Воронцов С.Р. Автобиография графа Семена Романовича Воронцова // Русский архив, 1876. - Кн. 1. - Вып. 1.

Воронцов С.Р. Автобиография графа Семена Романовича Воронцова // Русский архив, 1876. – Кн. 1. – Вып. 1. – С. 33-59.

Редакция текста – Ирина Ремизова.

АВТОБИОГРАФИЯ ГРАФА СЕМЕНА РОМАНОВИЧА ВОРОНЦОВА.

Знаменитый наш посол в Лондоне граф С. Р. Воронцов, племянник и воспитанник государственнаго канцлера Елисаветинских времен, графа Михаила Ларионовича, не мог, по своим связям, преданиям и образу мыслей, пользоваться личным благорасположением Екатерины ІІ-й. Общественным и служебным положением он обязан был своим личным качествам; но эти качества находили себе оценку не столько у самой государыни, как сначала у графа Румянцева-Задунайскаго, а потом у графа Безбородки. Оба эти лица, к концу Екатерининскаго царствования, ослабели в правительственном значении своем, и наш Лондонский посол очутился одинок: с 1794 года покидает службу и уезжает в Москву старший его брат, по деятельности своей (в должностях сенатора и президента Комерц-Коллегии) бывший лицом весьма влиятельным в высших сферах управления. Перед самою кончиною Екатерины граф Семен Романович очутился в неприятных отношениях с князем Зубовым, сила котораго была так велика, что перечить ему значило выходить в отставку, при чем могли потребовать его в Россию, а путешествие на ту пору было для него невозможно и по собственному разстроенному здоровью, и ради окончания наук его сына. Внезапное воцарение Павла изменило все отношения: фельдмаршал граф Румянцев вызывался в Петербург из своего Малороссийскаго бездействия; граф Безбородко воскрес с новою правительственною силою; ежедневным влиятельным собеседником государя сделался усердный корреспондент и восторженный почитатель графа Воронцова Ф. В. Ростопчин; самому графу Воронцову, в первые же дни царствования, пожалован чин полнаго генерала. В это именно время он получил от графа Ростопчина письмо (10 Ноября 1796) со следующими строками: „Напишите мне поскорее и изложите в подробности ваши мысли. Скажите ваши мысли и чего вы хотите". Ответом на этот вызов и послужила печатаемая здесь автобиографическая записка, которую граф Воронцов писал без малаго два месяца. Читатели сами оценят историческую важность содержащихся в ней показаний. — Французский подлинник напечатан в осьмой книге Архива Князя Воронцова. П. Б.

Ричмонд, 18 (29) Декабря 1796 года.

Вы спрашиваете меня, какия я имею намерения относительно самого себя. Я не могу и не желаю скрывать их от друга, котораго столько люблю и уважаю, как вас, и который принимает столько участия во всем, меня касающемся; но, к сожалению, я вынужден буду утомлять вас длинным перечнем моих приключений: ибо не могу поступить иначе. Вам нужно знать все, что случилось со мною, мое прежнее и теперешнее положение; в противном случае вам непонятен будет образ действий, котораго я должен держаться.

Мы узнали друг друга в Лондоне; мы связались дружбою, которая даже укрепилась, несмотря на разлуку, время и разстояние, нас разъединяющия; и, что довольно редко, эта дружба была и всегда будет основана на взаимном уважении. Когда вы прибыли в Англию, я в лице вашем видел дворянина исполненнаго чести, офицера образованнаго, молодаго, усерднаго к науке, преданнаго своему Отечеству и одареннаго тем возвышенным настроением души, при котором не всегда достигается удача в жизни, и нередко счастье изменяет, но без котораго, ни на каком поприще, нельзя быть достойным отличия, уважаемым и великим. Вы увидели во мне отставнаго солдата, человека брошеннаго, помимо воли его и очень поздно, уже на закате дней, без всякой предварительной подготовки, на поприще совершенно чуждое его вкусам и привычкам; короче, политическаго новобранца, который приступал к изучению своего дела на 44-м году жизни, и старался прилежным исполнением своих обязанностей и усердием к службе Отечеству вознаградить недостаток природных и приобретаемых способностей. Наши беседы касались Петербурга, покинутаго мною около 4-х или 5-ти лет тому назад, и который сделался мне уже незнаком вследствие разных перемен, происшедших на этом вечно разнообразном и подвижном театре; мы беседовали и об Англии, которой вы еще не знали, по недавнему приезду, и которая мне становилась знакомою. Я никогда не говорил вам о себе и о своих невзгодах, потому что должен был говорить вам о том, что вам нужнее было знать.

Теперь, когда ваша нежная дружба ко мне побуждает вас осведомиться о моих предположениях, я нахожусь вынужденным подробно разсказать вам все мои прежния приключения, дабы вы могли лучше понять мои виды и причины моих будущих действий. Это объяснение, совершенно историческаго свойства, будет пространно; но вы не обязаны прочесть его разом. Вы прочтете на досуге и не торопясь, по пол-странице и в течении 10 или 12 дней, как сам я пишу: ибо мои глаза так ослабели, что я не могу много писать без утомления и, начавши это письмо сегодня утром, я не знаю, окончу ли его в 3 дня, или в 5 или 8 дней, Вот предисловие, через чур длинное. Приступим к делу.

С самаго ранняго детства я имел страсть и неодолимый порыв к военному ремеслу. Я несколько лет был камер-пажем при императрице Елисавете и должен был, вместе с тремя товарищами, выдти в гвардию, поручиком, 1-го Января 1762 года. Императрица скончалась неделею ранее. Спустя несколько часов после ея смерти, император Петр III, который очень благоволил ко мне, произвел меня в камер-юнкеры. Я умолял его не делать из меня придворнаго, объясняя, что в тысячу раз больше желаю поступить в гвардию поручиком, как мне и следовало по уставу. Он согласился, и я был совершенно счастлив. Так как он часто производил учение своему Преобра-

женскому полку, где я находился в первой гренадерской роте, то он заметил мою страсть к военному делу и удвоил благосклонность ко мне. Около первых чисел Июня, он объявил формально о том, что было уже известно, именно, что сам отправится в поход против Дании, что выступит вперед, а гвардейские полки последуют за ним. В то же самое время я узнал, что граф Румянцев, командовавший нашей армией в Померании, вскоре получит приказание пройти через Мекленбургию для вступления в Голштинию и открытия военных действий. Тогда я просил Его И. В-во о милости: послать меня курьером к графу Румянцеву, служить мне при нем охотником до прибытия нашего полка, которое не могло состояться ранее трех месяцев; ибо я не желал терять это время в походе, и мне хотелось быть при начале военных действий. Государь одобрил мое усердие и даровал просимую милость. Издан был приказ по полку: считать меня в посылке. Это было за три дня до переворота.

Накануне этого ужаснаго дня, я простился с родными и должен был выехать на другой день в 8 часов утра в Ораниенбаум, где находился Император, чтоб откланяться ему, получить приказания к графу Румянцеву и следовать далее по пути на Нарву, Ригу, и проч. Но в этот другой день, самый день переворота, когда я уже садился в коляску, один из моих родственников, живший в доме моего отца, подошел и сказал мне, что императрица находится в Измайловском полку, который шумно окружает ее с радостными кликами, провозглашая Государыней, и что ей присягают; что целыя толпы Семеновскаго полка бегут к тому же месту и присоединяются к прочим; что он все это видел своими глазами и что, без сомнения, совершился решительный и заранее подготовленный переворот.

Мне тогда было всего 18 лет; я был нетерпелив как Француз и вспыльчив как Сицилиец. Я пришел в невыразимую ярость при этом известии, обнаружившем мне всю важность измены, которая мне стала более понятна, чем самому разскащику, так как я знал кое-какия обстоятельства, пояснявшия дело. Полагаясь однакоже на верность Преображенскаго полка, я не думал, чтоб мятежники могли иметь перевес. Я поскакал к этому полку, который оказался уже в сборе, в наилучшем порядке и готовым выступить колоннами. Во ста шагах от моей роты, находившейся во главе полка, я встретил несколько офицеров, собравшихся в кружок, между прочими Бредихина, Баскакова, князя Ф. Барятинскаго. Последний был подпоручиком в моей роте. Я спрашиваю их, знают-ли они о том, что происходит в двух других полках, и высказываю им о поступке мятежников, все, что крайняя раздражительность моего характера внушает мне в эту минуту, при чем выражаю уверенность, что они, и вместе с ними весь наш полк, мы подадим пример верности прочим войскам, бывшим в городе. Они мне ничего не отвечали и глядели друг на друга, бледные,

разстроенные. Я принял их только за трусов, не зная, что они были сообщниками в мятеже. Отвернувшись от них, я поспешил обнять моего капитана, Петра Ивановича Измайлова, одного из храбрейших и вернейших слуг нашего несчастнаго Государя. Он гнушался тем, что происходило, готов был умереть за верность своему долгу и надеялся, также как и я, что полк не увлечется. Мы, на Французском языке, уговорились внушать верность нашим гренадерам, и пошли по рядам, увещевая их остаться верными законному Государю, которому они присягали, и объясняя им, что он племянник императрицы Елисаветы, сын старшей дочери Петра І-го и, следовательно, внук этого великаго основателя империи; что лучше умереть честно, верным подданным и воином, чем присоединиться к изменникам, которые будут побеждены: ибо пример нашего полка ободрит линейные полки к исполнению долга. „Мы умрем за него" отвечали они, и этот возглас нас обрадовал в высшей степени.

