Моллер Н.С. Иакинф Бичурин в далеких воспоминаниях его внучки // Русская старина, 1888. – Т. 59. - № 8. – С. 272-300. – Интернет-версия – И. Ремизова.

 

 

 

                                                                                           ИАКИНФ БИЧУРИН

 

                                                              в далеких воспоминаниях его внучки ¹).

 

      Иакинф Бичурин родился в 1777 г. Он был уроженец Казанской губернии, Чебоксарскаго уезда, и воспитанник казанской семинарии, кото­рая, в 1798 г., была преобразована в академию. Из семинарии о. Иакинф вышел в 1799 г., получив богословско-философское образование. Классические языки были им усвоены в совершенстве; он свободно объяснялся по латыни. Из новых же европейских языков он не был знаком только с английским. Способности к рисованию много помогли ему в ученых его трудах, где все почти планы, карты и рисунки были начер­таны им самим, почему и отличаются такою жизненною правдою.

      Как выдающийся ученик, о. Иакинф был оставлен в семинарии сперва учителем грамматики, потом — высшаго красноречия. В 1800 г. он принял монашество. В 1802 г. произведен в сан архимандрита, назначен ректором иркутской и, вскоре после того, тобольской семинарии. В 1807 году получил назначение состоять начальником IX православной миссии в Пекине, куда и отправился в том же 1807 г.

     Прибыв в Пекин ²), он, ,,на другой же день", принялся за изучение китайскаго языка и с увлечением предался основательному изучению всей страны, ея населения и литературы. Помимо блестящих способностей, изучению китайскаго языка много способствовало и то, что о. Иакинф по­стоянно был в сношениях с китайцами, монголами, манджурами, тибетцами, корейцами и туркестанцами. Одетый в китайское платье, он по­стоянно вращался между ними. Он изучил китайский язык так, как никто из русских его не изучал и говорил по китайски, как образо­ванный китаец. Он прочитал: пространную историю Китая в 270 томов, статистику в 18, энциклопедию в 20, словарь в 6 огромных

      ¹) Предлагаемый очерк составлен, главным образом, по превосходной статье О. Н. А., появившейся в «Православном Собеседнике» за 1886 год. Необходимый дополнения указаны в своем месте. Ред.

     ²) Уч. зап. академии наук, т. III, вып. 5. Автобиография.  Зап. Савельева.

 

 

     272

томах и, сверх того, множество других документов и сочинений ¹). На седьмом году пребывания в Пекине о. Иакинф, по совету своего учителя китайскаго языка, перевел: „Четверокнижие" Сы-ту, с пространными объяснениями. В промежутках занимался переводом разных мелких сочинений, между которыми замечательны:

     1) Трактат о прививании оспы.

     2) Судебная медицина и др.

     В Пекине он занимался только переводами с главных китайских источников и изготовлением вчерне некоторых своих сочинений. Труды его состоят из переводов и извлечений из китайских источников по истории и географии и произведений оригинальных. Им переведены:

     1) Словарь китайскаго языка по русскому алфавиту.

     2) Небольшой китайский словарь, с неполным переводом по русски.

     3) Большая часть географическаго описания Китайской империи, в 18 томах.

     4) История Китая и полная география земель, подвластных китайской империи.

     5) Сокращение монгольских уложений и несколько китайских сочинен­ий о Тибете.

     О. Иакинф пробыл в Китае до 1820 г., когда, в декабре того же года, прибыла новая X миссия, начальником которой был архимандрит Петр Каменский.

     Большая библиотека о. Иакинфа, а также книги, купленныя им для библиотек азиатскаго департамента, Императорской Публичной в С.-Пе­тербурге и для училища азиатских языков в Иркутске, весила 400 пуд. и помещалась на 15 верблюдах.

     15-го мая 1821 г. IX миссия  с о. Иакинфом  двинулась  в  обратный дальний путь и 31-го июля прибыла в Кяхту. Там он продолжал свои научныя изыскания и нашел одну монгольскую надпись, наделавшую потом много шуму в Петербурге, куда в январе 1822 года  прибыл и он сам.

     Между тем, на основании резких донесений архимандрита Петра Каменскаго, вся IX миссия, с начальником во главе, была предана суду. Обвинение, главным образом, заключалось в следующем: в продаже части посольскаго двора, закладе некоторых оброчных статей, небрежном отношении к церковной утвари, часть которой была также заложена, и, наконец, в допущении открытия игорнаго дома в здании, принадлежащем миссии и отдававшемся в наймы.

     В свое оправдание о. Иакинф мог бы заявить, что на продажу, заклад и растрату некоторой церковной утвари он был вынужден обстоятельствами. Около пяти лет, с 1811 по 1816 г., миссия не получала от русскаго правительства никаких средств на свое содержание, члены же миссии неотступно требовали от него денег на свое пропитание.

    Некоторые утверждают, что высшее духовное начальство отнеслось строго к о. Иакинфу главным образом за «противление власти», так

     ¹) Автобиография И. Б. Учен. зап.  Академии Наук, т. III, вып. 5.  Записка Савельева.

 

 

     273

как  он отказался  дать какия-либо объяснения по обвинению его в разных проступках.

     Св. Синод, не приняв во внимание никаких его ученых заслуг, лишил его священнаго сана и сослал в заточение в Валаамский мона­стырь. Под строгой эпитимьей он прожил там с 1822 по 1826 год. О жизни и деятельности его в этом заточении не имеется никаких сведений.

     Служивший в министерстве иностранных дел барон Шилинг фон-Канштадт, большой любитель восточных языков, принял участие в томившемся в заточении о. Иакинфе.

     В 1826 г. барон предложил о. Иакинфа азиатскому департаменту в переводчики и о. Иакинф был вызван в Петербург, причислен к азиатскому департаменту и помещен на жительство в Александро-Невскую лавру. Тогда же ему назначено приличное содержание.

     Основавшись в монастыре, о. Иакинф неутомимо принялся за работу. Он так быстро писал новыя сочинения, по заготовленным еще в Пе­кине материалам, что цензора не успевали еще справиться с одним его трудом, как он уже представлял другой.

     Первым его оригинальным произведением была брошюра, появив­шаяся в печати под заглавием: „Ответы на вопросы о Китае". На нее было указано в ,,Обзоре русской духовной литературы". Спб., 1827 года. Вторым — „Описание Тибета в нынешнем его состоянии". С картою до­роги от Чен-лу до Хлассы. Спб., 1828 г. Третьим — „Записки о Монголии". С приложением карты Монголии и разных костюмов. Спб., 1828 г. Четвертым — „Описание Чжунгарии и восточнаго Туркестана, в древнем и нынешнем его состоянии". Спб., 1829 г.   Пятым — „Описание Пекина". С приложением плана столицы. Спб., 1829 г. Этот план снят в 1817 году самим о. Иакинфом. Он составлял его в течении целаго года, причем он сам исходил и измерил все улицы и переулки. Окружность его он определил в 31 версту 222 сажени. План чрезвычайно верен и полон. Шестым — „История первых четырех ханов из дома Чингисова". С приложением карты их походов в юго-восточную Азию. Спб., 1829 г. Седьмым — „Троесловие — Сань-цзи-цзинь", с литографированным китайским текстом. Спб., 1829 г. Троесловие или священная книга есть краткая детская энциклопедия, сочиненная в конце XII века. Восьмым — ,,История Тибета и Хуэнора" с 2282 г. до Р. X. по 1227 г. по Р. X. Спб., 1833 г. С приложением карты на разные периоды этой истории и двух виньеток с изображением дворца и храма в Хлассе,  столице Тибета. Девятым — „Историческое обозрение ойратов или калмыков". Спб., 1834г. В 1835 г. удостоено Имп. Акад. Наук полной демидовской премии ¹). Десятым — „Китайская грамматика — Хань-вынь-ци-мын".  Спб., 1835 г. Удо­стоено Имп. Академии Наук полной демидовской премии ²). Одиннадцатым,— „Китай, его жители, нравы и обычаи". Спб., 1840 г. Двенадцатым — „Статистическое описание китайской империи". Спб., 1842 г. Удо­стоено Академией Наук полной демидовской премии ³). Тринадцатым —

     ¹) Авт. уч. зап. Акад. Наук, т.III, вып. 5.

     ²) Уч.  зап. Акад. Наук, т.III, вып. 5.

     ³) Уч. зап. Акад. Наук, т.III, вып. 5.

 

 

     274

„Земледелие в Китае" с 72 чертежами разных земледельческих орудий. Спб., 1844 г. Четырнадцатым — „Китай в гражданском и нравственном отношении". Спб., 1848 г. Пятнадцатым и последним — ,,Собрание сведений о народах, обитавших в Средней Азии в древния времена". С картою в 3 больших листа. Спб., 1851 г. Удостоено Имп. Акад. Наук полной демидовской премии.

     Кроме вышеизложенных произведений о. Иакинф составил 49 иллюминованных рисунков китайских, манжурских, монгольских, корейских и туркестанских костюмов мужчин и женщин. Это собрание по­жертвовано в 1824 г., по высочайшему повелению государя императора, в Имп. Публичную библиотеку в Петербурге.

