Штелин Я. Черты и анекдоты для биографии Ломоносова, взятые с его
собственных слов Штелиным. 1783 г. / Публ. и примеч. Г.Е. Павловой // М.В.
Ломоносов в воспоминаниях и характеристиках современников. – М.-Л.: Издат.
Акад. наук СССР, 1962. – С. 51-60.
Черты и анекдоты для
биографии Ломоносова, взятые с его собственных слов Штелиным. 1783 г.1
[Примечание Штелина на
заглавии в тетради:] Эти анекдоты, по приказанию княгини Дашковой, президента
Академии наук, были переведены на русский язык и, с исключением некоторых менее
важных мест, напечатаны под заглавием: Жизнь Ломоносова при первом томе его
сочинений, изданных Академиею в 1784 году.
Ломоносов родился на
острове, лежащем на Северной Двине, недалеко от Холмогор, в Куростровской
волости, в 1711 году.
Когда он подрос, отец его,
рыбак, брал его несколько раз с весны до поздней осени с собою на рыбную ловлю,
в Колу, в Белое и даже в Северное море, до 70 градусов сев. широты, о чем он
сам припоминал впоследствии. По 10 году, в зимнее время учился он читать и писать
у священника своего села, который, не зная латинского
52
языка, Выучил его только чтению церковных книг, но
возбудил его любознательность рассказами про Заиконоспасский монастырь в
Москве. Ломоносов выучился также исчислению, впрочем без объяснения правил.
На 17 году, зимою, в ночь,
ушел он тайно из отцовского дома, вслед за обозом с рыбою, который отправлялся
в Москву. Он догнал его на другой день, в 80 верстах от своей деревни, на
большой дороге. Приказчик не хотел взять его с собою, но он просил со слезами
дать ему случай взглянуть на Москву.
В Москве, где у него не было
ни души знакомых, спал он первую ночь на возу. Проснувшись на заре, он стал
думать о своем положении и с горькими слезами пал на колена, усердно моля бога
ниспослать ему помощь и защиту. В то же утро пришел господский дворецкий на
рынок закупать рыбы. Он был родом с той же стороны и, разговорившись с
Ломоносовым, узнал его. Он приютил его на господском дворе между дворнею.
Этот дворецкий просил своего
приятеля, монаха из Заиконоспасского монастыря, исходатайствовать у
архимандрита для Ломоносова позволения вступить в семинарию.
Между тем его домашние в
деревне искали его по всей окружности и, не нашед, считали без вести пропавшим,
пока наконец, с последним зимним путем, возвратился из Москвы тот обоз, и
приказчик сказал отцу Ломоносова, что его Михайло остался в Москве, в
монастыре, и просит его об нем не сокрушаться.
В монастыре Ломоносов учился
с большим прилежаньем и делал удивительные успехи. В свободное от учения время
сидел он в семинарской библиотеке и не мог начитаться. В первое полугодие был
он переведен из первого класса во второй и в тот же год в третий. Кроме
латинского, он Выучился греческому языку и горел желанием изучить физику и
математику; но не имел к тому случая. Так как жажда его к познаниям не могла
быть вполне удовлетворена в семинарии, то он просил начальников отослать его на
год в Киев для изучения философии, физики и математики. Там нашел он одни сухие
бредни вместо философии, но совершенно никаких материалов для физики и
математики.2 А потому не остался и года -в этой Академии,
где за недостатком других книг прилежно перечитывал он летописи и творения св.
отцов. Лишь только возвратился он в свою семинарию, как пришло туда из
Петербургской Академии требование о присылке двенадцати семинаристов для
дальнейшего усовершенствования в науках. Обрадованный этим желанным известием,
он тотчас стал проситься в Академию. В 1734 г. был он послан с 5 товарищами из
монастыря в Петербургскую Академию.3
Там занимался он с большим
старанием физикою и математикою, также и поэзиею, хотя ничего не печатал, и в
особенности любил заниматься минералогиею и физическими экспериментами.