В это самое время секунд-маиор полка, Петр Петрович Воейков, почтеннейший человек и преданнейший своему Государю, проскакал вдоль полка, восклицая: „Ребята! не забывайте вашу присягу к законному вашему государю императору Петру Федоровичу, умрем или останемся ему верны!" Он остановился, чтоб поговорить с нами, протянул нам руку и прослезился от радости, видя, что мой капитан и я одушевлены теми-же чувствами чести, как и он. Потом он скомандовал: ступай! и мы пошли к Казанскому собору, где, как нам сказали, уже находилась Императрица и совершалось молебствие. Мы надеялись, секунд-маиор, капитан и я, что при первом оклике наш полк единогласно воскликнет: Да здравствует Император Петр Федорович! и что мы, по первом выстреле на нас со стороны мятежников, за невозможностью для нас стрелять (так как мы, выступая по Невскому проспекту, могли только идти колонною), ударим на них в штыки всею тяжестью нашей колонны, сомнем их и уничтожим: ибо они толпились в разстройстве, без рядов и линий, как мужики, собранные случайно и большею частью в пьяном виде; мы же были в стройном порядке. Но Провидение решило иначе. Некто князь Меншиков, премьер-маиор в нашем полку, неспособный от природы, преданный пьянству, не имевший никакого значения и терпимый на службе только по состраданию и снисхождению Императора, вдруг появился, без сомнения подстрекаемый мятежниками, в тылу колонны, и воскликнул: „Виват Императрица Екатерина Алексеевна, наша Самодержица!" Это было электрическим ударом. Вся колонна повторила это восклицание. Секунд-маиор, капитан и я, тщетно усиливались удержать этот порыв. Мы находились уже в пятидесяти шагах от двух других полков, но все усилия наши были безполезны, и я не знаю, как и почему случилось, что нас не убили. Воейков, возмущенный этим зрелищем, бросил свою шпагу, крикнул изо всех сил: „Ступайте к чорту, канальи,

изменники; я с вами не буду!", затем поворотил лошадь и поехал домой, где его вскоре арестовали, как я узнал впоследствии.

Не смотря на мою молодость и крайнее раздражение, я внезапно возымел хорошую мысль: бросив ружье и гренадерскую офицерскую шапку, я решился сквозь толпу побежать к реке, отдать первому встречному лодочнику 10 или 12 империялов, бывших у меня в кармане, и плыть к Ораниенбауму, где находился Император, который мог-бы еще, проехав в Нарву, найти там войска, воодушевить их своим присутствием и по крайней мере прикрыть свой путь, если б он решился немедленно отправиться в армию, бывшую за границей под начальством такого великаго и вернаго полководца, как граф Румянцев. Но едва мне пришла эта мысль, и я усиливался пробраться сквозь толпу, как вдруг я почувствовал, что меня хватают за ворот. Я вынул шпагу из ножен, обернулся и нанес удар, который скользнул по шляпе и по плечу моего дерзкаго противника. Это был офицер Измайловскаго полка, Он закричал: „Схватите его!" Меня окружили и задержали один унтер-офицер и шесть мушкетеров этого полка, а офицер отдал приказ: „Отведите его в зимний дворец и держите под караулом".

Приведенный в какой-то угол на гауптвахте этого дворца, я не упал духом и начал говорить унтер-офицеру и шести мушкетерам, как человек уверенный в том, что их предприятие окончится дурно, и что законный Государь останется победителем. Так как мне ничего не отвечали, то это ободрило меня продолжать мое увещание, и я даже предложил им отпустить меня или следовать за мною до первой лодки. Я обещал унтер-офицеру повышение по службе, а солдатам предлагал мои империалы, от которых они, повидимому, не отказались бы; но начальник их остался непреклонен. Он приказал мне молчать и велел позвать другаго сержанта (который, кажется, был одним из мятежников) поручил ему команду и удалился. Я понял, что он пошел рапортовать о случившемся.

По прошествии 4-х или 5-ти часов и по возвращении унтер-офицера, я был отведен моею стражею в дом, принадлежавший дворцовому ведомству, напротив стараго деревяннаго дворца, и отдан под караул офицера Семеновскаго полка с командою из одного сержанта и 6 или 8 солдат. Офицер находился и спал со мною в одной комнате, а передняя была занята солдатами. Это был Петр Федорович Талызин, который в обращении со мною явил много человеколюбия и кротости, хотя я прежде никогда не был с ним знаком, между тем как его начальник князь Черкасский, маиор конногвардейскаго полка, имевший главный надзор над политическими пленниками, при каждом своем появлении, обращался ко мне с самыми грубыми речами, которыя с моей стороны не оставлялись без отпора, так как я не мог совладеть с моим пылким и чувствительным характером.

Я теперь уже не помню, оставался ли я в таком положении 8, или 10, или 12 дней; знаю только, что был выпущен из под ареста через два дня после кончины Императора. Г. Порошин, бывший флигель-адъютантом при Императоре, пришел сказать мне, что ему приказано возвратить мне шпагу, и что Императрица повелела, чтоб я вернулся домой и продолжал службу.

Тогда я узнал о подробностях события и о смерти Государя. Я также узнал, что одинаковой со мною участи подверглись только секунд-маиор Воейков, мой капитан Измайлов и Иван Иванович Черкасов штабс-капитан 1-й мушкетерской роты, где сам Император был капитаном.

Прибывши в наш дом, я нашел в нем множество солдат: ибо мой отец и моя сестра были тоже арестованы, отдельно друг от друга. Первый был выслан в Москву, а сестру отправили в деревню за Москвою. До моего сведения дошло, что и к дому моего дяди, великаго канцлера, на несколько дней приставляли офицера, якобы для того, чтобы оберегать его от народа, который, однакож, ничего против него не имел и не помышлял его безпокоить; но вы знаете, с какою благородною твердостью мой дядя вел себя во время переворота ¹).

Оставшись в доме одиноким и не желая более служить, я сказался больным, и действительно чувствовал себя нездоровым: ибо в моей легковоспалимой крови все виденное и претерпенное мною произвело лихорадочное состояние, вследствие котораго я написал к моему дяде и просил его исходатайствовать мне дозволение отправиться в Англию, где находился брат мой в качестве посланника. Дядя обещал исполнить мою просьбу, но, зная пылкость моего нрава, пожелал поручить меня надзору человека пожилых лет, который мог бы внушать мне более покорности, чем брат мой. Он испросил дозволение отправить меня в Вену, советником посольства, к князю Голицыну, котораго особенно уважал. Я поспешил выехать, обрадованный возможностью оставить Россию. Спустя 15 или 16 месяцев, дядя мой проезжал через Вену в Италию, путешествуя для поправления здоровья; я поехал с ним, посетил Францию, Берлин, где он прожил четыре месяца и, возвращаясь в Россию, привез меня с собою.

Так как служба в гвардии мне опротивела, то я хотел выдти в отставку; но дядя не дозволил мне этого, и потому я из Берлина послал прошение о переводе моем в армейский полк.

¹) Граф М. Л. Воронцов не захотел присягать Екатерине, объявив, что у него есть законный Государь, которому он уже присягал. Между тем все дипломатическия сношения были в его руках. Уверяют, будто этот отзыв побудил Орлова и князя Барятинскаго поспешить развязкою. Действительно, граф Воронцов возобновил свою канцлерскую деятельность, как только получено было в Петербурге известие о кончине Петра ІІІ-го (см. Архив Князя Воронцова, книгу 7-ю). П. Б.

Это было в 1766 году. Я был третьим поручиком; мне следовало производство в штабс-капитаны, на что имелось пять вакансий и, по тогдашнему обычаю, я должен был выдти в подполковники по докладу на новый год; но меня произвели только в премьер-маиоры, с зачислением в 4-й гренадерский полк. Почувствовав эту обиду, от которой граф Захар Чернышев ²), тогда любивший меня, не мог меня оградить (ибо это совершилось именным указом), я более года терпеливо сносил ее, и наконец вышел в отставку, несмотря на возражения графа Чернышева, и последовал за дядей, который тоже оставил службу, в Москву и в его имения. Я жил в его доме. Он смотрел на моего брата и на меня, как на своих сыновей, и мне суждено было горе — видеть смерть этого дяди, человека самой возвышенной души между его современниками. Как он достойно показал себя в день переворота и впоследствии при очень важном случае, во время пребывания Императрицы в Москве по случаю ея коронования! ³) После его смерти, я вернулся в Петербург; брат мой возвратился из посольств, и я жил спокойно в обществе родственников и некоторых близких друзей. Я обожал женщину, которая доставляла мне полное счастие своею любовью 4). Между тем Турки объявили нам войну, под конец осени 1768-го года. Я не мог устоять против моей врожденной страсти к военному делу: она пробудилась во всей силе, заглушая в моей душе всякое иное чувство. Я поспешил к графу Чернышеву, которому высказал, что желаю вновь поступить на службу и тотчас отправиться в армию. Он одобрил мое намерение, уверил меня, что старшинство, отнятое у меня при выходе моем из гвардии, будет мне возвращено; что он, конечно, представит обо мне как о единственном офицере, который, по случаю войны, пожелал вновь поступить на службу, тогда как со всех сторон сыплются просьбы об увольнении, которых получено уже более 400-т: это были его подлинныя слова. Но меня приняли на службу только подполковником, т. е. тем чином, который я получил при выходе из гвардии. Граф Чернышев обиделся моим отказом быть подполковником в Петербургском полку (его любимом, потому что он прежде был его полковником), а как он спрашивал меня о причине, то ответ показался ему еще обиднее этого отказа: я высказал ему, что, имея целью служить и приобрести опытность в военном деле, я желаю находиться в армии графа Румянцева, а не князя Голицына, к которой, как мне было известно, принадлежал Петербургский полк. Он отвечал мне гневно и су-

²) Президент Военной Коллегии. П. Б.