     Сочинения о. Иакинфа возбудили большой интерес в ученом мире как в России, так и в Европе. Их не только читали и переводили, о появлении их в иностранных газетах печатали как о событиях в ученом мире, о них делались рефераты в ученых обществах и помещались отчеты в ученых журналах. Парижское академическое общество первое почтило русскаго синолога званием своего члена. 7-го марта 1831 г. он был представлен в азиатское общество в качестве иностраннаго члена общества, о трудах котораго в обществе была прочитана особая записка. Уже по­сле того он был избран в члены российской Академии Наук. В 1837 году, 6-го октября, о. Иакинф представил на французском языке свой реферат по статистике Китая. (Renseigneinents statistiques sur la Chine). „Статистическое описание Китайской империи" окончательно упрочило, перед ученым миром Европы, славу о. Иакинфа, как знаменитаго си­нолога.

     Годы 1830—31, также 1835—37 ¹), он провел снова в Китае по возложенным, от правительства, на него поручениям.  В продолжение первых двух лет он, при пособии монгольскаго переводчика, перевел монголо-китайский словарь на русский. В течении же последних 3-х лет составил полную систему китайскаго законодательства, извлеченную из китайских уложений.

     В продолжение 1840—45 гг. ²) он написал: „Описание религии ученых" по китайски называемой: Жу-цзяо,  с приложением 24-х раскрашенных чертежей. Оно состоит из  12 глав: 1) Источник религии ученых. 2) Поклоняемыя лица. 3) Жертвенное одеяние. 4) Утварь и предметы жертвенные. 5) Жертвенник и храмы. 6) Чертежи жертвенников и храмов. 7) Расположение поклоняемых и жертвующих лиц, также столов жертвенными принадлежностями, наблюдение при жертвоприношениях перваго разряда. 8) То же расположение в жертвенниках и храмах втораго разряда. 9) Приуготовление к жертвоприношению. 10) Чин жертвоприношения. 11) Дни жертвоприношения в столице. 12) Жертвоприношения в губерниях и частныя.

     Период ученой деятельности его продолжался 26 лет ³), до 1853 года 11 мая, дня его кончины. Его произведения и до настоящаго времени со-

     ¹) Уч. зап. Акад. Наук, т. III, вып. 5.

     ²) Уч. зап.  Академии Наук, т. III, вып. 5.

     ³) И. Б. Истор. этюд О. Н. А.  «Прав. Соб.» 1886 г.

 

 

     275

храняют свой авторитет; они и теперь часто служат необходимыми пособиями нашим и европейским ученым при изследовании вопросов по истории крайняго востока. Поэтому о. Иакинф стоит на ряду с знаменитыми синологами прошлаго и настоящаго времени. Кроме вышеупомянутых произведений, много небольших статей его напечатано в разных периодических журналах и газетах; некоторыя из них были и полемическаго содержания. Быстрота, с которой он писал, его неутомимость и плодовитость были предметом удивления современников.

 

 

     В 1886 году, разбирая маленький сундук, в котором храни­лись деловыя бумаги, мне попалась небольшая шкатулка. В ней, во время молодости, я хранила вещи, дорогия мне по воспоминаниям. Перебирая одну за другой разныя безделушки, я, наконец, нашла маленькую коробочку, а в ней монашеские четки.

     При взгляде на них, сердце дрогнуло от дорогаго воспоминания. Эти четки принадлежали некогда моему дедушке Иакинфу Бичурину.

     Нашлись еще в сундуке две пожелтевшия от времени тетради, составлявшия начало дневника, который я вела в самой ранней молодости.

     Писала я его несколько лет сряду, пока, наконец, это занятие мне надоело и я его бросила. Все эти тетради давно потерялись и найденныя я тоже хотела бросить в топившуюся печь, но вдруг остановилась и стала их пересматривать.

     В них не было ничего интереснаго, все больше глупости. Опи­сывались разныя детския шалости, которыя я с меньшим братом проделывали, даже и с любимым нами дедушкой. Однако, окончив чтение, я невольно задумалась о былом...

     Мало по малу в душе моей поднялся целый рой воспоминаний. Дорогие образы, давно сошедшие в могилу, возстали в воображении. Среди них яснее и живее всех выделилась высокая, худощавая фигура отца Иакинфа, с бледным, выразительным лицом, живыми, умными глазами, над которыми чернели густыя брови, черными с значительной проседью волосами и длинной седой бородой.

     Таким я помню его с самаго ранняго моего детства.

     И тогда же пришла мне мысль — заняться трудом, быть может не посильным — написать все мои еще сохранившияся в памяти воспоминания об Иакинфе, конечно, не касаясь его ученой дея­тельности.

     Может быть еще найдутся в живых люди, знавшие его лично, и в моем слабом разсказе, быть может, признают его, по некоторым чертам, свойственным ему.

 

 

     276

     Многое забыто уже и мною; но все же я постараюсь передать хотя то, что помню, в возможной последовательности. При этом должно заметить, что сведений, касающихся до его биографии, я не имею никаких.

                                                                                                                                                        Н. С. Моллер.   

 

                                                                                              I.

     Иакинф Бичурин был мой родственник со стороны матери. Он был ея двоюродный дядя. У матери была странность — она не любила ни свою родню, ни даже говорить о ней, хотя уважительных к тому причин не было. Относительно же о. Иакинфа, я слышала от нея много раз и всегда один и тот же разсказ. Родители ея были родом из Казани. Ея отец, Александр Васильевич Карсунский, и Иакинф были двоюродные братья и большие друзья. Мать Иакинфа приходилась ему родною теткою. Оба они были вместе в семинарии, которая во время их там пребывания была преобразована в Академию. По окончании курса оба они полюбили одну и ту-же девушку, Татиану Лаврентьевну Саблукову, жившую с своими родителями также в Казани. Оба ухаживали за ней, но никому из них она не оказывала предпочтения. Тогда они порешили между собою, чтобы не ссориться и сохранить вечную дружбу — сделать предложение вместе. Тот, который будет выбран, женится, а другой пойдет в монахи. Выбор пал на А. В. Карсунскаго, а Иакинф, исполняя уговор, принял монашество.

     За достоверность этого разсказа я, конечно, поручиться не могу, но вместе с тем не вижу основания сомневаться в правдивости его. Светское имя его было — Никита Яковлевич. Об этом имени мне говорил многократно сам дедушка, когда я была ребенком и впоследствии, когда я стала уже взрослой. Говорил он мне также, что близких родных — братьев и сестер — у него не было, и что мать моя его племянница. Мы, дети, с самаго ранняго детства знали одного только родственника матери — дедушку отца Иакинфа, который всех нас очень любил и баловал. Он бывал у нас очень часто, гостил по неделям и месяцам, а летом жил всегда с нами на даче.

     Первое о нем мое воспоминание, смутное и неясное, относится к 1840 г. Я была еще тогда ребенком.

     В марте месяце этого года умерла наша бабушка Татиана Лаврентьевна, та самая девушка, которую некогда любил о. Иакинф.

 

 

      277

     Во время похорон я была больна и лежала в постели. Когда увезли покойницу на кладбище и дом опустел, я испугалась, начала плакать, кричать и звать няньку. Ко мне вдруг подошел дедушка, дал мне большое красное яблоко, поцеловал меня и около моей кроватки. Что было дальше — не помню, а между я и теперь вижу это яблоко и место, где именно сидел дедушка.

     Представления же о его лице в то время не осталось в памяти. Более же ясныя о нем воспоминания начинаются года два, три спустя.

     Зимою мы жили всегда в собственном доме. Живо помню я, как бывало радовались мы, дети, когда приезжал дедушка. При нем мы могли баловать и шалить как вздумается и все шалости сходили нам с рук без всякаго наказания; в подобных случаях он был всегдашний наш защитник и покровитель. Каждый раз он привозил нам много всяких гостинцев и все это отдавал мне как старшей и своей любимице.

     Называл он меня: «моя махонькая, козочка, золотая курочка», но чаще «махонькая». Он исполнял все мои детския прихоти и никогда ни в чем не отказывал.

     Наша мать хотя и была характера веселаго, безпечнаго, но очень настойчива. С детьми же она обращалась строго, почти деспотически. За каждую ничтожную шалость наказывала, а за более крупную даже и секла.

     Дедушка не любил и сердился всегда, когда наказывали детей, в особенности терпеть не мог розог.

     Помню, бывали крупные разговоры между ним и матерью по поводу наказания детей. Он горячился, бранился и доказывал, что наказывать детей не следует и в Китае их никогда не наказывают, а между тем все китайцы умные и хорошие люди.

     Если, приехав к нам, он заставал кого-либо из детей наказанным, он тотчас же настаивал на прощении.

     Если же это было пред обедом, он не садился за стол до тех пор, пока провинившийся не был прощен, и сажал его обык­новенно около себя.

     Тотчас после обеда мать посылала человека к коротким знакомым нашим известить, что приехал отец Иакинф. Это озна­чало приглашение играть в карты. Затем она отправлялась к себе в спальню, ложилась на кровать читать роман, кушать сла­дости и варенье. Дети с нянькой отсылались в детскую, с приказанием не шуметь и не кричать.

 

 

     278

     Отец же и дедушка шли в кабинет пить пунш и дремать; с ними обыкновенно отправлялась и я. Отец Степан Петрович Мициков садился к письменному столу, тер табак, насыпая его в разныя табакерки, большия и маленькия. Он не курил, а нюхал табак.

    Дедушка садился в большое волтеровское кресло налево у окна, а я влезала к нему на колени. Он курил сигару, изредка при­хлебывая пунш. Они сначала разговаривали, а я забавлялась, сби­вая пальцем с сигары дедушки нагоравший пепел. Беседа между ними не долго продолжалась; отец ложился на диван и тотчас засыпал. Дедушка, откинувшись на спинку кресла, а я, прикурнув к нему на плечо, тоже засыпали. Однако, этот послеобеденный сон не долго продолжался.

