжнаго запаса, полученнаго княжной Марией по новой истории, только одно
сочинение заслуживает названия настоящего историческаго труда: это — «Istoria d’Italia» Франческо Гвиччиардини. Читая ее, княжна могла познакомиться
с одним из самых типичных произведений новой исторической литературы, явившейся
в XVI столетии на смену средневековому летописанию. Человек
эпохи Возрождения, Гвиччиардини знает древних и склонен подражать им, но это не
мешает ему оставаться италианцем XVI века. Подобно
своему образцу — Фукидиду, он, прежде чем сделаться историком, действовал на
государствен-
447
ном поприще; это отзывается
и на его труде: политические вопросы исключительно поглощают его внимание.
Избрав предметом своего повествования небольшой период времени с перваго похода
французов за Альпы до смерти папы Климента VII
(1494—1534 гг.), он умеет на сложныя обстоятельства этой тревожной поры
взглянуть как на одно целое и, не смотря на чрезвычайную раздробленность
Италии, охватить своим умом судьбы всей страны; он ясно сознает, что именно
безпрерывные раздоры между многочисленными
владетелями Италии обращают ее в добычу чужеземцев и приближают падение
ея политической самостоятельности; он осуждает его виновников, их честолюбие,
коварство и пренебрежение к общему благу; но о бедствиях, пороках и злодеяниях
своего времени он повествует и разсуждает спокойно, безстрастно и видит в них
естественныя, неизбежныя проявления природы человека, для котораго
преследование личной выгоды составляет необходимую потребность. В этом-то
равнодушии историка к добру и злу и сказывается самая характерная черта
Гвиччиардини, как человека своего времени: в нем, как и в друге его Маккиавелли, политик постоянно
берет верх над моралистом. Холодная государственная мудрость Гвиччиардини
высоко ценилась в свое время, и из его «Истории» извлекались сборники
политических сентенций, воспитавших не одно поколение. Быть может, мягкой душе
Кантемира и не вполне были сочувственны
воззрения Гвиччиардини, — тем не менее он склонялся пред их общепризнанным
авторитетом; этим всего проще объясняется, почему он счел нужным дать «Историю
Италии» в руки сестре. Княжна Мария, как мы знаем, хвалилась тем, что
не читала Маккиавелли: но если в то же время она говорила, что «понимает
политику», то следует думать, что именно уроки
Гвиччиардини оказали на нее влияние в этом отношении. Конечно, как
женщина, она стояла в стороне от государственных дел; но и в ея частной
деятельности можно заметить следы эгоистическаго учения, которое проповедывал
италианский историк. Мы уже не раз видели, как искусно она умела обходить
подводные камни в море придворных и светских отношений, как умела вовремя
помолчать или кстати сказать свое слово и как постоянно и настойчиво
преследовала свои личныя и семейныя выгоды.
Итак, италианская литература служила для
княжны Марии источником образования и умственнаго развития; там же почерпала
она удовлетворение своим художественным потребностям — на сколько оне были ей
присущи. Брат прислал ей, между прочим, сочинения того из италианских писателей,
который еще в начале XVI века, когда образованные люди
старались щеголять изяществом своей ла-
448
тыни, сам будучи отличным
латинистом, выступил защитником родного языка, как прямаго проводника
образования и естественнаго органа для поэтическаго творчества: мы разумеем
знаменитаго гуманиста Пьетро Бембо и его «Prose». При помощи этой книги, в которой, в форме дружеских бесед, изложены
разсуждения автора об италианском языке, его грамматике и стилистике, княжна
Мария могла не только усовершенствоваться в этом языке, но и расширить свои
познания в италианской словесности, между тем как князь Антиох содействовал
тому же со своей стороны, препровождая сестре произведения разных италианских
поэтов.