³) Говорится вероятно о замысле графа Бестужева сочетать браком Екатерину с кн. Г. Г. Орловым, что было устранено графом М. Л. Воронцовым и А. Г. Разумовским. Об этом предположении упоминает сам кн. Г. Г. Орлов в одной записке, напечатанной в VII томе Сборника Русскаго Историческаго Общества, стр. 290. П. Б.

4) Говорится о возвышенной платонической страсти графа Семена Романовича, в двоюродной сестре, графине А. М. Строгоновой. П. Б.

хо: „Ступайте же в вашу любимую армию, но вы в ней будете сверхштатным, ибо нет вакансий", после чего повернулся ко мне спиною. Я знал, что он всегда втайне завидовал моему герою; но мне показалось чрезвычайно низким с его стороны ненавидеть желающих служить под начальством того, кому он завидовал.

Я поехал в армию. Граф Румянцев отдал мне под команду гренадерский баталион и был так доволен моим усердием к службе и моею исправностью, что когда, под конец похода, ему предписано было отправиться лично и с своим штабом к первой армии для замещения князя Голицына, то он удостоил взять с собою меня и покойнаго г. Ельчанинова, подполковника кавалерии. Там он определил меня в комплект 3-го гренадерскаго полка и назначил меня командиром одного батальона. Таким образом я участвовал в главном походе 1770-го года, находясь постоянно в авангарде, под начальством генерала Бауера. Я был во всех делах и сражениях, в которых принимала участие вся армия, и в нескольких других, где действовал один авангард. Граф Румянцев, в донесении ко двору, с похвалой упомянул о моем поведении, когда я, за несколько дней до битвы при Ларге, был отряжен с 200 егерей чтобы сбить с позиции от 2-х до 3-х тысяч Турков, которые, засев в кустарнике вдоль фронта всей армии, подстреливали наших людей, как уток, что крайне безпокоило весь лагерь; я исполнил это предприятие удачно и сбил неприятеля. Он также с похвалой отозвался обо мне за битву при Ларге, что доставило мне крест 4-й степени; а в сражении при Кагуле он был так доволен мною за то, что, быв отряжен от авангарда с моим батальоном, я первый вступил в неприятельский ретраншамент, где завладел слишком 40 пушками и отбил два знамени Московскаго полка, бывшаго под командой Бороздина и разбитаго Турками за четверть часа перед тем; он, говорю я, был так доволен мною и Ельчаниновым (который один с тремя эскадронами отличился изо всей Русской кавалерии, действовавшей в этот день слабо), что, составляя на самом поле сражения краткий рапорт Императрице, в 12 или 15 строках, с обещанием выслать подробную реляцию впоследствии, он, однакож, упомянул о нас обоих исключительно, с отличною похвалою. По получении реляции, Императрица сделала его фельдмаршалом, а мы были произведены в полковники; кроме того, я получил крест 3-й степени.

С того времени прекратились мои успехи на военном поприще, и начался для меня ряд неудач по службе: ибо после этой кампании, не смотря на свое усердие, на одобрение и похвальные отзывы фельдмаршала, меня постоянно обходили наградами. Во время военных действий под Силистрией, мой полк, бывший не в полном составе и имевший в строю не более 600 человек, находясь в авангарде и отряженный с целью прикрытия работ

по устройству лагеря для этого авангарда, был окружен слишком 10 тысячами Турков и защищался с изумительною храбростью, пока не было прислано мне, часа через полтора, подкрепление. Князь Потемкин, который, вместе с отрядом генерала Ступишина, был очевидцем этого дела, стал оказывать мне дружеское расположение, хотя не любил меня. Это было 12-го Июня; мой премьер-маиор Олсуфьев был убит возле меня, и я думал, что мы все ляжем на месте. Шесть дней спустя, всею армиею совершено было наступление на Силистрию, и мой полк вместе с Куринским выслан был для прикрытия корпуса князя Потемкина, половина котораго была разбита Турками; тогда мы не только прикрыли этот корпус, но и прогнали Турков в город и сохранили нашу позицию, несмотря на действие трех батарей, причинявших большую убыль в наших рядах, тогда как мы не могли отвечать на пальбу. Мы провели часов 6 или 7 на этой позиции, после чего фельдмаршал приказал нам возвратиться в лагерь. На пути мы были атакованы отрядом, который был выслан визирем на помощь Силистрии и состоял из 12 тысяч самой лучшей Турецкой конницы, под начальством храбрейшаго вождя их Черкес-паши. Это было на совершенно гладкой равнине, где кавалерия могла удобно действовать против двух полков неполнаго состава, изнуренных непрерывными усилиями с 2-х часов утра до 6-ти пополудни, при чем мы все были голодные; однакоже, мы разбили эту отборную конницу и заставили ее обратиться вспять, что спасло корпус князя Потемкина, против котораго она была направлена, и который не мог еще придти в порядок после утренняго разгрома. А что еще важнее, это спасло драгоценную особу фельдмаршала; ибо он находился позади нас в одной версте, возвращаясь к лагерю в сопровождении около тридцати человек. Мы остановили напор неприятеля и, благодаря открытому нами сильному огню, фельдмаршал имел время и возможность взять влево и спуститься по лесистым оврагам к лагерю, куда и прибыл невредимо.

Я ссылаюсь на фельдмаршала 5) и на всю армию как на свидетелей того, что я говорю вам. Граф Самойлов может тоже подтвердить вам это, ибо он был прапорщиком гвардии или адъютантом при своем дяде 6); я помню, что когда в этот день 18-го Июня я двинулся для прикрытия разбитаго корпуса его дяди, он служил мне проводником и указывал мне путь; и я должен сознаться, что, никогда не видавши его прежде, я был поражен мужеством и хладнокровием этого молодаго офицера, ибо он был тогда очень молод. За эти дела, 12-го и 18-го, фельдмаршал высказал мне самыя лестныя похвалы, приветствовал всех моих офицеров и благодарил гренадер. Он горячо реко-

5) Когда писаны были эти строки, граф Воронцов не знал, что фельдмаршал граф Румянцев уже скончался (4 Декабря 1796). П. Б.

6) Т. е. при Потемкине. П. Б.

мендовал меня Императрице, которая поручила графу Чернышеву поднести ей для подписания указ о пожаловании меня в бригадиры. Последний отвечал, что не преминет это сделать, но замедлил исполнением, дал остыть этому первому пылу и поднес указ спустя целую неделю, замечая при том, что если она его подпишет, то несколько полковников, старших меня по службе, выдут в отставку, и она указа не подписала. Это разсказывал мне впоследствии г. Стрекалов, бывший тогда секретарем Совета.

Спустя два месяца после этого дела, Павел Потемкин, бывший поручиком гвардии, когда я был уже полковником, получил звание камер-юнкера и произведен в бригадиры; Гартвис и Бредихин также удостоены бригадирскаго чина единственно за то, что были зрителями действий нашей эскадры в Архипелаге, хотя были только капитан-лейтенантами в 1770 г., когда я состоял в чине полковника. Все это внушило мне отвращение к службе, которую я покинул бы, если б меня не удерживал фельдмаршал и если б я не считал безчестным покидать армию в военное время. Наконец мир был заключен в Кайнарджи (при чем мне от фельдмаршала поручено было изложить все статьи на Итальянском языке, согласно Турецкому обычаю). Князь Репнин, граф Завадовский и я были единственными лицами, избранными фельдмаршалом для участия в этом славном деле, и я ссылаюсь на них обоих, что фельдмаршал непременно хотел послать меня с извещением о мире, что я упорно отказывался, считая эту честь принадлежащею его сыну, и что лишь после многих настояний с его стороны и упорных отказов с моей, он послал своего сына, который в предъидущую кампанию был подполковником, тогда как я был уже четыре года полковником, и фельдмаршал постоянно отличал меня. Это поручение доставило графу Михаилу чин генерал-маиора и орден св. Александра Невскаго. Неделею позже, фельдмаршал послал меня с князем Репниным отвезти мирный договор с ратификацией визиря. Князь был произведен в генерал-аншефы, а я в бригадиры, хотя князь не скрывал, что я участвовал в изложении статей трактата, и что я из одной деликатности не пожелал привезти первое известие о мире.