     В половине седьмаго приглашенные гости уже сидели за ломберным столом, играли в какую-то игру с марками. По всей вероятности они играли в бостон или вист, но должно быть чаще в бостон, потому что в моей памяти живо сохранилось приглашение играть, с которым обращались к дедушке:

     — Отец Иакинф, а не сразиться-ли нам в бостончик?

     Кто именно, какие знакомые составляли тогда его обычную партию — я не помню.

     Когда дедушка обедал у нас, то вечером всегда играли в карты. Он постоянно сидел на одном и том же месте с сига­рой во рту и стаканом чая на столе. Чай он пил всегда без сахара, но часто насыпал соли в него, что очень меня удивляло. Играли всегда шумно, спорили, горячились, но больше всех, кажется, горячился дедушка. Часто он бросал карты, так что они раз­летались по полу, и не только сердился, но даже бранился. В минуты раздражения он забывал, что курил сигару; она падала на стол или его рясу. Затем, вспомнив о ней, он часто брал ее в рот горящим концом, что раздражало его снова. Не смотря на его раздражительность и разсеянность во время игры, с ним играли все охотно. Сам он очень любил играть, но только зимой. Летом же он предпочитал гулять и делал далекия прогулки. В карты же играть садился тогда редко, неохотно, разве только в дождливые, темные вечера, или когда без него не составля­лась партия.

     Лето мы проводили обыкновенно на собственной даче, на Выборгской стороне, сзади клинических зданий. Домик у нас был не­большой, с мезонином, но за то большой, прекрасный сад, в глубине котораго стояла беседка, вся утопавшая, можно сказать, в

 

 

     279

душистой зелени. Кругом нея росли густые кусты сирени, воздушнаго жасмина; между окнами вился каприфолий. Ступени, ведущия к двери, уставлены были горкой всевозможными цветами. Аллея, веду­щая от беседки к главной аллее, была вся обсажена розами-сантифолиями, составлявшими гордость отца и садовника. Отец был большой любитель цветов и не жалел на них денег. У нас их было множество дорогих и редких.

     Вот в этой-то беседке и жил дедушка, когда приезжал к нам гостить на лето. Он помещался в ней не потому, чтоб в доме не было для него комнаты, а ему нравилось быть подальше от всех и вполне уже изолированно. К тому же он говорил, что жизнь в этой беседке напоминала ему житье его в Китае.

     В ней проводил он все лето, не смотря на дождь, холод и на то, что беседка во время сильнаго дождя местами протекала. Там он занимался своими китайскими переводами, там он писал.

     Никому из взрослых не дозволял он входить к себе, когда писал, а после общаго завтрака в 12 час. запирался на ключ. Лакей, приходивший его звать обедать, должен был постучать в дверь три раза.

     Утром, пока еще дверь была не заперта на ключ, он позволял только детям приходить поздороваться с ним. Дети целовали его руку, он целовал их в темя и, погладив по головке, приказывал няньке увести их подальше от беседки. Вообще де­тям не позволялось играть вблизи нея, чтобы не мешать дедушке.

     Для меня одной только он делал исключение. Стараясь встать раньше других, я бежала в беседку, чтобы успеть напиться чаю с ним. Завидя меня, он ласково говорил:

     — А — махонькая! Подь, сюда, подь, моя козочка!

     Иногда, при моем появлении, он оставлял свою работу. Вста­вая из-за стола, он разгибал свою спину, подходил к малень­кому столику, на котором стоял чайный прибор, и наливал мне стакан чая. Сам же, если не пил его вместе со мной, то, закурив сигару, прохаживался по комнате.

     После чая я влезала на диван, куда и он садился. Маленьким гребешком я расчесывала ему волосы, но заплетать их еще не умела. Причесывать дедушку утром было моею обязанностью, которую я всегда исполняла с великим удовольствием, и гордилась ею. Никому другому не дозволялось это.

     Если же при моем приходе он продолжал писать, я влезала к нему на колени и сначала сидела смирно. Соскучившись его мол-

 

 

     280

чанием, я начинала шалить — подталкивала перо, которым он писал, чтобы оно сделало кляксу или брызги. Когда же он, не обра­щая внимания на меня, продолжал писать, то я, в свою очередь, продолжала шалости. Я начинала вертеть головой во все стороны, стараясь сбить с его носа очки. И уже после того, как мне это удавалось проделать несколько раз, дедушка оставлял перо и, спу­ская меня с колен, спокойно говорил:

     — Подь, махонькая, на диван, сосни маленько. Ты, видно, худо спала, все балуешь.

     Не могу не удивляться теперь, вспоминая вспыльчивость и раз­дражительность его, как мог он тогда относиться, не сердясь, к моим шалостям, во время его занятий.

     Ясно сохранилась в памяти моей внутренняя обстановка этой беседки. Она состояла из одной большой комнаты, а на верху бе­седки было что-то в роде бельведера, куда вела наружная лестница. Ходить туда нам было также запрещено, чтобы не мешать де­душке.

     В комнате было 3 окна, высоких, узких, с разноцветными мелкими стеклами. Такия окна назывались тогда китайскими. Два окна, у которых стоял письменный стол, выходили на юг и одно на запад. В открытых окнах, для защиты от мух и комаров, стояли рамки, обтянутыя прозрачной, светлой китайской тканью, с нарисованными на ней яркими птицами и аляповатыми большими цветами. Стол и передние углы комнаты были завалены книгами и бумагами и географическими картами. Прямо, против двери, на за­падной стене, рядом с окном, стоял высокий узкий шкаф с книгами. Направо от двери, вдоль всей стены, мягкий широкий турецкий диван, на котором он спал. Диван был обит зна­чительно уже полинявшей пестрой бумажной материей. Говорили, что эту материю привез из Китая сам дедушка, возвратившись из своей последней туда поездки.

 

 

     281

                                                                                             ІІ.

     Дедушка был ученый и пользовался в ученом мире большим уважением и известностью. Он занимался переводами с китайскаго языка и сочинениями, которыми и составил себе имя знаменитаго синолога. В Китае был он два раза. В первый раз он поехал туда в 1807 г. начальником православной миссии и пробыл там около 14 лет. Во время своего там пребывания он с увлечением предался изучению не только китайскаго языка и его литературы, но и всей страны, ея нравов, обычаев, религии, истории и географии. Он так хорошо изучил этот язык, что мог сво­бодно говорить по китайски. Помню разговоры старших между со­бою, которые, вероятно, в шутку говорили, что отец Иакинф не только говорит, но думает и даже бредит во сне по китайски. Говорили также, что лицом и манерами он стал походить совсем на китайца и что после вторичнаго своего путешествия он уже оконча­тельно окитаился. Слышала я, что второй раз он ездил в Ки­тай в начале 1830-х годов и пробыл там почти три года, и в этот раз он уже был послан собственно с ученой целью, но с какой именно — не знаю.

     В то время, о котором я веду речь, я была еще слишком мала, не имела никакого понятия, что такое Китай, и потому не могла судить насколько справедливо сложившееся у нас о дедушке мнение. Тем не менее эти разговоры запечатлелись в памяти.

     Мать моя передавала мне, что в первый раз она увидела отца Иакинфа в начале 1820-х годов, когда он только что возвра­тился из своей первой поездки в Китай. По словам ея, в то время он был очень красив собой и совершенный брюнет; в особенности же хороши были его глаза — большие темно-карие, почти черные, умные и живые. Вообще вся физиономия его была чрезвычайно выразительная и оживленная.

     В моем же воспоминании сохранился его образ глубоким стариком и в это мгновение, когда я пишу эти строки, он стоит предо мной, как живой. Был он высокаго роста, держался совер­шенно прямо. Лицо бледное, очень худое, с провалившимися щеками и выдающимися скулами. Открытый большой лоб, между бровей глубокая морщина. Около рта также глубокия морщины. Губы до­вольно толстыя. Глаза большие, темные, блестящие, живые. Побелевшие жиденькие волосы на голове и почти белая, густая борода.

 

 

     282

Движения быстрыя, нетерпеливыя. Характер вспыльчивый, раздражи­тельный, иногда резкий. Сердце доброе, великодушное. Прямой и простодушный, он никогда не фальшивил и потому терпеть не мог людей лукавых и заискивающих.

     Не все лето, однако, проводил о. Иакинф за работой; было время, когда он давал себе и отдых.

     Жил у нас почти каждое лето еще и другой дедушка, бывший моряк, старичек генерал в отставке — Иван Иванович Черницкий. Мы звали его дедушкой потому, что он был отцем нашей крестной матери. Оба дедушки были дружны между собой и любили гулять вместе.

     Когда о. Иакинф давал себе отдых, то они оба предпринимали далекия прогулки. Уйдя с восходом солнца, они возвращались только поздно вечером. Отец же мой в прогулках с ними никогда не участвовал; он не любил гулять. Вставши, также как и они, с восходом солнца, он целый день проводил с садовником в оранжереях или в саду.

     Дедушка Иван Иванович никогда не ходил гулять один, а всегда с о. Иакинфом. Когда же тот был занят, то Иван Иванович целый день строгал палочки для цветов и молодых деревьев.

     Невдалеке от нашей дачи, в местности, называемой Безбородко, жил также на собственной даче большой приятель о. Иакинфа — о. Иоанн Михайлович Наумов, который впоследствии, кажется, был придворным протоиереем. Не раз ходила я с дедушкой к нему в гости. Иногда мы проводили у него почти целый день. Дедушка беседовал с своим приятелем, а я играла с такой же девочкой, как и я сама, племянницей о. Иоанна. Я видела тогда у него висевший на стене портрет дедушки, снятый в китайском платье. О. Иоанн умер недавно, я думаю не больше, как лет 6-7.

