Маркиз де Парелло. Донесение с характеристикою о лицах, имеющих важное и первенствующее значение при петербургском дворе // Г.А. Потемкин. От вахмистра до фельдмаршала. Воспоминания. Дневники. Письма. – Кн. 1. – Спб.: Издательство «Пушкинского фонда», 2002. – С. 73-79.

 

Маркиз де Парело

ДОНЕСЕНИЕ С ХАРАКТЕРИСТИКОЮ

О ЛИЦАХ, ИМЕЮЩИХ ВАЖНОЕ

И ПЕРВЕНСТВУЮЩЕЕ ЗНАЧЕНИЕ

ПРИ ПЕТЕРБУРГСКОМ ДВОРЕ

 

 

Нигде, я думаю, нет столько чиновников, столько коллегий, столько советов, как в России. Достаточно бросить взгляд на придворный альманах этой страны и просмотреть новые уставы о губерниях, чтоб убедиться, что, за исключением обеих столиц и какого-нибудь многолюдного города, во всех прочих областях этой империи число должностных лиц составляет около десятой части населения,— явление удивительное в стране, где, несмотря на усилия Петра Великого, несмотря на то, что его преемники не уклонялись от пути, проложенного этим великим человеком, несмотря, наконец, на то, что Екатерина II, ныне царствующая, всеми мерами старается возвести своих подданных на уровень прочих обитателей Европы, цивилизация все еще много отстала сравнительно с другими образованными государствами. Да будет мне позволено сказать мимоходом, что эта государыня, задумав существующее ныне учреждение губерний, а следовательно установив наибольшее число должностей, руководствовалась при том самою похвальною целью. Следуя правилу, что дела образуют людей, она пожелала, раздавая занятия большому числу своих подданных, заставить их учиться, думать, размышлять. Время покажет нам, будут ли последствия соответствовать ее надеждам <...>. Но чтоб возвратиться к моей исходной точке, указав на чрезвычайную сложность должностей в России, я скажу, что относительно важных дел, как внешних, так и внутренних, все зависит, так сказать, от трех или не более четырех особ, пользующихся неограниченным доверием государыни. Эти особы: князь Потемкин, граф Безбородко, князь Вяземский и г. Бакунин. О каждом из них я буду говорить особо, повторяя, что эти господа остерегаются иностранцев, и что следовательно нет иного средства начертать их изображение, как собрать с верною критикою то, что слышится о них в публике.

Князь Потемкин происходит из смоленского дворянского рода. Его отрасль прекратится по его смерти, если он не женится и не будет иметь прямых наследников; но у него есть племянник и несколько племянниц от сестры, вступившей в семейство Энгельгардт. От другой сестры, вышедшей за г. Самойлова, он имеет второго племянника в лице

74

генерала Самойлова; наконец, генералы Сергей и Михаил Потемкины приходятся ему двоюродными братьями. Этого краткого отступления о семействе Потемкиных будет достаточно, и говорить отдельно о каждом из лиц, его составляющих, было бы излишним; возвращаюсь к князю. Этот необыкновенный человек вступил в службу конногвардейцем во время случая Орловых; уверяют, что уже тогда предугадывал он ожидавшую его громкую судьбу, и хотя в своей ранней молодости по несчастному приключению лишился одного глаза, однако ж стал тотчас добиваться положения любимца, чувствуя к тому, быть может, тайное призвание особенного рода. Рассказывают, что, под влиянием этой мысли, он совершил поездку в Париж для приобретения хрустального глаза; я не знаю, насколько это верно, и не давал себе большого труда для уяснения этой довольно темной и мало любопытной подробности его жизни. Достоверно то, что он — человек роста и вообще телосложения удивительного; но недостаток глаза заметен, вследствие чего он лицом скорее дурен, чем красив. Что касается выражения его лица, то оно неспособно внушать доверие. Несмотря на такие недостатки, он имел счастие быть отличенным своею государыней, и даже был произведен в камер-юнкеры. В то время шла война между Россией и Турцией. Изыскивая средства выдвинуться вперед, он воспользовался некоторым благоволением, тогда уже выпадавшим на его долю, чтобы с выгодою вновь поступить в военную службу и, посланный в армию, получил начальство над корпусом войск. Я никогда не слыхал ни о каких его подвигах, которые являли бы в нем истинного воина; но он был настолько счастлив, что о нем не позабыли в Петербурге. Поэтому, после падения князя Орлова и г. Васильчикова (его преемника в расположении императрицы), Потемкин был вызван ко двору и объявлен за любимца так открыто, что в короткое время сделан вице.-президентом Военной Коллегии и получил даже портрет,— отличие, которого удостоились только он один и князь Орлов, из числа всех любимцев императрицы. Когда, вследствие одного из переворотов, которые столь нередки в царстве любви, Екатерине угодно было обратите взоры на г. Завадовского, тогда князь Потемкин принужден был оставить двор; но как скоро тот был удален, он получил дозволение возвратиться к должности своей в министерстве, данной ему еще во время его случая. На этом месте удалось ему проявить всю обширность своего ума, на основании которого он воздвиг свое счастие, не прибегая более к средствам, доставившим ему в начале его поприща возможность сделаться известным. Так как он, еще не бывши в милости, служил в армии, действовавшей против турок, то мог обозреть южные области России и размышлять о выгодах, какие эта империя могла бы приобрести от принижения Оттоманской Порты. Не следует забывать, что князь — баловень счастия. Как меня уверяют, он сам сказал, что все проекты, вышедшие из его головы, имели счастливый