Князь Потемкин, котораго значение при дворе начиналось, устыдился сделаннаго мне вреда, вспомнив, что я в предъидущую кампанию выручил его из беды под Силистрией, и стал оказывать мне особенную ласку, обещая множество выгод в будущем; но намекал мне, чтоб я согласился поступить премьер-маиором в Преображенский гвардейский полк, в котором он сам был подполковником. Так как мое нерасположение к гвардейским полкам, по воспоминаниям 1762-го года, было еще живо (и, между нами будь сказано, доселе существует), то я отклонил это предложение; а как я не мог обнаруживать перед ним угодливости, которой никогда не являл

никому, то он принял отсутствие низости в моем характере за высокомерие и надменность. Он отметил меня в своем уме как человека, ни на что ему не пригоднаго и, сохраняя относительно меня наружные приемы вежливости и даже внимания, поставил себе за правило унижать меня при всяком удобном случае. Я возвратился в армию, где фельдмаршал, заключив конвенцию об очищении Молдавии в возможно-лучшем порядке, для охранения области от разграбления, разделил свои войска на несколько колонн, которыя поручил начальству тех, кому он наиболее доверял. Одна из этих колонн была отдана под мою команду. Возвратясь в Польшу, фельдмаршал получил приказание отправить в Москву, для торжественнаго празднования мира, 1-й и 3-й гренадерские полки, пехотный С.Петербургский и Сумский гусарский, командиром котораго был слишком известный Тутолмин. Фельдмаршал поручил мне начальство над этими четырьмя полками, а я провел их через Польския воеводства в такой строгой дисциплине, что не было взято ни одного яйца, за которое не заплатили-бы, и воеводства, не привыкшия к подобным порядкам, письменно благодарили фельдмаршала и высылали ко мне множество депутаций с самыми лестными изъявлениями. Между Черниговом и Севском примкнули к моему отряду 680 рекрут, а между Севском и Москвою я получил сукна для обмундирования войск, с приказанием ускорить переходы и вступить в новых мундирах. И так, я не имел возможности упражнять моих рекрут на походе, а тем менее производить маневры, требующие полнаго полковаго сбора, и мои старые солдаты на дневках исправляли должность портных. Поэтому я не мог помышлять об упражнении людей в чем-либо ином, кроме маршировки повзводно. Прибыв в Москву, я представил князю Потемкину о состоянии моего полка, и он дал мне слово, что до истечения трех месяцев ему не будет произведено развода или инспекторскаго смотра. Полк вступил в парадной форме и прошел церемонияльным маршем вполне удовлетворительно; но, 10 дней спустя, князь Потемкин, вопреки данному слову, прислал вечером сказать мне, что на другой день Императрица со всем двором будет присутствовать при разводе и маневрах полка. Тогда я понял, что он хочет уронить меня в общественном мнении, которое ранее меня известилось об инспекции полка, но ничего не знало о его состоянии. Я безропотно принял этот предательский удар, и полк был выведен для развода и маневров на лугу против Коломенскаго, где, сверх всякаго ожидания и к моему великому удивлению, все обошлось довольно хорошо, что было приписано искусству офицеров, устранивших своими распоряжениями беспорядок, неизбежный при таком сброде рекрут. Потемкин ничего не понимал в пехотной службе, а Императрица еще менее, и потому они нашли удовлетворительным то, что было только посредственно. Уступая моему чувствительному и пылкому нраву, я на другой день отправился к князю Потемкину и упрекнул его за нарушение даннаго слова, чем он подвергал

меня публичному посрамлению. Он извинялся волею Императрицы, отдавшей такое приказание, и старался успокоить меня сильнейшими уверениями в своем желании быть мне полезным. Мы разстались, оба убежденные: он, что обманул меня своими заверениями, а я, в его недоброжелательстве. С тех пор я бывал у него только в необходимых случаях, по делам моей бригады.

В день торжества по случаю мира, манифест о милостях отличившимся в последнюю войну содержал, после почетнаго отзыва о генералах (без сомнения достойных) длинный перечень лиц всякаго чина, маиоров, подполковников и полковников, получивших повышения за отличие и кресты, розданные щедро, и между последними были многие, поведение которых я видел и видела вся армия под Силистрией; некоторые из них, в самом разгаре войны, не выходя в отставку, отправились назад в Россию и более не возвращались. Между прочими, приведу вам один только пример, чтоб не писать еще более пространно и многоречиво, чем доселе. Г. Толстой, за три года до заключения мира, получил незначительную рану при Журже; он оставил батальон, которым командовал в Валахии, и поехал в Молдавию к фельдмаршалу просить отпуска в Москву для излечения раны, по его словам очень опасной. Фельдмаршал дал отпуск, и вслед за тем Толстой просил снабдить его курьерскою подорожною, в чем фельдмаршал отказал, заметив с насмешкою, что коль скоро он так тяжело ранен, то ему нельзя будет путешествовать иначе, как на носилках. Этот человек, столь опасно раненый, едва прибывши в Москву, женился, народил детей и никогда более не возвращался в армию. Однакож, этот самый человек, вместе с другими ему подобными, получил повышение и крест 3-й степени, с пышным отзывом о его заслугах в манифесте по случаю заключения мира. Мое же имя вовсе не было упомянуто; а что еще более странно, мой полк удостоен чрезвычайной похвалы, как отличившийся перед всеми прочими во всех делах минувшей войны, вследствие чего, в награду полку, объявлено было в указе, что Императрица именует его лейб-гренадерским и сама принимает звание его полковника. Потомство, читая этот указ, подумает, что командир этого полка либо умер накануне, либо был подлым трусом, который бегал каждый раз, когда сражался его храбрый полк: почему, достойно наказанный и отставленный от службы, он и не назван в числе лиц, награжденных за эту войну.

После этого я решился оставить службу, как скоро наступление зимы мне даст к тому возможность: ибо, по уставу 1763 года, только зимою можно было выходить в отставку. Я привел мой полк на квартиры в Ладогу и, прежде чем успел подать в отставку, должен был проглотить еще две обиды: Михаил Потемкин обошел меня, а брат его Павел, тоже обошедший меня полтора года тому назад, был назначен командиром моей бригады, и тотчас по прибытии своем начал придираться ко мне.

На это последнее гонение я отвечал только подачею просьбы об окончательном увольнении меня от службы. Я приехал в Петербург действительно больной, захворал воспалением в груди, вторым в моей жизни, и едва не умер. Моя просьба об отставке была подана в Феврале, после чего Императрица, которая знала нанесенныя мне обиды, но чрезмерно щадила самолюбие князя Потемкина, два раза присылала ко мне моего друга графа Завадовскаго 7) высказать мне желание, чтоб я оставался на службе. Я отвечал, что не могу, совершенно потеряв здоровье. Она велела передать мне, что я волен ехать куда пожелаю для излечения, с сохранением жалованья, но чтоб не оставлял службы. Но я настоял на своем, ибо служба была мне так противна, что я не переставал просить отставки, которую получил лишь по истечении шести месяцев.

Тогда-то я бросил кокарду и мундир и даже, если б мог, охотно отдал-бы мой крест 3-й степени, чтоб не иметь у себя ничего, напоминающаго службу. Я поехал в Италию, где провел две зимы в Пизе, городе очень скучном, но который славится климатом, полезным для больных грудью. Мое здоровье там поправилось. Я обозрел Италию, и в конце 1778 года возвратился в Петербург, где жил очень уединенно. Три года спустя, я женился и был совершенно доволен моею судьбою, когда вдруг, в 1782 г., прибыл ко мне из Царскаго Села курьер от графа Безбородки, который писал мне, по приказанию Императрицы, что она желает, чтоб я сделал ей удовольствие и принял на себя новую миссию, учреждаемую ею в Венеции 8). Моим решительным намерением было извиниться, но брат мой и гр. Завадовский уговаривали меня не отказываться, и таким образом я был привлечен опять на службу, с чином генерал-маиора, полученным мною при отставке, и который следовал мне еще шесть лет тому назад, прежде Павла и Михаила Потемкиных. Через 10 или 11 месяцев я выехал к месту моего назначения. Около 10 месяцев спустя, я имел горе лишиться жены, с которою был счастлив и о которой вечно буду сожалеть: ибо три года, проведенные вместе с нею, были счастливейшими в моей жизни. От огорчения я опасно заболел, что на несколько месяцев замедлило мой отъезд в Лондон, куда я был уже назначен. Эта болезнь произвела перемену в моем характере и в моих физических силах: моя живость исчезла, и тело мое с тех пор не может переносить ни зноя, ни холода.

Я прибыл сюда при обстоятельствах самых трудных даже для человека искуснаго и опытнаго в делах, а тем более для меня, политическаго новобранца, имввшаго от роду за 40 лет:

7) Находившегося тогда в случае. Большое собрание писем его к графу Семену Романовичу появится в одной из книг Архива Князя Воронцова. П. Б.

8) Тут разгадка правительственных успехов Екатерины. Она забывала личныя отношения и знала, что именно может дать выбираемое лицо: граф С. Р. Воронцов отлично знал Италию и имел в ней многочисленныя связи. П. Б.