Весной 1736 года Академия
назначила послать его, вместе с его товарищем Виноградовым, в Марбург, к знаменитому
философу и
53
математику Христиану Вольфу, от которого он через
три года, по его рекомендации, отправился В Фрейберг к горному советнику
Генкелю для изучения горного дела и металлургии. Через несколько4 времени
возвратился в Марбург, в университет. В первое свое пребывание там, будучи
студентом, он скоро выучился говорить и читать по-немецки, для чего, впрочем,
он еще в Петербурге в гимназии, приобрел хорошие приготовительные познания. В
особенности любил он стихотворения Гюнтера и знал их почти наизусть. По тому же
размеру стал он сочинять русские стихи. Первым его опытом в этом роде (в 1739)
была торжественная ода на взятие Очакова. Он послал ее к тогдашнему президенту
Академии Корфу, который отдал ее на рассмотрение Ададурову и Штелину.
Мы были очень удивлены
таким, еще небывалым в русском языке размером стихов и нашли, между прочим, что
эта ода написана в Гюнтеровом размере и именно в подражание его знаменитой оде:
Eugen ist fort! Ihr Musen nach etc., и даже целые строфы были из
нее переведены.
Она была напечатана при
Академии, поднесена императрице, Анне, роздана при дворе, и все читали ее,
удивляясь этому новому размеру. (Тогда Сумароков еще и не думал о сочинении
стихов, тем менее таким размером; но все-таки впоследствии, в царствование
императрицы Елисаветы, он хотел присвоить себе имя и честь первого автора,
который ввел этот размер в русском стихосложении).
Около этого времени (1740)
Ломоносов тайно женился в Mapбурге на дочери своего
хозяина (марбургского гражданина, ремеслом портного), у которого жил он
несколько времени, и там же родилась у него первая дочь.
В продолжение своего там
пребывания он содержал жену и дочь своим жалованьем, которое получал по третям
из Петербургской Академии.
По его просьбе о дозволении
ему усовершенствовать себя в горном деле и в металлургии Академия позволила ему
посетить рудники в Гессене и Гарце (см. протокол акад. Канцелярии).
В Гессене познакомился он с
знаменитым металлургом и горн. советн. Крамером, который там печатал свое
превосходное сочинение о химии. С ним прожил он несколько времени, прилежно
занимаясь своим предметом. Везде посещал он рудокопные заводы и плавильни, и
провел там все лето.
Зимою возвратился он в
Марбург и прожил тут до весны 1741 года.
От ничтожных средств к
содержанию, от роскошной иногда жизни и от необходимых издержек на содержание
своего тайного семейства он впал в бедность, в долги и в такое отчаянное
положение, из которого не знал, как освободиться. Из опасения попасть в тюрьму
он решился тайно убежать в Голландию, хотя бы даже пришлось ему дорогой просить
милостыни (потому что от получен-
54
ного им незадолго пред тем третнего жалованья у него
не осталось ни гроша), а там сесть на корабль и отправиться в свое отечество.
Начало этого предприятия
исполнил он, не сказав никому ни слова в Марбурге. По дороге в Дюссельдорф, в
расстоянии двухдневного пути от Марбурга, зашел он на большой дороге в
местечко, где хотел переночевать в гостинице. Там нашел он королевско-прусского
офицера, вербующего рекрут, с солдатами и с несколькими новобранцами, которые
весело пировали. Наш путешественник показался им приятною находкою. Офицер
вежливо пригласил его без платы поужинать и попить в их компании. Не забыли
также расхвалить ему королевско-прусскую службу, и мало-помалу уговорили
молодого странника вступить в нее. Они так напоили его, что он на следующий
день ничего не мог себе припомнить, что происходило с ним в продолжение ночи.
Проспавшись, увидел он только, что у него на шее красный галстук, который он
тотчас же снял, и в кармане несколько прусских монет. Офицер же называл его
славным молодцом, которому, наверное, посчастливится в королевско-прусской
службе; солдаты называли его товарищем. «Я ваш товарищ? — сказал Ломоносов, — я
про то ничего не знаю; я русский, и никогда не был вашим товарищем!» — «Что? —
возразил вахмистр, — ты им не товарищ? Разве ты проспал или уж забыл, что ты
вчера при нас принял королевско-прусскую службу, ударил по рукам с господином
поручиком, взял задаток и пил с нами здоровье твоего и нашего полка? Будь же
бодрее, друг кавалерист, и не раскаивайся; тебе у нас понравится; ты красивый
молодец и верхом будешь очень хорош на параде».
И так наш бедный Ломоносов
стал королевским прусским рейтаром и дня через два вместе с другими рекрутами,
набранными в окрестности, был отправлен в крепость Везель.