Само собою разумеется, что художественныя потребности были развиты
у княжны Марии лишь в слабой степени; на поэзию она смотрела не более как на
приятную забаву, или скорее, как на полезное поучение; однако, даже при таком
взгляде у этой умной женщины обнаруживались свои определенная предпочтения в
литературной сфере. Например, она читала так-называемыя пастушеския драмы — «Аminta» Т. Тассо и «Jе Раstоr fido»
Б. Гварини, но в письмах своих не проронила ни слова в похвалу этих слащавых
драматических идиллий, хотя, без сомнения, знала, каким успехом, какою славой
оне пользовались. Читала княжна и стихотворения италианских лирических поэтов XVI и XVII веков ¹), писанныя большею
частью в горацианской манере, и по видимому, они ей нравились; по крайней мере,
познакомившись с подражателями, она пожелала прочесть и самого Горация и
выписала себе через брата собрание его сочинений. Совершенно чужда была княжне
религиозная восторженность Тассо, и в письмах ея нет ни малейшаго намека на
знакомство ея с «Освобожденным Иерусалимом». Напротив того, из сочинений Ариосто
она знала не только «Неистоваго Роланда», это ироническое прославление
рыцарской доблести в ряде картин и образов то веселых и привлекательных, то
комически-уродливых, — но и его «Сатиры», в которых автор является не строгим
обличителем людских пороков, а лишь насмешливым живописцем человеческих
слабостей. С «Роландом» впервые познакомил сестру брат Сергей, и она так
заинтересовалась поэмой, что просила князя Антиоха прислать экземпляр ея.
Если вообще выбором книг для чтения княжна Мария была обязана
главным образом младшему брату, то именно по чисто литературному отделу на
встречу его указаниям шли и ея собственныя симпа-
¹) В XVII и XVIII веках неоднократно издавались сборники
произведений италианских лириков, обыкновенно носившие заглавие: «Rime dе'рiu illustri poeti italiani». Один из таких сборников был в руках
княжны Марии, как видно из ея писем.
449
тии. Всего яснее это видно
из предпочтения, которое княжна оказывала Боккаччьо; об его произведениях
сохранилось несколько любопытных отзывов в ея письмах. С именем Боккаччьо
связывается обыкновенно воспоминание о «Декамероне», как о сборнике разсказов
большею частью нескромнаго содержания. В данном случае эту мысль должно прежде
всего оставить в стороне. Вопервых, княжна Мария читала не один «Декамерон», но
и другия произведения этого писателя; вовторых, ничто не дает повода думать,
что в самом «Декамероне» она искала именно разсказов неприличнаго свойства,
наконец, втретьих, многое из того, что читателю нашего времени представляется
у Боккаччьо нарушающим скромность, не казалось таковым ни самому автору, ни его
старинным читателям. Напротив того, автор «Декамерона» настаивает на
поучительном смысле своих повестей, и, несомненно, княжна присоединялась к
такому мнению. И в «Амето» встречаются разсказы откровеннаго содержания, но господствующая
идея произведения устраняет всякое подозрение на счет того, что автор желал
позабавить читателя своим цинизмом. Впрочем, сохранившиеся отзывы княжны Марии
касаются главным образом двух произведений Боккаччьо: «Амето» и «Фьяметта» и
только отчасти относятся к «Декамерону».
«Амето» — поэма частью в прозе, частью в
терцинах, пастораль, разрешающаяся в аллегорию, основная идея которой есть
прославление чистой любви. Пастух Амето изображен в начале поэмы, как простой,
неразвитой человек, которому незнакомы высшия духовныя стремления; он встречает
в роще нескольких нимф, которыя разсказывают ему об испытанной ими любви; сам
Амето сперва восхищается только их наружною красотой, но мало по малу,
прислушиваясь к их повестям о себе, начинает стыдиться своих вожделений и
догадывается, что виды любви, описанные прекрасными разсказчицами, это – ряд
высоких добродетелей житейских и богословских. Сознание Амето просветляется, и
ему становится понятным, что добродетель, изощренная житейскою любовью,
поднимает человека к откровению любви небесной. Таким образом, поэма проникнута
крайним идеализмом Княжна Мария, в своем отзыве, отозвалась о ней с некоторою
сдержанностью; в письме от 13-го августа 1733 года она писала брату Антиоху: «Я
читаю теперь книгу, в которой Боккаччьо описывает, как Амето, находясь в роще,
наткнулся на нимф, просветивших его ум поэзией. Но хотя садик около моего дома
тоже напоминает рощу, мне до сих пор не удалось встретить в нем ни одной музы».
Княжна выражается в этих строках не совсем точно: не только поэзией, а
возвещенным в разсказах нимф откровением высшей добродетели просвещается Амето.
Тем не менее
450
трудно допустить, чтобы читательница не поняла аллегории, проведенной автором. Вернее думать, что практический ум княжны не мирился с идеализмом Боккаччьо: как в своем садике она не встретила ни одной нимфы-добродетели, так, видно, и на своем жизненном пути, около себя, она не нашла стимулов к подъему своего духа.