здесь была свежа память о вооруженном нейтралитете, направленном прямо против этой страны, и Англия искала союза с Пруссией, с которою Россия находилась в дурных отношениях. В добавок к этим затруднениям, мне вовсе незнакомо было это сложное правительственное устройство, без глубокаго знания котораго здесь приходится действовать в потемках. Надлежало изучать характеры лиц, стоявших во главе управления, а также и тех, кто мог занять их места (вследствие частых перемен министерства); нужно было изследовать различныя партии, которыя, разделяя страну, имеют одна на другую взаимное воздействие. Несмотря на трудности, я приложил все старание к изучению этого кажущагося хаоса, в основе котораго однакоже кроется удивительный порядок. Я вменил себе в обязанность основательно ознакомиться с этою своеобразною страною, дабы иметь, при случае, возможность принести пользу моему Отечеству, что и действительно сбылось через шесть лет после моего приезда. Пруссия, бывшая с нами в очень дурных отношениях и все более и более сближавшаяся с Англией, оказала ей услугу подавлением Французской партии в Голландии; связь между этими державами до того усилилась, что после союза, заключеннаго ими в Лоо, оне втайне действовали против нас в Константинополе и в Стокгольме, что имело последствием Турецкую и Шведскую войны. Последняя прекратилась по недостатку денег: ибо скупость г. Питта и Берлинскаго двора, вместе с истощением Французских финансов (которое было причиною открытия генеральных штатов, а вслед за тем и революции) не могла доставить покойному Шведскому королю столько денег, сколько ему было нужно. В этом случае достойно особеннаго примечания, что именно Франция, которая уверяла нас в своей дружбе, выдавала однакоже Швеции, под рукою, более денег, чем дворы Берлинский и Лондонский. Когда Швеция не могла более продолжать войну, а Пруссия принудила Австрию помириться с Портою, тогда остались только две воюющия стороны: Россия и Турция.

В это время гр. Герцберг 9) стал убеждать здешнее правительство присоединиться к Пруссии, чтоб указать Императрице условия мира, надменно предписав ей возвратить до последней пяди земли, завоеванной от Турков, предлагая, в случае если она отвергнет эти унизительныя требования, сообща и явно начать с нею войну. Во всем этом согласились, и тотчас-же Пруссия открыто заключила наступательный и оборонительный союз с Портою и такой-же с Швецией. Вышеупомянутыя условия мира были предложены нам министрами Пруссии и Англии. У нас смутились, отговаривались, давали уклончивые ответы и не умели заговорить тоном, приличным одной из первых держав в мире. Это ободрило оба союзные двора; но, чтоб играть в более верную игру, они стали заискивать в Стокгольме, побуждая Шведскаго короля

9) Прусский государственный министр. П. Б.

возобновить войну, с обещанием значительных денежных пособий от Английскаго короля. Шведский король был на столько изменчив и безразсуден, что поддался этим внушениям и согласился на все, споря только о подробностях, т. е. требуя более денег, чем предлагал Английский посланник Листон, которой хотя и был уполномочен обещать более, но, видя горячность короля, хотел отделаться меньшею суммою. Так испарялся дымом этот мир, заключенный бароном Игельстромом и за который он получил Андреевскую ленту. Я сообщал все эти сведения и нашему двору, и посланнику нашему в Швеции гр. Штакельбергу; но последний, обольщенный любезностями короля, который водил его за нос, ничему не хотел верить и отвечал мне, что мои сообщения лишены всякаго основания.

Наконец г. Питт вооружил огромныя морския силы: он приказал снарядить 36 линейных кораблей, из которых 8 трехдечных, 12 фрегатов и столько-же бригов и куттеров. Не веря, чтоб он окончательно решился на меру столь крутую, противную действительным интересам его страны, опасную для его популярности, благодаря которой он держался на своем месте, я несколько раз объяснялся с ним со всею смелостью человека, желающаго предотвратить несправедливую войну, одинаково пагубную для обеих сторон. Он отвечал мне уклончиво и ничего незначащими фразами, как человек, решившийся на меру, которую не может оправдать, при всем своем искусстве в диалектике. Я обратился к герцогу Лидскому, тогдашнему статс-секретарю и, найдя его в тех же мыслях, как и г. Питт, высказал ему следующия слова, доселе памятныя Английскому министерству, часто приводимыя и которыя, уязвив тогда министерство, вместе с тем приобрели мне (особенно с тех пор, как оба двора помирились) лестныя для меня уважение и признательность: „Коль скоро министерство на столько ослеплено, что готово настаивать (под предлогом сохранения Очакова для Турции, что для Англии не имеет никакого значения) на продолжении бедственной войны, вредной для обеих сторон, то моя обязанность — устранить это зло. Вы, конечно, можете разсчитывать на большинство в обеих палатах; но я настолько уже ознакомился с здешнею страною, чтобы знать, что министерство и самый парламент не имеют никакой силы без поддержки графств и независимых собственников, в сущности управляющих страною. Поэтому я вам объявляю, господин герцог, что я всеми мерами буду стараться, чтоб нация узнала о ваших намерениях, столь противных ея интересам, и я слишком убежден в здравомыслии Английскаго народа, чтоб не надеяться, что громкий голос общественнаго мнения заставит вас отказаться от несправедливаго предприятия”.

Он был поражен смелостью и откровенностью моих слов, и я оставил его изумленнаго и безмолвнаго. Я посетил вождей оппозиции и, что было еще действительнее, нескольких членов нижней палаты, которых независимый и честный характер поль-

зуется уважением и министерства, и оппозиции, и которые внушают всей стране такое доверие, что по их голосам судят о правоте и полезности всякаго дела. Я объяснил им несправедливость предположенных мер, огромные расходы, которые они повлекут за собою и вред от прекращения торговли с нами, столь необходимой для Англии. Они обещали мне свою поддержку. Некоторых членов палаты, бывших со мною в дружеских отношениях, я уговорил разъяснить их товарищам безразсудство министров; из числа этих друзей моих, в то время и доселе ко мне расположенных, некоторые оказали мне важныя услуги. Так, между прочими, один только Димсдал, сын стараго барона, прививавшаго оспу покойной Императрице и нынешнему нашему Государю, склонил в нашу пользу нескольких членов Парламента; принадлежа к министерской партии, он перешел на сторону ея противников и примером своим увлек многих других. Поэтому, когда г. Питт открыто объявил в Парламенте, что снаряжаемый флот предназначен против России, что по его мнению необходимо положить предел неумеренному ея властолюбию и спасти Отоманскую империю от погибели, он хотя и добился большинства в палате, но увидел с удивлением, что оппозиция его министерству вдруг усилилась на сто членов против прежняго числа, и он подвергся сильнейшим нападкам многих ораторов. Он заметил, что некоторые друзья его вышли из палаты, чтоб не подавать голоса против него и не высказаться в его пользу. Это его весьма смутило, а на другой день он пришел еще в дальнейшее замешательство, когда увидел, что число опонентов возрасло, и что он хотя сохранил еще большинство в палате, но может его лишиться. Вследствие этого он послал курьера догонять отправленнаго в Берлин с известием о принятии решительных мер, и в Петербург с нотою, заранее приготовленною по соглашению с Герцбергом: этою нотою оба союзные двора формально объявляли войну России, если она не заключит немедленно мира с Портою и не возвратит ей всего завоеваннаго в Турецких пределах. Второй курьер прибыл во время в Берлин, чтоб остановить перваго и предотвратить последствия дерзкой выходки, на успех которой г. Питт уже не мог надеяться. Но, оставляя это дело втайне, он разсчитывал запугать наш двор вооружением флота, который стоял на якоре в Портсмуте. Он не прекращал этого вооружения, в надежде, что наш двор откажется от большей части своих требований, а именно от обладания Очаковом. Я нашел однакож средство узнать о всех этих обстоятельствах и посылал курьера за курьером в Петербург, советуя не уступать. Но между тем я известился из вернаго источника, что у нас склонялись на уступки, и что князь Потемкин оказывал более робости, чем кто-либо иной, так что Императрица, говоря об этих делах и упоминая обо мне, сказала: „только он один мыслит также, как и я".