     Прогулки составлялись у нас иногда и большим обществом. Тогда в них участвовали мать, отец, брали также и меня с собой, были и знакомыя дамы также с детьми. Дамы  и дети ехали в экипажах, а мужчины  шли  пешком,  но отец, не любивший ходить, предпочитал ехать с дамами. Эти прогулки направлялись обыкновенно в лес, находящийся между Лесным и деревней Граж­данкой, где и проводили целый день.

     По возвращении домой садились играть в карты, а оба дедушки отправлялись спать.

     К этому времени относится одна моя непростительная шалость,

 

 

     283

которую я проделала с дедушкой, вместе с моим меньшим братом. Он был моложе меня на три года, большой шалун, всеобщий любимец и баловень, так как был один между четырьмя сестрами. Отец и мать, как говорится, просто души в нем не слы­хали и прощали ему все. Дедушка же, очень любивший всех своих внуков, как-то заметно был расположен к нему меньше, чем к другим, и часто сердился на него за его шалости.

     Эту шалость, о которой я говорю, мне так совестно вспоминать, что сначала я хотела ее пропустить. Но думаю, если писать воспоминания, то нужно говорить уже все, что помнишь. Скажу, однако, в некоторое оправдание себе, что тогда я была еще маленькой, глу­пой девченкой.

     Это было около половины сентября. Погода была дождливая, хо­лодная; шли уже разговоры о переезде в город, так как при­ближался день имянин матери. Уже несколько дней мы, дети, по случаю ненастной погоды, сидели дома, следовательно, не гуляли, скучали и баловали.

     После обеда отец и мать уходили наверх спать или читать. Нянька с меньшими детьми сидела в детской тоже наверху. Дремал, сидя у себя в покойном кресле, и дедушка Иван Ива­нович.

      Внизу было четыре комнаты: столовая, гостинная, бывшая ба­бушкина, стоявшая пустой, и четвертая, выходящая на двор, кото­рую занимал Иван Иванович.

     Странно, все подробности этой шалости врезались в памяти так живо, как будто это было вчера.

     Я с братом были одни в гостинной. Были сумерки, почти темно; свистел ветер и шел дождь. Комната освещалась топив­шейся печкой.

     Вдруг входит дедушка о. Иакинф, уже давно не выходивший из своей беседки, и прямо лег на диван. По всей вероятности он прозяб в своей комнате, которую насквозь продувал ветер, и пришел в дом погреться.

     Начиная уже дремать, он открыл глаза и, взглянув на меня, сквозь сон проговорил:

     — Хочешь погреться, козочка?

     — Хочу, дедушка.

     — Ну, полезай за спину.

     В одну минуту я вскочила на диван и уютно поместилась между его спиной и спинкой дивана, хотя мне вовсе не было холодно. Дедушка спал и слегка прихрапывал.

 

 

     284

     Не смотря на то, что за спиной у дедушки лежать было хорошо и тепло, но мне не спалось и лежа придумывала какую-нибудь но­вую шалость. Наконец, я таки придумала ее.

     Приподнявшись, шопотом, боясь разбудить его, я сказала брату:

     — Петя, у дедушки борода совсем нехорошая, подрежем ее покрасивее.

     От этой выдумки брат пришел в неописанный восторг. Мигом слетал он наверх и принес ножницы.

     Тихо, едва дыша, взяла я их и начала подстригать слишком длинные волоски в бороде спавшаго дедушки.

     В невыразимом восхищении смотрел Петя на меня несколько минут, потом, выхватывая у меня из рук ножницы, шопотом проговорил:

     — Ты совсем не умеешь, Надя. Не так! Пусти! Лучше я сам подрежу, и знаешь как? — вавилонами!

     Видя, что я не уступаю ему своего места, он с нетерпением схватил мою руку с ножницами и еще с большим нетерпением прибавил:

     — Да ну же! Слезай скорее, Надька, а то, пожалуй, дедушка проснется и я не успею.

     Осторожно, чуть дыша, сползла я с дивана и уступила ему свое место.

     Ножницы в руках Пети так и мелькали. Волосы из бо­роды дедушки так и сыпались на пол. Я молча любовалась работой брата.

     — Ну что — каково? — прошептал он с гордостью. Видишь — как надо?! Теперь борода стала гораздо красивее.

     В эту минуту дедушка пошевельнулся, а Петя, быстро соскользнув, спрятался под диван, а я за диван.

     Сделав еще движение, дедушка громко зевнул и встал. Осмо­тревшись вокруг и не видя никого, он поправил уголья в печи и пошел к себе.

     В ту же минуту Петя выполз из под дивана. Мы подобрали все валявшиеся на полу волосы, бросили их в печку и, довольные собой, принялись хохотать.

     На другой день, рано утром, дедушка уехал в Невский мо­настырь по важному делу.

     Будучи уже взрослой, я узнала от матери, что ему нужно было в тот день являться к митрополиту, который присылал за ним накануне.

 

 

     285

     Приехав в монастырь и на пути уже к митрополиту, он встретил в корридоре монаха, который и обратил его внимание на странный вид бороды.

     Возвратясь домой, дедушка прямо прошел в комнату матери. С нами в этот день он не обедал, а у себя в беседке.

     Тотчас после обеда мать вышла из столовой, не сказав ни слова. Я с братом переглянулись, предчувствуя беду. Чрез ми­нуту она возвратилась с большим пучком розог. Схватив меня за руку, она молча потащила меня на двор и, производя довольно энергическую экзекуцию, приговаривала:

     — Вот тебе борода дедушки, мерзкая девченка! Негодница! На хлеб с водой посажу тебя, пока не выростет борода дедушки.

     В заключение меня отослали в детскую и вместо вечерняго чая дали кусок чернаго черстваго хлеба и стакан воды. Перед уходом спать к целованию руки меня не допустили ни отец, ни мать и ни от кого из них я не получила обычнаго на ночь благословения.

     На другой день, проснувшись ранехонько, я наскоро оделась и, не смотря на дождь и запрещение выходить в дурную погоду, побежала к дедушке, чтобы выпросить себе прощение. Не сознавая важности моего проступка, меня мучило сознание, что дедушка на меня сердится. Напрасно я стучала в дверь, просила прощения, плакала; дверь не отворялась и дедушка не подавал голосу. Обе­дать к нам он не пришел ни в тот день, ни в следующие. Наконец, он уехал совсем в монастырь, а мы переехали в город.

     Как помирились мы с ним и когда простил он меня, я уже не помню. Впоследствии же, когда я была уже взрослой, он не раз, смеясь, вспоминал об этом случае.

     В зимнее время о. Иакинф почти всегда страдал от ревма­тизма и зубной боли, которая иногда бывала так сильна, что не давала ему заниматься. Приезжал он тогда с пластырем на пра­вой стороне лица, начиная с виска, и носил его в продолжение многих недель, так как его снять было нельзя, а нужно было выжидать время, пока он начнет отставать сам. В такое время дедушка часто ночевал у нас, боясь возвращаться домой, если был сильный мороз. Спал он всегда в гостинной на диване, рядом со спальной отца и матери, где также спала и я. Часто случалось мне просыпаться от болезненных его стонов. Любя дедушку со всею горячностью, на которую было тогда способно мое

 

 

     286

детское сердце, я не могла слышать их равнодушно. Вскочив с постели, босая, едва ступая, я пробиралась к дедушке и целовала его в голову и больную щеку. Случалось, что этих поцелуев он не замечал или не слыхал, но иногда, почувствовав их, он переставал стонать, протягивал мне обе руки и брал меня к себе на диван. Обвив его шею руками, я старалась не шевелиться, чтобы не обезпокоить его, и, прислушиваясь — не стонет ли он опять, вскоре безмятежно засыпала.

     Во время периода зубной боли дедушка, прекратив на время свои занятия, развлекал себя картами.

     Однажды вечером, играя у нас, он проиграл и, желая разсчитаться, заметил, что у него не было бумажника. Поднялась су­матоха, но его не нашли. У дедушки была привычка носить всегда при себе порядочно денег и никогда не знал, сколько именно их было. В этот же раз он помнил, что было их довольно много. Все партнеры напали на него за всегдашнюю его разсеянность и не­брежное отношение к деньгам. Он не возражал и молча собирался уезжать.

     Когда все разъехались, мать дала людям строгий приказ, чтобы к завтрему бумажник был найден. Все люди были у нас крепостные, в том числе и лакей Александр, безвыходно находившийся в комнатах как днем, так и ночью.

     Бумажник искали несколько дней и не нашли. Все люди, как говорится, сбились с ног, искавши его. Подозрение в краже пало на лакея. Его отправили в часть, с просьбой высечь за воровство. Дедушка ужасно разсердился, когда узнал об этом, и тотчас заявил, что никаких денег в бумажнике не было.

     Относясь гуманно и сострадательно вообще ко всем крепостным, о. Иакинф всегда был защитником пред отцем и матерью моею в случае провинности кого-либо из наших людей. Когда же он узнавал, что кто нибудь из них был отправлен в часть для наказания или в рабочий дом для исправления, то возмущало до глубины души и приходил в большое негодование. Он почти тотчас уезжал от нас и не приезжал иногда довольно долго, пока, наконец, забывал об этом обстоятельстве.