75

успех, и что по этой-то причине он чрезвычайно предприимчив. Ободряемый такою мыслью, он тогда задумал план расширения владений России до Черного моря, с целью открыть более удобный путь сбыта для произведений этой обширной империи, а впоследствии, быть может, поглотить самую плодородную часть владений Турции. В то время выгоды, приобретенные Екатериною II при заключении мира в Кайнарджи, внушали гордость этой государыне, склонной, по природе, к блестящим замыслам. Человек, предлагавший обширные предприятия, мог наверное рассчитывать на ее благорасположение, а таким являлся человек, близкий ее сердцу и который обладал дарованиями, способными вести политическую нить труднейших интриг. Действительно, князь славился даром познавать людей с удивительною легкостью; его память служит ему вместо изучения: из немногого, что он прочел, и многого, что он слышал, ничего не ускользнуло в его голове. Мы беспрестанно видим в свете, что люди соответственного образа мыслей легко сближаются, несмотря на препятствия, иногда отдаляющие их друг от друга. Таким образом князь, с помощью счастливого стечения всех выше приведенных обстоятельств, утвердил свое влияние на ум царицы до такой степени, что существует мало примеров министра такого веса, и что в настоящее время можно сравнить с ним только одного князя Кауница. Вся Европа говорит о том, как ведет себя последний относительно императора и как поступает со всеми. Идол, которому мы здесь кадим,— существо не менее странное. Я не умею сказать, как он держит себя при императрице: сообщение, существующее между императорским дворцом и тем, который он занимает, дает ему возможность проходить в ее покои без всякого стеснения. Я не сомневаюсь, что он пользуется этим; но было бы трудно оценить степень вероятности всего того, что рассказывают и чему я, признаюсь, не склонен верить. Несмотря на мою малую опытность, мне доводилось слышать во многих посещенных мною странах рассказы в этом роде, которые никогда не подтверждались ничем, и я полагаю более благоразумным откинуть добрую половину подобных толков. Итак, оставляя в стороне этот вопрос, я перейду к описанию приемов его обращения вообще со всеми. Во-первых, его передняя наполнена генералами, особами в лентах и знатнейшими лицами страны, которые все усердствуют прислужиться ему. Дежурный адъютант докладывает о просящих аудиенции, которая дается не легко. Иностранные министры, не желая дожидаться в передней, остаются в своих каретах у ворот дворца, пока не будет дознано, принимает ли он, или не принимает. Когда он доступен, тогда посетителей проводят, не останавливаясь нигде, прямо в его комнату, где почти всегда они находят его в халате, без галстуха, в туфлях и, как некоторые уверяют, и без штанов, под вечным предлогом нездоровья. Хотя он с места не встает, но нельзя сказать, чтоб он принимал слишком горделиво. Притворная болезнь

76

извиняет его, если он не трогается, как требовала бы пристойность, и выражение, какое он, когда захочет, придает своему лицу, избавляет его от обвинения в гордости. Так как случай к тому представляется, то я здесь упомяну, что человек, о котором я говорю, одарен способностью передразнивать, до изумительного сходства, всех, кого он знает. Это дарование не редко в здешней стране и проистекает, как я думаю, из свойства нации, которая ничего не изобретает, но с величайшею легкостью воспроизводит все, что видит. При такой наклонности, князь благоволит к людям, одаренным одинаковою с ним способностью, и мы знаем, что многие, в том числе и актеры, вкрались к нему в милость с помощью этого средства. Хотя то, что мы читаем в истории о шутах при Петре Великом, и не сохранилось совершенно в том же виде доныне, но и не вывелось окончательно. Лишь в немногих домах имеется шут на жалованье; но какой-нибудь прихлебатель или униженный прислужник исправляет его должность, чтобы угождать своему начальнику или покровителю.