Этот страх, обуявший князя Потемкина, заставил его склонить наш двор к неловкой мере, которая стоила много денег, рас-

траченных без пользы и довольно смешным образом. Г. Симолин 10), вероятно сам обманутый пресловутым Мирабо, писал, что если заплатить этому человеку и друзьям его в учредительном собрании, то они, своим влиянием, заставят объявить войну Англии. Деньги были посланы, и Мирабо с своими друзьями проели их без всякой пользы, что следовало предвидеть заранее: ибо в то время национальное или учредительное собрание ничего так не опасалось, как разрыва с Англией. С моей стороны, дабы скорее разрешить вопрос и принудить г. Питта к разоружению, я велел составить записки, для которых доставлял самые точные и убедительные материялы, с целью доказать нации, что ее влекут к разорению посредством уничтожения ея торговли, и что все это делается ради интересов ей чуждых. Эти записки были переводимы на Английский язык и, по напечатании, разсылаемы мною во все провинции. Оне произвели тревогу в мануфактурных городах и между прочими в Нориче, Уекфильде, Лидсе и Манчестере, где произошли митинги и публичныя собрания, которых постановления были напечатаны и клонились к подаче прошений Парламенту против действий министерства относительно России. Другие города готовились последовать этому примеру; из нескольких графств независимые избиратели писали к своим представителям в Парламенте, внушая им отделаться от г. Питта и подавать голоса против него. В Лондоне, на стенах всех домов, простой народ мелом чертил слова: „Не хотим войны против России". В 20 и более газетах, выходящих здесь ежедневно, появлялись постоянно статьи, происходившия (хотя не гласно) от меня и убедительныя для нации, которая со дня на день все сильнее негодовала на министерство, и все это не стоило и 250 ф. стерлинг. нашему двору; но мне и всем чиновникам моей канцелярии оно стоило больших трудов: ибо во все время этой борьбы, с Марта месяца до Июня, ни я, ни они не знали покоя. Мы целыя ночи писали, а днем бегали во все стороны, и если я мог еще иметь несколько минут отдыха, они не могли: приходилось по ночам разносить в конторы разных газетных редакций статьи, которыя должны были появляться в печати на следующий день. Наконец Питт признал себя побежденным и послал в Россию Фаукнера, с наставлением уступить во всем воле Императрицы. Флот был разоружен, а в Швеции отправлен к Листону курьер для прекращения всех переговоров о субсидии королю, который очень желал взять деньги и открыто возобновить войну, при поддержке Пруссии и Англии. Я получил красноречивый рескрипт, в котором меня осыпали похвалами и в награду прислали мне орден Св. Владимира, тогда как я имел уже орден Св. Александра Невскаго, гораздо старший и более почетный, и прибавили 6 тысяч рублей к моему жалованью, так как я был уже в долгах по горло. Назначив, за год перед тем, такую-же прибавку г-ну Симолину (который богаче ме-

10) Наш посол в Париже. П. Б.

ня и, не имея детей, жил в стране, где нет такой дороговизны, как здесь), не могли мне в этом отказать. Это помогло мне уменьшить несколько мои долги, но сполна уплатить их я не мог; ибо вы знаете, что в этой стране, где все было уже так дорого, дороговизна еще усилилась с тех пор, как налоги возрасти на 5 миллионов фунт. стерлинг. Дошло до того, что Берлинский двор, самый скупой изо всех, выдает своему посланнику 18 тысяч Прусских талеров в год, и этот министр живет очень скудно и никогда не дает обедов здешним почетным лицам. Поэтому у него и мало друзей.

Между тем Французская революция шла своим чередом; король был принужден подчиниться нелепой конституции, отнимавшей всякую власть у главы великой страны. Все предвещало анархию, окончательное падение несчастнаго короля и вскоре последовавшие ужасы. Английское министерство безразсудно поверило, что конституционный король на Французской земле возможен и, по ограниченности своей власти, будет менее опасен для Англии, чем король в роде Людовика XIV, вследствие чего здесь благоприятствовали вождям конституционной партии. Императрица желала вовлечь Англию в коалицию, что было невозможно, как по упомянутому сейчас ошибочному образу мыслей министерства, так и по национальному предразсудку Англичан, которые, увлекаясь именем свободы, верили, что Французы будут счастливы и спокойны, и оставят все прочие народы в покое. Это убеждение простиралось до того, что здесь смотрели на императора и на короля Прусскаго как на тиранов, желавших поработить свободную нацию и силою навязать ей ненавистное правительство. Такое мнение было нелепо, но оно укоренилось, и если б даже министерство придерживалось более здравых и ясных воззрений, то оно оказалось бы, тем не менее, невластным преодолеть всеобщее желание сохранять мир с Францией. И так, в это время невозможно было достигнуть того, чего хотела Императрица, которой здешнее министерство не любило, а меня, ея посланника, еще менее, вследствие борьбы моей с ним в предшедшем году. Но я предвидел по ходу Французских дел, что они неизбежно доведут до разрыва между Францией и Англией, и что в таком случае последняя сочтет за счастие иметь Россию союзницей. Мне оставалось приобрести личное доверие министерства, и это удалось мне единственно верным путем, т. е. благодаря моей откровенности. Лорд Гренвиль сменил герцога Лидскаго в департаменте иностранных дел. Я мало знал его лично; но мне было известно, что, не смотря на его тесную дружбу и родственную связь с г. Питтом, его двоюродным братом, он один во всем совете (где заседал в качестве статс-секретаря внутренних дел) постоянно противился разрыву с Россией, о чем я даже извещал в то время наш двор. Мы мало по малу познакомились ближе, и однажды, когда мы разговаривали об Англии и разделяющих ее партиях, я сказал ему, что нахожу эти разногласия благотворными: ибо одна партия

наблюдает за другою и заставляет ее вести себя осторожно; что в противном случае Англия потерпела бы великий ущерб, и правительство пало-бы от всеобщей небрежности. Он отвечал мне с улыбкою: „Вы говорите как приверженец опозиции". Я возразил, что „он меня не знает; что я не придерживаюсь никакой партии, кроме партии моего Отечества; что я Русский, и только Русский; что для меня совершенно все равно, двоюродный брат-ли и друг его Уллиям Питт, или Чарльз Фокс, управляет этою страною, лишь бы управлял ею человек, желающий поддержать доброе согласие между Англией и Россией, и что всякое лицо, руководимое этим желанием, столь мудрым и основанным на истинных интересах и благе обоих государств, всегда найдет во мне самаго усерднаго сотрудника в таком добром деле; что-же я сделал в прошедшем году, понуждаемый обстоятельствами, то он и сам сделал-бы на моем месте". Он взял меня за руку, сказал мне, что я прав и что я в нем найду желаемаго мною сотрудника. С тех пор он всегда оказывал мне полное доверие, и это дало мне возможность часто говорить ему о необходимости разрыва с Францией. Он долго не соглашался со мною, но потом должен был сознаться, что министерство наконец убедилось в этой необходимости, прибавив, что нация еще не расположена к такому разрыву, что было действительно правда. Заметно было однакож, что удобная минута приближалась; но наш двор, который то и дело понуждал меня вовлечь Англию в войну, не видел трудностей, какия здесь были. Я старался успокоить его и проповедывал терпение, обещая, что его желание скоро исполнится.

Гибель Французскаго короля признана была неизбежною, коль скоро мы узнали, что его будут судить, и ужас, внушаемый Английской нации всяким убийством, должен был произвести поворот в общественном мнении и направить его против гнусной Французской республики. Это действительно произошло, а как министерство воспользовалось такой переменой для разных придирок в ущерб Французам, придирок умышленных и сопряженных с частыми нарушениями торговаго договора, и как после казни короля министру республики, г. Шовелену, воспрещено было являться ко двору, то республика не замедлила объявить войну Англии. Мне тотчас прислали полномочие для заключения двух конвенций. Оне были готовы в четыре дня, и у нас остались очень довольны моим усердием; здесь-же противники этой войны меня обвиняли и доныне обвиняют в подстрекательстве, вовлекшем страну в бедствия войны.

Наконец, на мое несчастие, приехал сюда граф Артуа, котораго Императрица направила в Англию, не испросив согласия короля и не зная, могут ли здесь принять этого принца. Вся эта поездка задумана, устроена и приведена в исполнение князем Зубовым и великим любимцем его Эстергази. Оказалось, что граф Артуа не мог пребывать в Англии и доселе не может вследст-

вие своих долгов, за которые он подлежит заключению в тюрьму: ибо кроме короля и членов Парламента каждый может быть посажен в тюрьму, коль скоро долг его простирается до 10 фунтов стерл., и сыновья короля, не облеченные званием перов королевства, подлежат тюремному заключению за долги, как частныя лица. Перы и члены палаты общин, правда, не подвергаются аресту, но кредиторы, снабженные приговором мироваго судьи, удовлетворяются изо всего движимаго имущества должника. Это при мне случилось три раза с принцем Вельским, у котораго таким образом взята была вся движимость из его дворца, и не проходит года, чтоб не случилось подобнаго происшествия с перами и членами палаты общин. Когда долги значительны, тогда налагают секвестр на недвижимыя имения и, предоставляя соразмерную часть доходов должнику, остальную отдают кредиторам впредь до погашения долга, или до смерти должника, если имение заповедное. Брат Польскаго короля был здесь арестован за долги, и тоже самое непременно случилось бы и с графом Артуа, если б он и поселился в Англии. Теперь даже он живет в Шотландии, где гражданские законы не так строги, и поселился в королевском замке, который пользуется привилегиями: он выходит из этого замка лишь после заката солнца и должен всегда возвращаться до света, за исключением воскресных дней, так как в эти дни, а равно по ночам, во всей Великобритании никого нельзя арестовать за долги. Всего хуже было, что не знали суммы долгов этого принца: одни насчитывают их на 10 или 12 миллионов Французских ливров, другие простирают их до 18 или 20 миллионов и более: ибо, во время своего пребывания в Кобленце, он подписывал счеты и векселя за поставки для его армии, не ведя никаких расходных книг, и сам он не знает, сколько должен. Кроме этого неодолимаго препятствия к его приезду, мне поручили выхлопотать здесь для него разныя льготы, в то время совершенно невозможныя и которых министерство никак не могло ему предоставить. Это потребовало бы слишком пространных объяснений; короче, герцог д'Аркур, заведывающий здесь делами Французскаго королевскаго дома, человек разсудительный, хладнокровный и честный, увидел, подобно мне, что доводы, представленные нам обоим лордом Гренвилем, были основательны и неопровержимы. Мы отправились, герцог и я, в Гуль ¹¹) для свидания с Французским принцем, который находился на Русском фрегате, на рейде, и объяснили ему положение дел, советуя возвратиться в Германию. Вы можете судить о моем удивлении, когда он сказал мне: „Я предвидел все эти затруднения и,

¹¹) Граф С. Р. Воронцов брал с собою в Гуль детей своих, и в числе ранних детских воспоминаний фельдмаршала князя Воронцова была сцена у отца его с герцогом д'Артуа (будущим Карлом Х-м). В полурастворенную дверь дети слышали, как отец в горячности сказал герцогу: „Когда в жилах течет кровь Генриха ІV-го, то нечего попрошайничать, а надо возвращать себе права свои со шпагою в руке". П. Б.