     Спустя несколько недель после пропажи бумажника опять вечером играли у нас в карты. Хотя было уже довольно поздно, но я еще не спала и поджидала, когда гостям подадут варенье и яблоки. Из фрукт дедушка любил только арбузы и опортовыя яблоки. Отец мой также играл; вдруг в передней послышался громкий, оживленный говор и его зачем-то вызвали.

 

 

     287

     Предполагая, не случилось ли чего в доме, отец поспешно вышел и чрез минуту возвратился, смеясь и держа в руках пропавший бумажник.

     — Отец Иакинф, ваш бумажник нашелся! — весело говорил он, издали показывая его и продолжая смеяться.

     Дедушка не обратил ни малейшаго внимания, даже не повернул головы.

     — А — чорт! — с досадой проговорил он. Не мешайте, Степан Петрович. Пустой ведь? чрез минуту прибавил он, все еще не глядя на бумажник.

     — Нет, с деньгами.

     — Ну так малость самая. Денег-то там не было, помню это я хорошо.

     И чрез минуту, как бы говоря сам с собою и не обращаясь ни к кому, прибавил:

     — Зря только Александра-то выдрали.

     Все играющие занялись нашедшимся бумажником, не смотря на его весьма непривлекательный вид. Смотрели его, открывали, присматривались к деньгам и посмеивались, поглядывая на дедушку, сидевшаго с серьезным лицом.

     — Александр, подь сюда! — крикнул он, наконец.

     Лакей тотчас же явился, неподвижно остановился в дверях, ожидая приказания.

     Съиграв несколько игр, дедушка обернулся, заметил лакея, и взяв бумажник, сказал:

     — На, Александр; возьми себе бумажник и деньги, которыя там.

     Все так и ахнули от изумления.

     Оторопевший лакей продолжал стоять, не шевелясь и вопроси­тельно смотрел на всех, видимо не понимая в чем дело.

     Дедушка молча и усиленно курил.

     — Господь с вами, отец Иакинф! да что вы это?! — загово­рили все.

     Он продолжал молчать.

     — Никак вы с ума спятили! — воскликнула мать. Да, ведь, там все ваши деньги целехоньки. Что же вы говорите пустой! Вы лучше прежде посмотрите, да сосчитайте.

     Не возражая ни слова, но уже раздражаясь, он резко спросил, кто нашел бумажник.

     — Приехали мусорщики; они и нашли, — отвечал отец.

 

 

     288

     — Так ты отдай им половину, — проговорил дедушка, обращаясь к лакею

     — Помилуйте, отец Иакинф, да что вы это вздумали? да на что деньги-то Александру. Не он же и нашел бумажник-то ваш,— заговорили партнеры.

     Дедушка начинал выходить из терпения.

     — Да, ведь, его же выдрали зря за эти деньги, — проговорил он с раздражением. Я думаю о сю пору спина-то не зажила еще. И взглянув на Александра, он с сердцем прибавил: Ну чего стоишь истуканом-то? ведь уже сказал — бери! Да, на-же, собачий сын, и пошел вон!

     Оторопевший еще более лакей взял бумажник, поклонился ему в ноги и вышел.

 

 

                                                                                            III.

     Мы жили хорошо и дом наш, как говорится, был полная чаша. Мать моя, Софья Александровна Мицикова, была единствен­ною дочерью состоятельных родителей, вследствие чего была изба­лована и своенравна. Тем не менее сердце у нея было доброе и чувствительное. Она любила помогать бедным; бывали у нас и приживалки, которых она щедро снабжала старьем, подавала мило­стыню нищим, но с крепостными своими людьми обращалась довольно круто. Отец, Степан Петрович, был родом малоросс, характер у него был мягкий, кроткий, уступчивый. В домашнее управление он не вмешивался и всей душой отдавался заботам о цветах, заниматься которыми любил страстно. Мать любила выезды, театры, общество; напротив того, все это отец не любил и предпочитал сидеть дома или в оранжереях.

     Круг знакомых у нас был довольно большой и состоял пре­имущественно из малороссов. Близких же знакомых, с кото­рыми видались часто и запросто, было не много. Каждое воскре­сенье собиралось небольшое общество играть в карты, но и в течении недели бывали гости почти ежедневно. Быть одной мать не любила и потому пользовалась каждым приездом дедушки, чтобы вечером устроить карты, до которых как она, так и отец были большие охотники, в особенности мать.

     Все знакомые наши относились к дедушке с большим почтением и уважением. На странности его, иногда даже резкость выра-

 

 

     289

жения, раздражительность и разсеянность во время игры никто не обращал внимания, делая вид, что вовсе и не замечают их.

     Знакомства с ним все искали, но новыя, особенно пустыя зна­комства, он не любил и не делал. Изредка бывал он только там, где мог себя чувствовать без стеснения. Также часто, как у нас, он нигде не бывал, да и некогда ему было разъезжать по гостям. Мне кажется, что не только свободнаго времени, но свобод­ной минуты у него никогда не было, он так был всегда занят. Если он не писал, то что нибудь серьезное обдумывал.

     Дедушка жил всегда в Невском монастыре; он был монах, но в монашеском одеянии я никогда не видала его, а ходил он в духовном платье. Монашеское же его одеяние я видела только висевшим в шкафу. Родители мои были очень набожны и весь великий пост у нас так строго соблюдался, что на первой и страстной неделе не ели даже рыбнаго. Запомнилось мне, что дедушка хотя и был духовное лицо, но никогда не постился. Он так не любил его, что даже запаха постнаго масла не мог слышать. Если в посту он приезжал к нам во время обеда, то сидел за столом, не касаясь никакого блюда. Когда же ждали его обедать, то готовили для него одного скоромныя кушанья.

     Каждый год зимой приезжал из Малороссии большой приятель отца, также как и он, родом из Полтавы, Василий Алексеевич Соколовский. Отец очень любил его и с его приездом оживлялся и сам. Он останавливался обыкновенно в ближайшей к нам гостиннице. Являясь с ранняго утра, он проводил у нас целый день и уходил домой только на ночь. Когда, наконец, надоедала игра в карты, он начинал придумывать иныя развлечения, преи­мущественно катанье за город. Со всеми нашими знакомыми он также был знаком, а с дедушкой был в отношениях приятельских. Он был ровестник моего отца, но характера был живаго и веселаго, любил дамское общество, хотя молодых дам и хорошеньких девиц между нашими знакомыми не было. Зато были дамы хотя и не молодыя, но веселыя и разбитныя. Нас, детей, он баловал, закармливал вареньем и пастилой, которыя во множестве привозил из Малороссии, а старших угощал также привезенной им превосходной наливкой, которую все очень любили.

     Часто после обеда собиралась веселая компания и на парных санях все отправлялись к дедушке пить чай и убить вечерок. Иногда же, тотчас после завтрака, та-же компания отправлялась на стеклянный завод, откуда на перепутьи всегда заезжали к дедушке, чтобы пообогреться. Гостей он встречал весело и приветливо;

 

 

     290

являлась вкусная закуска, чай, вино, а иногда и шампанское. Слу­чалось, что проводили у него целый день; помнится мне, не раз играли у него и в карты, в которых участие принимал еще какой-то монах, за которым посылал дедушка. Подавали у него зеленый чай, если были до него любители. Чай у него был пре­восходный. Он получал его прямо из Кяхты и одаривал им своих хороших знакомых. В углу комнаты стояли большие ящики с чаем, обитые шелковой материей с изображением китайцев. Опорожненные ящики отдавал он мне на куклы и у меня их было много. В этих поездках почти всегда участвовали: мать, отец, Соколовский, крестная мать — Олимпиада Ивановна Черницкая, ея брат — Дмитрий Иванович, веселый, остроумный гусарский офицер лет тридцати с небольшим. Он прекрасно рисовал, в особенности карикатуры на всех своих хороших знакомых. Рисовал он также и портреты, которые удивляли всех верностью схваченнаго выражения. Софья Сергеевна Софонова с мужем, жившие в нашем доме; она была очень веселаго характера, и где только была она, там вечно раздавался хохот. Большая приятельница крестной матери Таисия Григорьевна Ушакова с мужем, жившие поблизости от нас. Крестная же мать с отцем и братом жили то-же в нашем доме и над нами; немного, следовательно, было   нужно  времени, чтобы собралось это общество. Меня всегда брали с собой, когда ехали к дедушке, потому что первое его слово при появлении гостей было:

     — А где же моя махонькая?

     Посещение к дедушке кончалось часто тем, что увозили с собой не только его, но, случалось, и монаха.

     Келья, где жил дедушка, была сейчас около собора и состояла из двух больших комнат с окнами в сад. Первая комната — его приемная, была перегорожена деревянной перегородкой, окрашен­ной белой краской и не доходившей до потолка. За перегородкой была передняя, в которой стояла лежанка или плита, на которой готовил для дедушки кушанья живший тут прислужник, наемный человек. В приемной по стене стоял большой диван краснаго дерева, несколько таких же стульев, обитых черной волосяной материей. Перед диваном овальный, краснаго дерева, стол, а над диваном висел большой портрет, рисованный масляными кра­сками. На нем изображен был о. Иакинф совершенно брюнетом, красивым и в архимандритском одеянии. Впоследствии этот портрет, еще при жизни дедушки, исчез. Говорили, что он послал его в казанскую духовную академию, но не знаю, было-ли

 

 

     291

это действительно. Направо у перегородки стоял небольшой вы­сокий столик с стеклянной крышкой, под которой помещались разныя редкости, вывезенныя дедушкой из Китая. Между ними стоял графинчик из желто-зеленаго стекла, с нарисованными на нем золотыми цветочками. Этот графинчик он подарил впоследствии мне. Он сохранился до сих пор, но я подарила его моему сыну, как дорогое воспоминание об о. Иакинфе. Другой подоб­ный столик и тоже с редкостями стоял на противоположной стене между окном и дверью, ведущей в следующую комнату. Над ним висел другой портрет его, но в монашеском уже одеянии. Его было дурно видно, потому что висел за светом. Он также был большой и рисован масляными красками. Впоследствии он был повешен над диваном и висел там до самой кончины о. Иакинфа.