Если отзыв княжны Марии об «Амето» отличается оттенком пессимизма, притом довольно низменнаго свойства, то суждение о «Фьяметте» переходит в другую крайность, уже совершенно неожиданную у княжны, в сентиментальность. «Фьяметта» — небольшой роман в прозе, заключающий в себе любовныя признания женщины: она была выдана замуж по разсчету и потом полюбила некотораго юношу; пламенная страсть соединила их на время, а затем им пришлось разстаться; любовник уезжает с обещанием вернуться, но не возвращается, между тем как героиня, от лица которой ведется разсказ, испытывает и горе разлуки, и муки ревности, в то же время питая втайне надежду новаго свидания. На этом неопределенном моменте во внутренней жизни героини и прерывается ход несложнаго романическаго действия, но Фьяметта заключает свои признания еще одною, отчасти лирическою, главой, в которой сравнивает свои сердечныя муки с горем, испытанным некогда другими страдалицами любви, и заявляет, что за нею остается преимущество самых жестоких страданий. Прочтя этот роман, княжна нашла его занимательным, но осталась недовольна его окончанием, так как оно — говорила она — содержит в себе «много клевет на женщин». Княжна почувствовала потребность заступиться за них. «По моему мнению, писала она брату (в том же письме, где читается отзыв об «Амето»), — когда Боккаччьо писал это сочинение, он или забыл, что его мать тоже была женщина, или причислил ее к лику святых. Его упреки не совсем справедливы. Тем не менее, я отчасти одобряю его за то, что он учит читателя сознавать свои проступки и воздерживаться от того, что никому не должно быть прощаемо». В изображении душевных состояний своей героини Боккаччьо обнаружил много психологической наблюдательности и художественнаго мастерства, что и дало позднейшей критике право считать «Фьяметту» родоначальницей психологическаго романа. Но на княжну Марию эта правдивость описаний произвела своеобразное впечатление: она не умела оценить его по достоинству, потому что встречала в литературе только условность и искусственность; поэтому-то психологическую правду поэтическаго изображения она называет клеветой и сама, в свою очередь, впадает в сентиментальную морализацию, лишь бы защитить свою точку зрения.
Что касается «Декамерона», то о нем в письмах княжны не со-
451
хранилось сколько-нибудь цельнаго мнения. Только об одной из его новелл (день 2-й, новелла V-я) упоминает она вскользь в письме к брату от 10-го июля 1737 года в следующих словах: «Из книги Боккаччьо советую вам прочесть историю некоего Андреуччио, как он пришел куда-то для покупки лошадей и как избавился от опасности посредством перстня, взятаго из гробницы архиепископа. Вы нахохочетесь вдоволь». Дело идет об одной из самых забавных повестей Боккаччьо, взятой, быть может, с действительно случившагося происшествия; но она имеет интерес исключительно бытовой и — смехотворный, и отзыв о ней не может дать понятия о том, как вообще судила княжна о столь разнообразном по содержанию сборнике, каким представляется «Декамерон».
В заключение обзора книг, читанных княжной Марией, следует
заметить, что при помощи переводов на италианский язык она имела случай
познакомиться и с несколькими произведениями, не принадлежащими к италианской
литературе. Так, еще в отцовской библиотеке она нашла перевод Фенелонова
«Телемака», а князь Антиох выслал ей переводы комедии Стиля „Тhе соnsсious lowers“ («Искренние любовники») и
Мильтонова «Потеряннаго рая»; последний был сделан италианским литератором
Паоло Ролли, проживавшим в Лондоне, где Кантемир имел случай с ним сблизиться.
Но отзывов об этих произведениях английской поэзии не встречается в письмах
княжны; что же касается «Телемака», то о нем она писала брату (в письме от
10-го июля 1737 года) следующее: «Это весьма поучительная книга для тех, кто
читает со смыслом; странно только что автор не любит войны, которая существует
среди смертных от начала веков». И в этом суждении княжна остается верна себе:
поучительность книги в ея глазах всегда была важнее, чем ея литературное
достоинство. Ум княжны был трезв до сухости, и красоты поэзии встречали только
слабый отзыв в ея душе. Как бы то ни было, любовь к чтению составляет одну из
характерных черт в нравственной физиономии княжны Марии, и благодаря этой любви
она сделалась, вероятно, самою образованною женщиной в России своего времени.
Л. Майков.
(Окончание
следует).