поставив себе за правило вести журнал всему, что делаю в важных обстоятельствах, я вам тотчас докажу это". Он достал большую книгу, писанную его рукою, из письменнаго стола, находившагося в его каюте, и дал мне прочесть подробное изложение его беседы с кн. Зубовым, в которой этот знаменитый временщик выражался следующими подлинными словами, достаточно изобличающими его самонадеянность, непонимание различных форм правления и неумение вести дела: „Все недоумения вашего королевскаго высочества будут разрешены; Англия сочтет лестным для себя принять вас; она сделает все, чего желает Императрица, и мы имеем там посланника, который сумеет склонить министерство угождать вам во всем".

Вот, мой друг, каким образом этот молодой любимец, не знавший в России никаких преград, думал управлять всею Европою и считал все возможным, чего только захочет. Французский принц отправился в Германию, довольно терпеливо покоряясь необходимости; но окружавшия его лица, из которых половина были пустые хвастуны, а другие интриганы и которые надеялись играть в Лондоне важную роль, уверили его, что все уладилось бы согласно их желаниям, если б с моей стороны не было отсутствия доброй воли; и в этом смысле написали они к Эстергази, а последний возбудил против меня негодование Зубова, уже оскорбленнаго и недовольнаго совершенною неудачею замыслов, которые он приписывал себе, но которые, в сущности, неприметно для него самаго, нашептал ему Эстергази ¹²).

К довершению моего злополучия, некто Инглис, искусный литейщик орудий, поссорившийся с главным начальником артиллерии, герцогом Ричмондом, попал, неизвестно каким образом, к Зубову, был принят им в нашу службу и подал ему список других здешних мастеров для вызова их в Россию, что нужно было сделать тайно, ибо это запрещено актами Парламента. И вот князь Зубов открыто пишет мне по почте, приказывая, именем Императрицы, завербовать этих рабочих, и объявляет мне, что Инглис приедет сам, чтоб постараться добыть инструментов, вывоз которых здесь тоже запрещен, под угрозою строгих наказаний. Я немедленно отвечал ему шифрованным письмом, выражая крайнее сожаление, что он меня компрометирует; компрометирует и беднаго Инглиса, который тотчас по прибытии своем будет посажен в тюрьму; что он даже компрометирует достоинство нашего двора; что я не могу взяться за такое поручение и прошу его сообразить, что случилось бы, если б кавалер Витворт ¹³), злоупотребляя народным правом, ограждающим его личность, стал вербовать Русских подданных и рабочих, выезд которых запрещен законами, как и здесь, и вывозил бы тайно, путем контрабанды, инструменты и снаряды,

¹²) Этот Эстергази много намутил при нашем дворе. См. его письма о водворении в Петербурге в 1-й книге Девятнадцатаго Века. П. Б.

¹³) Английский посол при нашем дворе. П. Б.

недозволенные к вывозу под страхом строгих взысканий. Не возбудил-ли бы он у нас всеобщаго негодования? Мог-ли бы он после того вести текущия дела и служить с пользою своему Отечеству и Государю в сношениях с Россией? Я просил Зубова предположить на мгновение, что он на моем месте, и тогда он увидел бы, что я не могу взяться за подобное поручение, а если б даже и мог, то он лишил меня средств к тому, написавши ко мне гласно: ибо вскрытием писем Английское правительство прежде меня известилось о данном мне поручении, и вследствие этого Инглис будет арестован, как скоро сюда приедет. Он ничего не отвечал на это письмо, но, уязвленный уроком, поневоле данным ему мною, порочил меня, как человека, более преданнаго Англии, чем своему Отечеству. Оскорбленное тщеславие этого молодаго гордеца, встретившаго лишь во мне одном неповиновение его приказаниям, отомстило мне самым низким образом, и человек, служивший более 40 лет с пламенным усердием, стал подвергаться неприятностям при всех возможных случаях.

Меня не только обходили по службе и оскорбляли презрительными отзывами, мне даже отказывали в самых справедливых просьбах. Между прочим, мне было и до сих пор осталось наиболее обидным следующее. Я не переставал ежегодно (и это длилось несколько лет) хлопотать о повышении лиц, состоявших при моей канцелярии. Для них однакож ничего не делали, после того как они работали, подобно каторжным, в то время, когда мы все здесь трудились денно и нощно для отвращения войны, замышляемой против нас Англичанами, и успели в этом. Такой отказ в повышении тем более жесток, что оно не было сопряжено с возвышением окладов, и экономия в расходах не могла служить предлогом, а только хотели оскорбить меня и заставляли моих подчиненных и сотрудников по службе быть жертвами их привязанности ко мне: ибо если б они просили о переводе их в другия миссии, то это было бы исполнено, и они пользовались бы повышением наравне с прочими; но они решились скорее все переносить, чем разстаться со мною, и меня более всего огорчает, что они должны страдать за привязанность свою ко мне. Все они люди даровитые, примернаго поведения, вполне способные служить с пользою везде, а в особенности здесь, по основательному знанию страны и языка. Несчастнее всех достойный г. Лизакевич, происходящий от старинных Малороссийских дворян; он служит около 45 лет, был уже советником посольства, когда г. Алопеус поступил на службу, а г. Бюлер находился еще в школе. Он, неоднократно и в продолжительное время, исправлял должность повереннаго в делах; здесь же он находится уже 33 года. Он стар и дряхл, и так обжился здесь, что умер бы, если б вынужден был переселиться в иное место. Он чужд всякаго честолюбия и желал исходатайствовать себе ту же милость, как и г. Хотинский, который прослужил менее его (хотя тоже долго служил), а имен-

но увольнение с правом остаток своих дней провести здесь, как тот во Франции, и с сохранением жалования. Это было в ту минуту, когда наши дела с Англией устроились. И он успел бы в своем ходатайстве, ибо намерен был обратиться прямо к Императрице, которая любит подобные приемы и не отказала бы ему в том, что даровала Хотинскому; но я отклонил его от этого намерения, потому что он мне нужен: он мне друг, и я надеялся, что обстоятельства могут принять более благоприятный для меня оборот и что мне удастся выпросить ему прибавку содержания без увольнения и тем удержать на службе столь полезнаго человека. Вы знаете его лично, мой добрый друг; вы сами в состоянии судить, возможно ли найти человека честнее и благодушнее этого достойнаго и почтеннаго старца. Ему 60 лет, и он телом крайне слаб, выдержав две опасныя болезни после вашего отъезда; но голова у него свежа и работает как у молодаго человека. Я сегодня пишу канцлеру и вице-канцлеру, ходатайствуя о повышениях для моей бедной, забытой и опальной канцелярии; но, как недозволено в представлениях определять самыя награды, а я таковых ожидаю по случаю коронации, то я вам настоятельно поручаю, как другу моему, похлопотать у канцлера, у вице-канцлера и у графа Безбородки, чтоб г. Лизакевич избавлен был от своего Владимира 4-й степени, носимаго одновременно с ним молодыми людьми, которые родились, когда он уже давно состоял на службе; чтоб ему дали крест 3-й степени и, вместе с заслуженным повышением, по крайней мере 100 фунтов стерл. добавочнаго содержания за долговременную службу. Мы имеем счастие быть подданными Государя великодушнаго и справедливаго, и я уверен, что как скоро Его И. В. известится о долговременном служении г. Лизакевича, Государь не откажет ему в просимой милости на остальные немногие годы жизни этого почтеннаго человека. Вы хотя знали этого достойнаго человека, но есть в Петербурге люди, которые знали его еще ближе; между ними есть один, котораго я не имею удовольствия знать, о чем очень сожалею (ибо он, по всеобщему отзыву, человек добродетельный) — это г. Плещеев. Поговорите с ним о г. Лизакевиче: он более меня скажет вам о его честности, доброте, способностях, долговременной службе и о недостаточности средств, которыя принесла ему эта служба. Помогите, умоляю вас, несколько усладить горькую жизнь человека, уже сошедшаго одною ногою в могилу и которому, по его болезненному состоянию, необходимо более безбедное существование. Вы любите творить добро, и я надеюсь, что вы не оставите заняться этим благим делом.