     Следующая комната, часть которой была отделена для спальни, была перегорожена занавесью из толстаго китайскаго атласа, голубаго с пунцовыми цветами. Ею восхищались все дамы. Передняя часть комнаты — его кабинет, заставленный шкафами с книгами; стены были увешаны географическими картами. Перед окнами большой длинный письменный стол, покрытый черной клеенкой и заваленный бумагами и книгами. Кабинет был в два окна, а приемная в одно.

     В поездках вечером я не любила участвовать, мне было очень скучно. Почти всегда, тотчас после чая, среди котораго разговор становился громче и оживленнее, я начинала дремать. Вещи, хранившияся под стеклом, меня не интересовали; я знала их все наизусть. Разговоров старших я не понимала и потому они меня не занимали. Книг с картинами, кроме «Душеньки» Богдановича в эстампах, у него не было. Интересовали меня тогда только сказки и бывальщины, которыя мне иногда разсказывал лакей дедушки, если мне удавалось пробраться к нему за перегородку. Но это случалось не всегда, так как во время приезда гостей он был занят и суетился, подавая и убирая со стола.

     Мое вечернее посещение дедушки кончалось обыкновенно тем, что я забиралась к нему на постель. Там, укутавшись его одеялом из китайскаго атласа, я мгновенно засыпала, и с трудом разбудивши, увозили меня домой полусонную.

    Раннею весною 1843 года умер дедушка Иван Иванович, а дочь его Олимпиада Ивановна, после смерти отца, переехала к нам на житье. Она приняла на себя трудную обязанность воспитания детей, к которой мать моя по своему характеру была совершенно

 

 

     292

неспособна. Этой обязанности она предалась с увлечением и почти самоотвержением.

     В самом начале следующаго года отец мой уехал по домашним делам в Уфимскую губернию, где у матери было имение. Воз­вратился он через 4 года сильно состарившимся, с характером совершенно изменившимся. Во время его пребывания вдали от семьи знакомые ему часто писали, в числе них писал и Дмитрий Иванович. Свои письма он часто разнообразил присылкой каррикатурных приложений, рисованных преимущественно на о. Иакинфа. Дедушка их всегда видел, большею частию смеялся над ними, но бывали случаи, когда и сердился.

     Из всех этих приложений у меня долго сохранялось одно, но теперь и его уже нет. Умер давно и сам автор их.

     Начиная с 1844 по 1848 гг., мы проводили каждое лето в Мурине, где всегда жил с нами и дедушка. Дом, в котором мы жили, был взят матерью на несколько лет в арендное содержание.

     Он стоял на главной улице посредине, и был относительно большой и поместительный. Внизу было четыре просторных ком­наты, с большим балконом на улицу. Наверху большая светлая комната с таким же балконом; ее занимал о. Иакинф. Обстановка его была та-же, как и у нас в беседке; тот же диван, книги, бумаги, географическия карты. Балкон был обтянут тиком, синим с белым, полосатым.

     На нем стояло два стола; на одном он работал, на другом пил чай и завтракал. У одной из колонн стояло вольтеровское кресло, прислоненное спинкой к колонне. На нем дедушка любил отдыхать и думать.

     Этот дом, даже в неизмененном виде, существует и теперь; лет десять назад к комнате дедушки были еще те-же обои, как и при нем. Только лит 6—7, как умер его хозяин, а дочь его, иногда прислуживавшая ему, жива и теперь. Память об о. Иакинфе и доныне еще сохраняется в Мурине и я почти уверена, что еще живы некоторые крестьяне, знавшие его лично, бывшие тогда еще небольшими. Даже из стариков, думается мне, еще суще­ствует кто нибудь.

     Встав так же рано, как и всегда, дедушка шел купаться, а возвратясь немедленно садился за работу. Купался он три раза в день, не взирая ни на какую погоду. Так однажды, среди лета, когда стояла жаркая погода, небо вдруг заволокло тучами, подул ветер и все предвещало приближавшуюся грозу. Увидя дедушку, отправ-

 

 

     293

лявшагося в определенный час купаться, все бросились уговари­вать его переждать бурю, тем более, что место, избранное им для купанья, было очень глубокое и пустынное, где кроме работающих на полях крестьян никого не было. Оно отстояло от места общаго купанья слишком за полторы версты и до ближайшей деревни было не менее версты; следовательно, он купался в полном уединении. Не обратив никакого внимания на просьбы и безпокойство домашних, он все же ушел. Не больше как чрез полчаса поднялась сильная буря и большая гроза, продолжавшаяся до самой ночи. О дедушке безпокоились все ужасно и послали на встречу ему человека с дождевым зонтиком и калошами, который вскоре возвратился, заявив, что о. Иакинфа не нашел.

     Часа через два явился и дедушка, промокший до костей и дрожащий от холода, как бы в лихорадке. Выпив несколько стака­нов горячаго пунша и согревшись, он разсказал, что уже к месту купанья он пришел весь промокший от дождя. Едва он вошел в воду, как поднялась гроза и вскоре молния ударила в дерево, под которым лежало его платье. Дерево загорелось, а порывами ветра разнесло платье, фуражку же снесло в реку. В воде при­шлось ему пробыть слишком долго, пережидая грозу, и Бог знает, чем бы это кончилось, если бы на счастье не проезжал по бли­зости крестьянин, который, оказав ему необходимую помощь, довез его до Мурина.

     Это обстоятельство послужило Дмитрию Ивановичу сюжетом для каррикатурных картинок, смотря на которыя все очень хохотали. Сам дедушка, глядя на них, смеялся, приговаривая:

     — Экой проказник! Экой шут гороховый, чего напачкал! Быть бы тебе лучше рисовальщиком, а не гусаром.

     Завтракал дедушка в одиннадцать часов, всегда у себя на бал­коне и также не смотря ни на какую погоду. Завтрак его был всегда один и тот же — яйца или простокваша, которыя он ел всегда без хлеба. Обедал с нами в 3½ часа. За обедом и завтраком выпивал по стакану краснаго вина. Водку, как мне помнится, не пил, но шампанское очень любил и у нас пили его при всяком удобном случае. Вообще он ел так мало, что все удивлялись, чем он только живет. После обеда около часа проводил с нами, курил сигару, пил пунш и вел дружескую беседу.

 

 

     294

                                                                                                                   IV.

     Семейство наше тогда состояло: мать, пятеро детей, из которых я была старшая, Олимпиада Ивановна и дедушка о. Иакинф. Крестная мать была девица лет 30, некрасивая наружностью, но превосходно образованная, умная, серьезная и высокой души. Иностранные языки она знала очень хорошо и отлично играла на фортепиано. Легкой музыки она не любила и предпочитала классическую.

     Дедушка очень любил музыку, в особенности любил слушать ея игру.

     Она любила играть одна; при посторонних же слушателях почти никогда не играла, делая исключение только для него одного. Когда, бывало, в зимние вечера Олимпиада Ивановна садилась за рояль, дедушка часами просиживал на диване в гостиной, закрыв глаза и с неизменной сигарой во рту, заслушиваясь ея прелестною игрою. Чем больше играла она, тем все лучше и лучше, и звуки, выливавшиеся из-под ея пальцев, западали глубоко в душу. Кончит она, наконец, а дедушка все еще сидит, все слушает и слушает...

    Из всех наших знакомых, близких и далеких, он, ка­жется, любил и уважал ее одну. С нею только вел он долгие, серьезные разговоры. Занятиями его она очень интересовалась, иногда даже помогала ему в них; читала вместе с ним его рукописи, проверяла, переписывала их, если это было спешно.

     Одна из всех, быть может, она понимала его и ценила его заслуги. Неподдельно, глубоко уважая его, она не позволяла себе с ним никакой шутки, никакой вольности, что делали другия дамы. У них только и было на уме, что карты да прогулки, которыя и были неизменным предметом их разговора. Над занятиями дедушки они часто даже трунили, на что он не обращал ни малейшаго внимания.

     Проводили также каждое лето в Мурине и близкие наши зна­комые — Ушаковы, с которыми мы виделись каждый день. Люди они были бездетные, зажиточные. Евгений Иванович Ушаков состоял на службе и каждый день ездил в город. Жена его, Таисия Григорьевна, была большой приятельницей Олимпиады Ивановны и моей матери. Проводив мужа, она почти целый день сидела у нас.

     Эти ежедневныя поездки в город не утомляли Ушакова; не смотря на них, составлялись прогулки, иногда и далекия.

 

 

     295

     Подойдя к дому и остановясь у калитки, он обыкновенно громко произносил:

     — Отче Иакинфе, брось свою китайщину! Идем гулять.

     Если дедушка молчал и не отзывался, то гулять уходили без него.

     В праздничные дни о. Иакинф, с восходом солнца, уходил с Ушаковым в лес. Они забирали съестнаго на целый день и возвращались к нашему вечернему чаю с полными корзинами грибов и ягод. Собирать грибы Евгений Иванович был большой любитель. Часто случалось, что у нас тотчас же разводили плиту и жарили грибы к ужину, в ожидании котораго сражались за ломберным столом.