С этой минуты он твердо
решился бежать при первом удобном случае. Его провожатые, казалось, заметили в
нем еще дорогою это желание, и потому в крепости Везеле с самого начала стали
присматривать за ним строже, чем за прочими рекрутами. Заметив это, он
притворился очень довольным, как будто он получил величайшую Охоту к военной
службе. К его счастию, он не был, как большая часть рекрутов, помещен в городе
на квартирах, но оставался в караульне, где должен был спать на скамейке. Так как
эта караульня находилась близко от вала и заднее окно выходило прямо на вал, то
он и решился воспользоваться этим и другими удобствами к своему предположенному
бегству, которое он через несколько недель смело предпринял и благополучно
исполнил. Он каждый вечер заранее ложился спать на свою скамейку, так что
высыпался довольно, когда его товарищи едва только засыпали, и всегда искал
случая убежать. Однажды, проснувшись вскоре после полуночи, он заметил, что все
прочие спали глубоким сном; он решился с величайшею осторожностию вылезти из
заднего окна и
55
взобраться на вал. Тут в темноте он пополз до вала
на четвереньках, чтоб часовые, расставленные не в дальнем расстоянии один от
другого, не могли его заметить,
спустился в ров,
переплыл чрез него без шуму, взобрался на четвереньках на вал и опять
спустился в ров и переплыл его; потом вскарабкался на контрескарп, перелез
через частокол и палисадник и с гласиса выбрался в открытое поле. И так самое
трудное, под защитою ночного
мрака, было благополучно окончено: теперь его спасение
зависело от достижения прусской границы; но до нее оставалось более немецкой
мили; и вот он в мокрой солдатской шинели, повязав шею носовым платком вместо
красного галстука, собрал все свои силы, чтобы до рассвета достигнуть границы.
Едва совершил он четверть пути, как стало уже рассветать, и вскоре после того
он с трепетом услыхал с крепости пушечный выстрел, обыкновенный сигнал о
бежавшем дезертире. Этот угрожающий звук заставил его удвоить шаги, и он
побежал из всех сил, оглядываясь по временам; он увидел даже, хотя и в далеком
еще расстоянии, кавалериста из крепости, скачущего за ним во весь опор. Но
прежде нежели он мог догнать его, наш смелый беглец достиг Вестфальской границы
и возблагодарил бога за благополучное свое спасение от прусской власти. Даже и
тут, в вестфальской деревне, он не решился остановиться, а пошел в
ближний лес, где в его густом кустарнике он снял с себя
мокрое платье, чтоб высушить его, а сам между тем лег и проспал до сумерек.
Вечером он с новыми силами пустился в путь, выдавая себя везде
за бедного студента, и пробрался
таким образом через
Арнгейм в Утрехт, а оттуда в Амстердам. Здесь импер.
русский агент Олдекоп принял его, как русского, претерпевшего на дороге
несчастие, дал ему другое платье и отправил в Гагу к русскому посланнику графу
Головкину. Этот вельможа снабжал его несколько дней всем нужным, дал ему денег,
необходимых на дорогу, и отправил его обратно в Амстердам, где он скоро нашел
случай сесть на корабль, отправляющийся в Петербург. Еще до своего отъезда он
написал жене своей, оставленной им в Марбурге, известил ее о прибытии своем в
Голландию к русскому посланнику графу Головкину и просил ее не писать к нему до
тех пор, пока он не известит ее о своей дальнейшей судьбе и о месте своего
пребывания. Но после того он долгое время не писал ей, вероятно потому, что его
обстоятельства в Петербурге (куда прибыл он благополучно в «— —» месяце 1741 (8
июня, — Г. П.), и после различных доказательств своих способностей и
познаний получил звание адъюнкта при Академии) были такого рода, что он не мог
еще решиться объявить в Петербурге p своем супружестве, которое
никому не было там известно, выписать к себе жену и ребенка и содержать их
своим скудным жалованьем адъюнкта, в таком дорогом месте, как Петербург.
Дорогою, когда он плыл морем
в свое отечество, случилось с ним происшествие, которое глубоко тронуло его и
которого он никогда не мог забыть.