При дворе обер-шталмейстер Нарышкин, самое странное существо, какое только можно вообразить, играет столь унизительную роль. При князе она принадлежит одному полковнику¹, который ищет повышения помимо военных подвигов; а в других домах, тому, кто желает кормиться, не тратя ни гроша.

Но пора возвратиться к предмету настоящей главы. Я описывал способ приема князем иностранных министров; нужно прибавить, чтоб не пропустить ничего, что за исключением английского министра и посла Венского двора, прочих он редко принимает. Первый из вышеупомянутых изъят из общего правила вследствие особенного расположения князя к английской нации; второй — благодаря своей хлопотливости, угодливости и, быть может, также благодаря существующим связям России с Венским двором; впрочем, меня уверяют, что он не пользуется уважением, несмотря на все его старания быть угодным. Со времени своего возвышения, князь постоянно держался вдали от всяких обществ, уступая естественной лени, преобладающей в его характере; ныне же он бывает везде, куда только его приглашают. Легко можно себе представить, что подобная перемена тотчас вызвала разные предположения, и заметное внимание, выражаемое им г-же Соллогуб, старшей дочери обер-шталмейстера Нарышкина, было признано многими за действительный к тому повод.

Нужно еще прибавить, что в последние перед сим годы при нем находились княгиня Голицына, г-жа Шепелева, г-жа Браницкая и г-жа Скавронская, его племянницы, которые были, как утверждают, поочередно его любовницами и составляли для него уютный кружок. Теперь ему наскучили две первые, третья была принуждена уехать к мужу в Польшу, а четвертая находится в Неаполе; следовательно, если он желает видеть женщин, то вынужден посещать общество, где, однако

77

же, его приемы таковы, что у нас никогда бы не допустили их. Нужно прежде всего сказать, что в здешней стороне не хотят, или не умеют, или не привыкли вести общего разговора в кружке, в продолжение некоторого времени. Когда случится, вечером, приехать в какой-нибудь дом, хозяин или хозяйка обязаны устроить для вас партию. Наиболее любезные посетители обходят собрание, чтоб сказать каждому что-либо приятное, потом садятся к столу, где им отведено место. Те, которые не придерживаются этого вежливого способа, прямо из входных дверей идут к игре, а потом возвращаются домой, так сказать, кратчайшим путем. Что касается князя, то, при его появлении, считают обязанностью собраться вокруг него; но это стеснение продолжается недолго, потому что он садится за игру, а по окончании партии обыкновенно вскоре удаляется, так что при всем желании сблизиться с ним нет к тому случаев. Скажем вкратце: князь такой человек, который возвысился столько же своим умом, сколько по счастливому стечению обстоятельств. Он поддерживается скорее необходимостью довести до конца проекты, которые он задумал и заставил принять, нежели потому, чтоб он был любим. Он более имеет природного ума, чем образования; он обладает главным из всех дарований, необходимых великому министру,— способностью познавать людей. Но можно ли считать его честным, искренним, откровенным? Говорят, что нет. Даже рассказывают по этому поводу случай, который достаточно рисует его личность. Некто князь Голицын, молодой человек, исполненный достоинств, привлекал взоры государыни, но не пользовался поддержкой этого всемогущего министра, который, опасаясь, что не успеет посредством всевозможных интриг отодвинуть его назад в толпу людей, не стоящих внимания, счел более удобным навлечь ему ничем не вызванную ссору. Один молодой офицер и г. Шепелев приняли на себя это унизительное поручение. Князь Голицын не был лишен храбрости и ума; уверяют, что, хватаясь за шпагу, он сказал: я знаю источник, откуда проистекает это дело, и знаю также, что я должен умереть, хотя бы и был победителем; но все равно, я хочу лишиться жизни, как следует неустрашимому. Действительно, он дрался, как лев, но тем не менее погиб. Вопреки здешним законам против поединков, г. Шепелев не подвергся никакому наказанию и вскоре потом женился на одной из племянниц князя. Я никогда не кончил бы, если бы захотел передать все, что рассказывают о жестокосердии этого министра. Я счел уместным привести только этот случай, как один из наиболее достоверных. <...>