     Сам дедушка гулял много и ежедневно и часто брал с со­бою меня и брата. Ходил дедушка всегда скоро и быстро, так что мы едва поспевали за ним. Углубленный в свои мысли или какия либо ученыя соображения, он, едва выйдя из дому, совер­шенно забывал о нашем присутствии.

     Хорошо помню его летний, своеобразный костюм. Это был не то длинный кафтан, не то балахон из синей бумажной материи, и другой шелковый, из светлой китайской ткани, в роде нынеш­ней чи-чун-чи. Вместо шляпы носил он белую волосяную плоскую фуражку, с большим козырьком. Нижнее белье было у него тоже из китайской материи. Потом, когда я стала старше, он, показы­вая мне свое белье, обращал мое внимание на ткань, из которой оно было сделано. Он говорил, что она выделана из волокон ананасовой коры.

     Ходил он с палкой, подобную которой мне больше не случа­лось видеть. Если ее поднять и махнуть ею сверху вниз, то из конца ея выскакивал довольно большой кинжал. Эту палку он привез из Китая и прятал ее далеко от детей, никогда не забывая ея у нас.

     Однажды, гуляя со мной и братом, дедушка завел нас куда-то так далеко в лес и болото, что уже и сам не знал как вы­браться на дорогу. Утомившись от продолжительной ходьбы, он сел на кочку, покрытую густым мохом, и, приказав нам тоже отдохнуть, вскоре задремал.

     Едва мы только заметили, что он спит, как тотчас же принялись за дурачества. Сняв чулки и сапоги, мы прыгали с кочки на кочку, пока, наконец, провалились чуть не по пояс в ржавое болото, уронив в него чулки и сапоги. Зная хорошо, что за это нас не только накажут, да еще, пожалуй, и высекут, мы  отпра-

 

 

     296

вились искать чистой воды, чтобы вымыть чулки. Чистой-же воды мы, однако, не нашли, но разошлись в разныя стороны и заблуди­лись. Чаще гуляя с дедушкой, чем брат, я лучше знала местность и потому выбралась скоро на дорогу. Явясь домой, я заявила матери, что очень проголодалась и потому прибежала вперед; дедушка-же и Петя очень устали, сидят и еще отдыхают.

     Крайне встревоженный, дедушка явился только перед вечерним чаем один и без Пети. Он все искал нас.

     Мать пришла в неописанный испуг. В доме поднялся страш­ный переполох; с матерью сделалась истерика. Впрочем, все это недолго продолжалось.

     Возвращавшийся с сенокоса хозяин наш Петр заметил близь дороги спавшаго в кустах ребенка. Он сошел с телеги и, узнав Петю, привез его целым и невредимым. С тех пор мать уже не пускала брата гулять с дедушкой и всегдашней спут­ницей его осталась я. Не брал он меня с собой только в далекия и долгия прогулки с Ушаковыми. Любимые его цветы были васильки, мои также. Почти всегда, проходя мимо полей с хлебом, в которых мелькали васильки, мы останавливались. Дедушка закуривал сигару, а я рвала любимые цветы; при этом он строго приказывал мне не мять хлеба. Набирала я их такое множество, вырывая также и с кореньями для посадки в саду, что иногда не в силах была донести их до дому.

     Дедушка бранил меня за жадность, но нести их все же помогал. Случалось, что, усевшись около его ног, я сплетала венок из васильков, который и надавала ему на фуражку. Никем и ничем не стесняясь, он преспокойно продолжал в нем путь.

     Летнее время, которое все так любили, проносилось всегда чрез­вычайно быстро. В Мурино переезжали в самом начале мая и переезда туда ждали все с нетерпением и радостью; уезжали с грустию и чуть не со слезами. За эти немногие месяцы, как бы покинув в городе хлопоты и заботы, вполне предаваясь спокойствию деревенской жизни, так сходились, так сживались друг с другом, что как бы составляли одно целое. Гостила у нас иногда летом и другая большая приятельница крестной матери, Софья Дмитриевна Кривцова, тоже девица за тридцать лет, некрасивая собой, но имевшая очень хороший голос.

     Она была веселаго и живаго характера, соетавлявшаго полный контраст с характером Олимпиады Ивановны.

     С ея приездом карты на время заменялись музыкой и пением, пока оно не надоедало. Возвратившись после купанья, с 10 часов

 

 

     297

утра и до 12, до завтрака, я с братом учились у крестной матери, а мать после распоряжений хозяйством садилась с работой на балкон. Там, не переставая, она с Софьей Дмитриевной разговаривали и заливались хохотом. После завтрака присоединялась к ним и Таисия Григорьевна, явившись к нам также с работой, потом, наконец, и Олимпиада Ивановна. Незадолго до обеда, когда дедушка уходил купаться, Софья Дмитриевна принималась за пение. Когда-же был Дмитрий Иванович, который также иногда гостил по несколько дней, то после завтрака мать отправлялась гулять с гостями, взяв также и старших детей. Обыкновенно после вечерняго чая начи­налось пение, и тогда Олимпиада Ивановна акомпанировала, но дедушка не любил этих музыкальных вечеров. Они мешали ему то заниматься, то спать, и очень часто сильно раздражали его. Если-же вечером все уходили гулять, а крестная мать, оставшись одна, садилась за рояль, то он не слышно выходил на балкон и садился в свое кресло, где и оставался до возвращения гуляющих. Софья Дмитриевна гостила обыкновенно недолго; она приезжала из своего имения в Ямбургском уезде, где всегда жила летом с старушкой матерью, оставлять которую на долгое время не могла. У нас ей очень нравилось, уезжала она с сожалением и обещанием приехать вскоре, что не всегда ей удавалось.

     Однажды все население Мурина было возволновано быстро обле­тевшей его вестью. Часов в 11 утра по главной улице проехало несколько придворных экипажей с поклажей и прислугой, направ­ляясь к графскому дому. Пронесся слух, что великая княгиня Мария Николаевна изъявила желание приехать погулять и что повара приехали уже готовить ей обед.

     В графском доме поднялась суетня; убирали комнаты, в саду разставляли и приготовляли столы. Придворные лакеи бегали и суети­лись. Часу в третьем приехала и великая княгиня.

     Все бросилось к дому: крестьяне, дачники, няньки с детьми, деревенские ребятишки — все стремились туда.

     В тот день, после обеда, дедушка сидел у нас на балконе и читал газету, если не ошибаюсь «Северную Пчелу», и пил чай. Я сидела на ступеньках и смотрела на улицу. Вдруг я заметила подходившаго к нашему дому незнакомаго военнаго.

     — «Мое почтенье, отец Иакинф», проговорил он, отворяя калитку и входя.

     Дедушка поднял голову, бросил газету и быстро встал ему на встречу.

 

 

     298

     — Ах, ваше высочество! Никак не ожидал, говорил дедушка, пожимая протянутую ему руку.

     — «Я вот узнал, что вы здесь проводите лето. Пришел вас навестить и побеседовать с вами», говорил гость, поднимаясь по ступенькам.

     Оба сели к столу. Я тоже подошла к ним и уставилась гла­зами на незнакомаго гостя. Он заметил меня и, вероятно, спросил обо мне.

    — Внучка моя, Наденька, ответил дедушка, гладя меня по голове, и через минуту прибавил:

     — Подь, махонькая, да прикажи подать нам чаю.

     — «В институт, в институт надо», слышались мне слова гостя, когда я уходила исполнить приказание дедушки.

     Выпив чай, он с гостем ушли наверх, где и пробыли довольно долго.

     Сойдя вниз, они опять сели на балкон, где и продолжали вести серьезный и долгий разговор.

     Этот гость был принц Петр Георгиевич Ольденбургский.

     Несколько дней сряду в Мурине только и было разговору, что о посещении принцем Ольденбургским отца Иакинфа, после чего все­общее уважение к дедушке еще более увеличилось.

     В июне 1846 года мать посетило великое горе — она лишилась своего единственнаго сына и любимца. Усовершенствуясь с каждым годом в шалостях и дурачествах, Петя, дошел, наконец, до того, что в доме никто не мог с ним справиться. Никого он не слушался, не  боялся и не хотел учиться, хотя время учения для него уже наступило. Своею леностью, непослушанием и дерзостью он доводил занимавшуюся с нами Олимпиаду Ивановну буквально до слез. В начале того года мать, по совету дедушки, отдала его на полный пансион. В Мурино мы переехали в начале мая, а Петя остался в пансионе до каникул. Там он схватил скарла­тину и, прохворав несколько дней, умер в городском нашем доме. Удрученная горем, мать осталась в городе, опасаясь завезти заразу и другим детям. Олимпиада Ивановна, боясь оставить ее одну в таком гнетущем состоянии, поехала тоже к ней, дети остались одни на попечении отца Иакинфа. Эту новую возложенную на него обязанность он исполнял исправно, заботливо. Ежедневно приходя  к нам, к завтраку и обеду, он садился на хозяйское место, а за обедом даже сам разливал горячее.

     Мать возвратилась чрез три недели в слезах и душевной скорби. С нежною заботливостью  и сердечной теплотой встретил

 

 

     299

ее дедушка и, слушая ея печальный разсказ, заплакал и сам, хотя баловника брата любил меньше других внуков. Все окружающие мать и знакомые употребляли все старания, чтобы развлечь, разсеять хотя несколько ея горе. Карты были на первом плане, играли чуть не с утра до ночи. Пошли далекия, разнообразныя про­гулки, по живописным окрестностям Мурина. Катались в телегах и уезжали не только на целый день, но на два и на три. Ездили в Парголово, Юкки, Осиновую рощу, Токсово, Рябово и др. От этих прогулок отец Иакинф никогда не отказывался. Он их очень любил и ради них прерывал свои занятия.