56
Он проснулся после странного
сновидения, в котором он очень ясно видел своего отца, выброшенного
кораблекрушением и лежащего мертвым на необитаемом, неизвестном острове в Белом
море, не имевшем имени, но памятном ему с юности, потому что
он некогда был к нему прибит
бурею с отцом своим. Лишь
только он приехал в Петербург,
как поспешил справиться об отце
своем на бирже у всех прибывших
из Архангельска купцов и у холмогорских артельщиков и наконец узнал, что отец
его отправился на рыбную ловлю еще прошлою осенью, и с тех пор не возвращался,
а потому и полагают, что с ним случилось несчастие. Ломоносов так был поражен
этим известием, как прежде своим пророческим сном. Он дал себе слово
отправиться на родину отыскать тело своего несчастного отца на острове,
известном ему с юности и представившемся теперь ему во сне со всеми подробностями
и признаками, и с честью предать его земле. Но так как занятия его в Петербурге
не позволили ему исполнить это намерение, то он с купцами, возвращавшимися из
Петербурга на его родину, послал письмо к тамошним родным своим, поручил своему
брату исполнить это
предприятие на его счет, описал подробно положение острова и
просил убедительно, чтоб
тамошние рыбаки, отправившись на рыбную ловлю, пристали к нему, отыскали на нем
тело отца его и предали его земле. Это было исполнено еще в то же лето: партия
холмогорских рыбаков пристала к
этому дикому острову, отыскала мертвое тело на описанном месте, похоронила его
и взвалила большой камень на могилу. Известие о совершенном исполнении его
желания, полученное им в следующую зиму, успокоило его всегдашнюю тайную
печаль, причину которой он только впоследствии сообщил другим.
С этого времени он стал
опять весел, с новою охотою и необыкновенным прилежанием стал заниматься
науками и писал различные сочинения по части физики и химии, которые обратили
на себя внимание членов Академии, показав его гениальный взгляд на науку, и
проложили ему дорогу к званию профессора химии и металлургии.
Между тем его оставленная в
Марбурге жена не получила никаких известий о его местопребывании и в
продолжение двух лет не знала, куда он девался. В том неведении и беспокойстве
обратилась она (1743) к импер. российскому посланнику в Гаге, графу Головкину,
по первому письму своего мужа, присланному им по прибытии его в Голландию. Она
убедительно просила графа, который два года тому назад так милостиво его
принял, известить ее, для успокоения ее глубокой горести, куда отправился и где
теперь находится муж ее, студент Ломоносов. Притом она написала к нему письмо,
в котором открывала ему свою нужду и просила его помочь ей сколько возможно
скорее. Граф Головкин послал это письмо с своею реляциею к канцлеру графу
Бестужеву и просил его доставить ему ответ. Граф Бестужев, не осведомляясь о
содержании письма, ни о причине требуемого ответа, поручил статскому советнику
Ште-
57
лину передать его кому следует и
доставить ему непременно ответ.
Никто и не воображал, чтоб
Ломоносов был женат. Но он сам, полагая, что граф Головкин узнал все
обстоятельства от его оставленной им жены, прочитал письмо и воскликнул:
«Правда, правда, боже мой! Я никогда не покидал ее и никогда не покину; только
мои обстоятельства препятствовали мне до сих пор писать к ней и еще менее
вызвать ее к себе. Но пусть она приедет, когда хочет; я завтра же пошлю ей
письмо и 100 руб. денег, которые попрошу передать ей». То и другое было
отослано к посланнику в Гагу, а он немедленно переслал все в Марбург, и в том
же году жена его с ребенком и в сопровождении брата приехала через Любек в
Петербург к своему обрадованному мужу, которого она нашла здоровым и веселым, в
довольно хорошо устроенной академической квартире при химической лаборатории.
Что он в 1746 году получил
звание профессора химии и экспериментальной физики; совершенно перестроил
академическую лабораторию, и устроил ее в новейшем и лучшем виде; делал много
экспериментов и открытий; какие сочинения читал он в академических собраниях;
какие прекрасные речи говорил он в честь Петра Великого и императрицы
Елизаветы; какие превосходные стихи писал он по временам и какие книги издавал
он, как например Риторику, Русскую грамматику, Руководство к горному искусству
и к рудокопным заводам; какие трагедии писал он первый на русском языке и что
издал он в свет о древней русской истории и проч., — все это можно подробно и
обстоятельно видеть как в самих его сочинениях, изданных им в последовательном
порядке, так и в протоколах академической Канцелярии и Конференции.