Известно, что, в начале войны между Францией и Англией, эта последняя держава, привыкши властвовать на морях, гордясь выгодами, приобретенными по Парижскому трактату 1763 г., притесняла голландцев самым возмутительным образом. Корабли этих добрых рес-

78

публиканцев, захватываемые англичанами под предлогом военной контрабанды, подали повод к возбуждению в Европе вопроса о том, что следует, по здравому смыслу и справедливости, признавать за военные снаряды и оружие. Тогда не было жалчайшего политика, который не предъявлял бы доводов за и против по этому пресловутому вопросу. В такое критическое время, г. Гаррису, человеку ловкому, вкрадчивому, но не очень разборчивому в выборе средств для достижения своих целей, дано было поручение отстаивать при С.-Петербургском дворе виды его нации и стараться о том, чтоб Россия приняла сторону Англии. Как ловкий политик, пользуясь предпочтением, которое князь Потемкин всегда оказывал англичанам, он привязался к этому всемогущему временщику и успел приобрести его полное содействие. Между тем произошел случай, который должен был ускорить, и действительно ускорил, развязку этой интриги. Один датский корабль, влекомый приманкою выгоды, сделал попытку пройти между военными судами², блокировавшими Гибралтар, и был захвачен при доставлении пособий в эту крепость. Так как между здешним двором и Данией издавна существовали близкие связи, то Испания всеми силами старалась оправдать свой образ действий в глазах здешнего министерства. Г. Гаррис с горячностью возбуждал негодование этого министерства, убеждая его воспользоваться таким случаем, чтобы высказаться в пользу Англии. Влияние министра иностранных дел, графа Панина, несмотря на известную его честность, клонилось к упадку. Князь Потемкин, более чем когда-либо утвердившийся в силе, обольщенный или убежденный английским посланником, так усердно ему благоприятствовал, что исходатайствовал ему частные и тайные аудиенции у государыни, чему, как утверждают, никогда не бывало примеров. Наконец, оставляя в стороне естественный путь через графа Панина и опираясь единственно на князя Потемкина, г. Гаррис довел здесь свои происки до такой степени зрелости, что вооружался уже флот, и ежедневно ожидалось обнародование декларации здешнего двора в пользу Англии, и наконец Гаррисом уже был отправлен в Лондон, с паспортом, полученным от Потемкина, курьер для сообщения этой утешительной вести. Г. Нормандес, тот самый, который ныне состоит здесь в качестве испанского министра, а тогда был только поверенным в делах, имел настолько ловкости или удачи, что разведал о замыслах, направленных против Бурбонских дворов, и все открыл доброму графу Панину. Глубокое уважение, которым пользуется доныне этот почтенный старец, придает интерес мельчайшим подробностям, касающимся его. Поэтому, да будет мне позволено сказать, что он был в халате и готовился лечь в постель, когда пришли объявить ему, что английский министр, пренебрегая им, отправил курьера по делу, ему еще не сообщенному, и с паспортом, выданным от князя Потемкина. При таком известии Панин оживился; он хватается за свой ночной

79

колпак, бросает его на пол, и, пылая негодованием, клянется, что выйдет в отставку, если не успеет расстроить эту скрытнейшую интригу. Действительно, он, с любимцем своим г. Бакуниным, затворяется в своем кабинете, где, соглашая, так сказать, общее состояние дел в Европе с известною страстью Екатерины II к славе и блестящим предприятиям, он составляет план вооруженного нейтралитета, основанный на шести главных началах, которые до такой степени понравились уму царицы, что, спустя менее недели, появилась по этому поводу знаменитая декларация 1780 года. Нейтральные державы были приглашены присоединиться к этой декларации; а люди, посвященные в интриги здешнего двора, еще более убедились в том, что великие события происходят от малых причин. Тем не менее это дело имело последствием много славы для г. Бакунина, руководившего им, и стыда для г. Гарриса, который был жестоко обманут и уехал отсюда, исполненный негодования и злобы на все, принадлежащее или относящееся к русской нации. Граф Панин, довольный тем, что отмстил своим противникам и помешал заключению обязательств, которых он не находит полезными для своего отечества, предался вновь беспечности, к которой он так склонен. Между тем князь Потемкин, столько же деятельный умом, сколько ленивый телом, добился того, что совершенно уничтожил то слабое влияние [при дворе], которым еще пользовался его враг. <...>