     Для него телега устраивалась особенным способом. Ее всю наполняли сеном, подушками, покрывали большим ковром. В ней он не сидел, а скорее лежал, под большим китайским зонтиком, обмахиваясь от мух и комаров китайской мухогонкой, сде­ланной, по его объяснению, из хвоста белаго буйвола. Обыкновенно, его телега ехала первая и с ним всегда ехала я. Кортеж этот иногда конвоировал Дмитрий Иванович, верхом на деревенской лошади. Эти поездки служили ему обильным источником для его каррикатур. Я помню, у дедушки был целый каррикатурный альбом его работы.

     Брали с собой почти всегда, если уезжали на долго, зеленое сукно и карты. Утомившись долгою ходьбой по горам, гуляющие усаживались в тенистом, живописном месте. Разстилалось сукно и они, кто сидя, кто полулежа, принимались за любимое занятие, прохлаждаясь вином, а иногда и шампанским.

     Особенно было забавно, когда в этих прогулках участвовала Анна Ивановна Флавицкая, мать известнаго художника. Она была короткая знакомая m-mе Ушаковой и в то лето у нея гостила. Анна Ивановна не имела никаких средств, но зато много детей; приехала она в Петербург из Москвы, чтобы пристраивать их в учебныя заведения, а для себя искала место классной дамы, что потом ей и удалось. Страшная любительница карт, она года два спустя умерла от холеры в гостях, почувствовав первыя боли за ломберным столом. Безпечная, добродушная, болтавшая без умолку, она развлекала и забавляла всех.

     Своей неповоротливостью и неуклюжестью, происходившими от излишней полноты, она смешила всех. Особенно смеялись и острили, когда ей приходилось спускаться в Токсове с крутой горы.

     Взывая о помощи к отцу Иакинфу, она безпрестанно падала, кричала, смеялась и чуть не плакала, боясь скатиться в озеро, что, впрочем, с ней однажды и случилось.

 

 

     300

     Все дамы вообще любили о. Иакинфа, ухаживали за ним, даже кокетничали с ним и одна перед другой обращались к нему с такою же просьбой. Но эту услугу дедушка, вероятно ради шутки, оказывал только Анне Ивановне. Контраст их фигур возбуждал всеобщий смех и веселость. На других же дам он почти не обращал внимания. Быть может, он так равнодушно относился к ним потому, что между ними не было ни молодых, ни красивых, ни даже просто занимательных. При сборах в обратный путь опять, наперерыв, выражали желание с ним ехать, но дедушка был верен и домой возвращался все со мной же.

                                                                                                                                                                     Н. С. Моллер.

 

                                                                                                     (Окончание следует)

 

 

 

 

 

301

 

                             

                                 

 

                                                                            АРХИМАНДРИТ ИАКИНФ БИЧУРИН.

 

                                                                                              I.

     Письмо министра духовных дел и народнаго просвещения кн. Александра Николаевича Голицына к графу Карлу Васильевичу Нессельроде.

 

                                                                                                                                                         27-го августа 1823 г.

     Милостивый государь мой граф Карл Васильевич! Получив при отношении вашего сиятельства от 10-го марта за № 139 об ученых заслугах и трудах архимандрита Иакинфа ¹), я представлял оное его величеству государю императору вместе с определением Святейшаго Синода, последовавшим по производству дела о противозаконных поступках архимандрита сего и других лиц бывшей пекинской миссии ²).

 

     ¹) Его сочинения следующия: 1) История Тибета и Хухунора; на напечатание сего сочинения, по высочайшему докладу о сем государю импера­тору, ассигновано было пять тысяч руб. ассигнациями; переведено Иакинфом сие сочинение с китайскаго языка; 2) Сань-цзы-цзин (или троесловие), в коем содержится все нравоучение китайцев; 3) Обозрение истории калмыцкаго народа (или историческое обозрение ойратов или калмыков с ХV-го столетия до наших времен); за сие сочинение о. Иакинф был удостоен Демидовской премии в пять тысяч рублей; 4) Грамматика китайскаго языка в двух частях; 5) Изложение китайскаго зако­нодательства; 6) Китайский лексикон и описание китайских монет, и 7) Статистическая записка о Китае. За свои сочинения по китайской литературе о. Иакинф Бичурин удостоиваем был и высочайшаго благоволения по докладу о сем графа Нессельроде государю императору.

     ²) Решение Святейшаго Синода по делу пекинской миссии состояло в следующем: «архимандр. Иакинфа, как недостойнаго носить звание священно­служителя, лишив сана архимандрита, оставить под строжайшим надзо-

 

 

     302

      Его величество соизволил на приведение в исполнение решения Святейшаго Синода, осуждающаго архимандрита Иакинфа за разные поступки ¹), которыми он омрачил сан свой, на лишение сего сана, с отсылкою навсегда в монастырь, не признавая справедливым оказать снисхождение к трудам его в ослабление законов, когда и в гражданской службе не должны быть терпимы порочныя лица. Долгом поставляя известить о сем вас, милостивый госу­дарь мой, с истинным почтением и проч. Князь А. Голицын.

       27-го августа 1823 г.

 

ром навсегда в Валаамском монастыре; состоящих при нем иеромонахов Серафима и Аркадия отослать перваго в Валаамский монастырь на четыре года, а последняго в Введенский — на год; причетников, Яфицкаго и Пальмовскаго, яко неизобличенных в преступлениях, от суда освободить, а иеродиакона Израиля, который оказался виновным в нарушении даннаго им обета и других вредных поступках, лишить сана и отослать из духовнаго ведомства в иркутский гарнизонный полк, для поступления в рядовые".

     Министр иностранных дел граф Карл Васильевич Нессельроде, имея в виду ученые заслуги и труды архимандрита Иакинфа, ходатайствовал пред государем императором о снисхождении к нему, но император Александр І-й ходатайства графа Нессельроде не уважил, а согла­сился с мнением Святейшаго Синода.

                                           П. М.

     ¹) Иркутский генерал-губернатор Пестель доносил на бывшаго архи­мандрита пекинской миссии (с 1809—1818 гг.) о. Иакинфа, что он ведет в Пекине развратную жизнь, выходит в публичныя места в неприличном виде и одеянии, бывает в театрах, в трактирах и в вольных домах, пьянствует, не совершает служб церковных и вообще не исполняет своего долга и миссионерских обязанностей. Про него же тому же генерал-губернатору доносили, что он избил одного кучера за то, что последний осмелился в присутствии его учинить с своим товарищем драку. Им же одна старуха была избита за то, что отказалась от приискивания ему девок, которых архимандрит от нея требовал. Избитая им старуха на третий день умерла от его побоев.                 П. М.

 

 

     303

 

                                                                                             ІІ.

                                                     Вице-канцлер Нессельроде к г. обер-прокурору Св. Синода 29-го мая 1831 г.

 

     «Находящийся ныне в Восточной Сибири по делам службы монах Иакинф, известный по глубоким познаниям своим в литературе Китая, и доселе не престающий обогащать наше отечество и самую Европу полезными сведениями на счет государства сего, не во всех отношениях известнаго, — обратился в министерство с просьбою о предстательстве, дабы с него сложили монашеское звание, по тому уважению, что, при ученых его занятиях и по свойственным человеку слабостям, он не может с точностью и по совести соблюдать всех обетов монашества и что сан сей препятствует ему в свободном отправлении возлагаемых на него по службе обязанностей.

     В полном внимании к таковой просьбе о. Иакинфа, я желал бы для самой пользы службы и наук содействовать ему по возможности в настоящем деле. Не приступая, однако-же, ни к какому фор­мальному распоряжению по означенному предмету, я за долг себе поставляю предварительно снестись о том с вашим сиятельством, покорнейше прося почтить меня уведомлением вашим: не находите-ли вы какого-либо особеннаго препятствия к удовлетворению просьбы монаха Иакинфа; буде же почитаете возможным снятие с него монашескаго сана, то не благоугодно-ли будет вам, м. г., со­общить мне ваше мнение насчет формы, которую надлежит дать дальнейшему ходу сего дела».

 

     Монах Иакинф прошение свое о сложении с него монашества подал в Святейший Синод. Снять с него монашеский сан сна­чала положено было нижегородскому архиепископу, при возвращении Иакинфа из Сибири в С.-Петербург. Далее последовал новый приказ следовать Иакинфу в С.-Петербург, не останавливаясь в Нижнем-Новгороде, и сообщено было, что решение снятия с о. Иакинфа монашескаго сана еще продлится несколько времени. (Отношение к барону Шиллингу фон-Канштат от 2-го января 1832 г.). Обер-прокурором Св. Синода в то время был т. сов. князь Мещерский. Князь Мещерский сообщил вице-канцлеру, что, по состоянию

 

 

     304

монаха Иакинфа в ведении с.-петербургскаго епархиальнаго началь­ства, он сносился по сему предмету с преосвященным митрополитом Серафимом, и от него получил уведомление, что не нахо­дится никаких особенных причин, могущих служить преградою к снятию монашескаго звания с монаха Иакинфа, но только для сего нужно, чтобы он прислал о том прошение в Св. Синод (отношение к барону Шиллингу-фон-Канштату, д. ст. сов., 19-го июня 1831 г.). О. Иакинф в это время состоял переводчиком китайскаго языка при д. ст. сов. бароне Шиллинг-фон-Канштат, при экспедиции последняго в Сибирь на китайскую границу в 1830 году.