Его таланты и сочинения
приобрели ему высочайшую милость императрицы, которая, в изъявлении своего
благоволения, пожаловала ему довольное поместье Каровалдай при Финском заливе;
он пользовался особенною благосклонностию многих вельмож русского-двора, как
например канцлера графа Воронцова и брата его сенатора графа Романа
Ларионовича, камергера Ивана Ивановича и генерал-фельдцейхместера графа Петра
Ивановича Шувалова, гетмана и президента Академии графа Разумовского и многих
других именитых особ государства; приобрел уважение многих славных ученых
Европы и целых обществ, как например королевской Шведской Академии наук и
знаменитой Болонской Академии, которая сделала его своим членом; наконец, сама
императрица Екатерина II всемилостивейше признала
его заслуги и, зная его особенные познания о внутреннем устройстве государства
и о состоянии островов, лежащих далеко на север, благоволила потребовать от
него письменные его сочинения об открываемых тогда островах на Камчатском и
далее на Ледовитом море и проч. Все это не анекдоты, но всем известные дела, и
следовательно, легко можно собрать подробнейшие о том известия.
58
Как справедливый анекдот,
которого я сам был свидетелем, заслуживает быть упомянутым следующий: увидя в
первый раз в жизни мозаическую работу — плачущего апостола Петра, — подаренную
папою Климентом XIII графу Воронцову,4 пожелал он тотчас
произвесть подобную работу и в России. Он рассмотрел составные его части и в
своей плавильной печи сплавил составные камни различных цветов и оттенков,
составил особый цемент и удачно вылепил голову Петра Великого — первую
мозаичную работу в России. После того, совершенствуясь постепенно в своем
искусстве, предпринял он, наконец, изумительно огромное изображение Полтавской
битвы (12 фут. в вышину и 8 в ширину), на котором лица были представлены в
обыкновенный рост, назначенное для внутреннего украшения Петропавловского
собора.
Есть много анекдотов о
непримиримой ненависти ученого Ломоносова необразованному сопернику своему в
стихотворстве Сумарокову, который при каждом случае старался оскорблять его.
Вот один из них: камергер Иван Иванович Шувалов пригласил однажды к себе на
обед, по обыкновению, многих ученых и в том числе Ломоносова и Сумарокова. Во
втором часу все гости собрались, и чтобы сесть за стол, ждали мы только
прибытия Ломоносова, который, не зная, что был приглашен и Сумароков, явился
только около 2 часов. Пройдя от дверей уже до половины комнаты и заметя вдруг
Сумарокова в числе гостей, он тотчас оборотился и, не говоря ни слова, пошел
назад к двери, чтоб удалиться. Камергер закричал ему: «Куда, куда? Михаил
Васильевич! Мы сейчас, сядем за стол и ждали только тебя». — «Домой», — отвечал
Ломоносов, держась уже за скобку растворенной двери. — «Зачем же?—возразил
камергер, — ведь я просил тебя к себе обедать». — «Затем, — отвечал Ломоносов,
— что я не хочу обедать с дураком». Тут он показал на Сумарокова и удалился.
Ломоносов умер на 3-й день
Пасхи 1765 года.5 За несколько дней до своей кончины сказал Штелину:
«Друг, я вижу, что я должен умереть, и спокойно и равнодушно смотрю на смерть;
жалею только о том, что не мог я совершить всего того, что предпринял я для
пользы отечества, для приращения наук и для славы Академии, и теперь при конце
жизни моей должен видеть, все мои полезные намерения исчезнут вместе со мной».
К его великолепному
погребению, на котором присутствовали с.-петербургский архиерей с именитейшим
духовенством, некоторые сенаторы и многие другие вельможи, явился и Сумароков.
Присев к статскому советнику Штелину, бывшему в числе провожатых, указал
он на покойника, лежащего в гробу, и сказал: «Угомонился дурак и не может более
шуметь!». Штелин отвечал ему: «Не советовал бы я вам сказать ему это при
жизни». Ломоносов нагнал на него такой страх, что Сумароков не смел разинуть
рта в его присутствии.
59
Граф Орлов выпросил у вдовы
его оставшиеся после него бумаги, поручил секретарю Козицкому привести их в
порядок и положить во дворце своем, в особой комнате.
Спустя несколько времени
после его смерти канцлер граф Воронцов, высоко уважая его заслуги отечеству,
захотел воздвигнуть ему памятник из белого мрамора и поставить на его могиле в
Невском монастыре; он поручил статск. сов. Штелину сочинить подпись и рисунок к
нему в флорентийском размере. То и другое было отослано графом в Ливорно, и на
следующий год получен был памятник из каррарского мрамора, сделанный совершенно
по рисунку, в том виде, как он теперь находится на кладбище вышеупомянутого
монастыря.
Камергер граф Андрей
Петрович Шувалов напечатал на его кончину прекрасную оду на французском языке,
в которой были превознесены заслуги Ломоносова и унижены зависть и невежество
Сумарокова.
Приведу один пример
необыкновенного присутствия духа и телесной силы Ломоносова. Будучи адъюнктом
Академии, жил он на Васильевском острову при химической лаборатории и
мало имел Знакомства с другими.
Однажды в прекрасный осенний вечер пошел он
один-одинехонек гулять к
морю по большому
проспекту Васильевского
острова. На возвратном пути, когда стало
уже смеркаться и он проходил
лесом по прорубленному проспекту,
выскочили вдруг из кустов три матроса и напали на него. Ни
души не быдо видно кругом. Он с
величайшею храбростию оборонялся от этих трех разбойников. Так ударил одного из
них, что он не только не мог встать, но даже долго не мог опомниться; другого
так ударил в лицо, что он весь в крови
изо всех сил побежал
в кусты; а третьего ему уж нетрудно
было одолеть; он повалил его (между тем как первый, очнувшись, убежал в лес) и,
держа его под ногами, грозил, что тотчас же убьет его, если он не откроет ему,
как зовут двух других разбойников и что хотели они с ним сделать. Этот
сознался, что они хотели только его ограбить и потом отпустить. «А!
каналья!—сказал Ломоносов,—так я же
тебя ограблю». И
вор должен был тотчас снять свою куртку, холстинный камзол и штаны и
связать все это в узел своим собственным поясом. Тут Ломоносов ударил еще
полунагого матроса по ногам, так что он упал и едва мог сдвинуться с места,
а сам,
положив на плечо
узел, пошел домой с своими трофеями, как с завоеванною
добычею, и тотчас при свежей памяти записал имена обоих разбойников. На другой
день он объявил об них в Адмиралтействе; их немедленно поймали, заключили в
оковы и через несколько дней прогнали сквозь строй.
А. Куник, ч. II,
стр. 390—405.
Примечания.
1
«Анекдоты» Штелина о
Ломоносове в середине
XIX в. были
переведены с немецкого языка на русский Ф. Б. Миллером и впервые
опубликованы
60
M.
П. Погодиным в журнале «Москвитянин»
(1850, ч. I, отд. III, стр. 1— 14). Рукопись Штелина на немецком языке
хранится в Архиве АН СССР (ф. 20, оп. 6, № 33). Следует сказать, что слово
«анекдоты», которым озаглавлена статья Штелина, у современных читателей может
вызвать некоторое сомнение в достоверности приводимых Штелиным фактов. Но в
отличие от современного понятия анекдота как короткой, но острой сатиры в XVIII в. под этим словом подразумевался любой рассказ о
событиях или каких-либо бытовых подробностях, до сих пор не опубликованных в
печати. В этом отношении многие анекдоты в XVIII в. по своей достоверности не уступали историческим
сведениям. Большая часть сообщений, приводимых Штелиным, является достоверным
материалом. Сведения Штелина о Ломоносове интересны и представляют большую
ценность. П. С. Билярский, оценивая значение анекдотов Штелина, писал: «Не
надобно забывать, что Штелин в своих записках имел в виду только анекдотическую
[личную, бытовую и пр., — Г. П.] сторону жизни Ломоносова, которая без
того могла бы погибнуть для потомства; академическая же деятельность Ломоносова
застрахована от забвения академическими архивами, на которые Штелин и ссылается
в своих записках» (П. Билярский, стр. 042).
2 См. № 9,
примеч. 7.
3 Ломоносов был
направлен в Петербургскую Академию наук в
числе 12 учеников Славяно-греко-латинской академии.
4 Я. Штелин
ошибочно указал, что мозаичную
картину «Плачущий апостол Петр» Воронцову подарил Климент XIII. Эта мозаика
была подарена Воронцову
папой Бенедиктом XIV (1675—1758), покровителем и ценителем мозаичного искусства.
Так, в Риме по
его приказанию в
церкви св. Петра были выполнены прекрасные мозаичные
картины.
s Ломоносов умер 4 апреля 1765 г., на второй день Пасхи.