Дабы возвратиться к моим собственным приключениям, я должен сказать вам, что, наскучив постоянными гонениями, я хотел оставить службу и удалиться в деревню, не имея достаточнаго состояния для жительства в Лондоне на собственные доходы и не находя возможным покинуть Англию до истечения четырех еще лет, без крайняго вреда для образования моего сына.

Я имел в виду поселиться в окрестностях Бата, где жизнь дешевле Лондонской и где он мог найти учителя математики для окончания своих занятий этою наукою, столь необходимою везде, которую он изучает с охотою и которая нигде на свете так не процветает, как в Англии. Но брат мой дал мне понять, что гаже самые враги, которые нас преследовали, изобразят меня как человека, отрекшагося от своей родины, и станут приписывать мне всякую случайную неудачу моего преемника, уверяя, что дело испорчено моими подпольными происками; любовь моя к сыну превозмогла мое отвращение к службе, столь же несчастливой, сколько нелестной для меня, и я решился пожертвовать собою, остаться на моем месте еще четыре года, с целью окончить воспитание и научныя занятия моего сына, служащаго мне единственным утешением.

С тех пор я имел много неприятностей и хлопот с нашею эскадрою; но умалчиваю о них, чтоб никому не повредить, и жалею тех, которые навязали мне эти хлопоты единственно по своей глупости.

Вот мой послужной список. Теперь я должен представить вам обзор моего частнаго имущества. Отец мой был богат собственным имением, но еще более от щедрот императрицы Елисаветы, всегда благоволившей к нашему семейству. Он был услужлив и щедр и, не предаваясь расточительности, жил прилично своему званию. Покойный император Петр III, бывши великим князем, оказывал ему особенное расположение и доверялся ему до того, что каждый раз, когда имел надобность в деньгах, обращался к моему отцу, который в этих случаях служил ему с охотою и усердием. Когда великий князь вступил на престол, он выразил моему отцу все свое благоволение и, без всякаго ходатайства, по собственному побуждению, обещал пожаловать ему земли во время коронации. Ссылаюсь в этом на свидетельство Андрея Васильевича Гудовича. Но вам известны и кратковременность этого царствования, и трагическая кончина этого добраго и несчастнаго Государя. Отец мой был арестован, подвергся опале, разорению и вынужден был продать железныя руды, которыя составляли почти половину его достояния и за которыя он был обязан щедротам императрицы Елисаветы. После этого у него, и единственно у него, отняли четыре большия имения в Малороссии: Белики, Кобыляки, Старые и Новые Сенжары. Но этого было мало: отняли еще у моего брата, у меня и у двух наших двоюродных братьев имение, которое принадлежало нам безспорно по праву и было последним остатком милостей императрицы Елисаветы покойному моему дяде, великому канцлеру графу Воронцову за его многолетния, важныя и безупречныя услуги: ибо, по своим щедрым наклонностям, он истратил все собственное имение и продал все прочия земли, полученныя от нея. Имение, о котором идет речь, находится в Карелии и в нем числится, по последней ревизии, 12 тысяч

душ. Оно было отнято у нас после того как граф Скавронский был помолвлен, или сочетался браком, с племянницею князя Потемкина. Это слишком долгая история, но графу Безбородке известны вся несправедливость и все подробности этого дела, и он может разсказать вам о нем.

Отец мой умер, лишившись более двух третей своего состояния, и оставил нам долги. На службе, ни я, ни брат мой никогда ничего не приобрели, а напротив всегда тратили свое. Начальствуя полком, я не только не извлекал из него выгод, как другие, но расходовал собственное достояние, в чем могу сослаться на всех гренадер, которые еще налицо. Они могут сказать вам, в каком положении они находились; когда же я оставил полк, тогда не было роты, которая не имела бы от 8 до 9 сот рублей артельных денег. Когда я сдал полк и должен был ехать в Италию для возстановления здоровья, у меня не было необходимых денег на поездку: я принужден был заложить мой Петербургский дом и продать немногия драгоценныя вещи, которыя у меня были. Я имею долги, которых иначе уплатить не могу, как продавши какое-нибудь имение. Дохода я получаю от 20 до 22 тысяч рублей; но вы знаете, что это уже не рубли императрицы Елисаветы, и до какой степени все у нас вздорожало. Поэтому, когда воспитание моего сына будет окончено и я привезу его для поступления на службу, я должен буду поселиться в деревне, дабы он (как и следует по справедливости) ни в чем не имел недостатка, тем более, что я обязан думать об уплате, из моего имения, приданаго моей дочери.

Могу заверить вас честью, что я не огорчен жалким положением, в которое приведено мое семейство. Оно без всякой своей вины пало с высоты, на которой находилось при императрице Елисавете и в продолжение слишком кратковременнаго царствования Петра III. Это произошло вследствие несчастий, которых оно не навлекло себе, и следовательно ни мне, ни моим детям, ни потомству их не придется краснеть, и лишь бы сын мой и дочь моя были благовоспитаны и честны (чего я надеюсь достигнуть, благодаря их добрым наклонностям и доброму нраву), это будет наилучшим наследством, какое я могу им оставить. Я видел очень богатых людей, всеми презираемых и неспособных на какую-либо государственную службу. Я надеюсь, что этого не будет с моим сыном.

Перейдем теперь к состоянию моего здоровья. Рожденный с довольно слабою грудью, я в 1766 и 1767 годах едва не сделался жертвою чахотки, от которой спасся только благодаря молочной и растительной диэте и употреблению Зельтерской воды, согласно советам доктора Галеди. В бытность мою при армии, я выдержал три гнилыя горячки, которыя совершенно истощили мой организм. В 1776 году я вновь заболел грудью и принужден был уехать в Италию. Граф Николай Румянцев, который в этой поездке сопровождал меня до Вены, может разсказать вам, в

каком жалком состоянии находилось тогда мое здоровье. В 1783 году, по смерти моей жены, я был долго болен и сам едва не умер. Здесь, в зиму с 1789 на 1790 год, я страдал водянкою в груди и вылечился только благодаря искусству врачей и старательному уходу. Два года с половиною тому назад, я чуть не лишился зрения вследствие воспаления глаз, простудившись на свадьбе принца Вельскаго, и с тех пор я так плохо вижу, что не могу ни читать, ни писать без очков; короче, имея от роду 53 года, я похож на человека 65 лет, и дряхлость постигла меня ранее, чем старость. Малейшая стужа, малейшее телесное напряжение, уничтожают меня. К счастью, я нахожусь в стране, где каждый живет, как хочет, и где не соблюдается никакого этикета в деловых сношениях. Наприм, когда холодно, и я имею дело до лорда Гренвиля, я отправляюсь к нему надевши 3 или 4 пары шерстяных чулок, сапоги и двойное верхнее платье из фланели, чем он нисколько не обижается, потому что сам принимает меня в сапогах и во фраке.

Одним словом, я человек истощенный телесно, и мне всего прискорбнее, что сил моих уже недостает для службы нашему доброму Государю. Я теперь не что иное, как плохой лимон, из котораго выжали небольшое количество сока, в нем бывшее, и который, от продолжительнаго трения, лишился тонкаго слоя цедры, покрывавшей корку. Я гожусь только быть брошенным. Мои слабыя, но усердныя заслуги принадлежат прошедшему, и мне остается единственным утешением, что, может быть, вследствие моего долгаго пребывания в Англии, я приобрел, несмотря на ограниченность моих дарований, основательное знание этой страны, имеющей столь важное значение в делах Европы, и что знавшем этим я могу принести некоторую долю пользы моему Государю. И так, я не высказываю моего намерения, ибо исполнение его не зависит от меня; но желание мое — остаться здесь впредь до окончания научных занятий моего сына. Тогда я попрошу отпуска, для представления моего сына и определения его на службу, и если к тому времени будет у России война и, несмотря на мою дряхлость, Император соизволит дать мне назначение, то я сочту это за счастие, предпочитая смерть от пушечнаго ядра на поле чести медленной кончине в постели от какой-нибудь лихорадки. Но если не будет войны, то не думаю, чтоб я мог устоять против тягостей обиходной военной службы: я бы не вынес 20 градусов мороза на параде.

Я наскучил вам, мой добрый друг, этим длинным повествованием о 35-летней деятельной жизни; но я надеюсь, что вы не прочли всего разом.

Мне остается сказать вам одно: прошу вас, убеждаю вас, умоляю вас не показывать этого очерка никому на свете, не говорить также никому на свете, что я сообщил вам эти подробности. Я сообщил их вам с полным доверием, и вы слишком честны, чтоб не оправдать доверчивости друга, который

только вам, и никому иному, хотел поставить на вид все превратности своей жизни. Прошу вас также отослать мне назад эту бумагу, которую я желаю оставить после себя моему сыну, дабы ему известно было поведение его отца, и что если его отец и все семейство его впадали в несчастие, то не заслуживали этого. Он увидит также, читая о всех постигших меня невзгодах и соображая их с тем спокойствием духа, с каким я жил на его глазах, что оно достигается только чистою и безупречною совестью, которая дороже всего на свете и несравненно выше всяких богатств и почестей.

Прочитывая эти листы, вы найдете, что правописание мое плохо; вы встретите неправильныя согласования, повторения, пропуски некоторых слов; но подумайте, что я почти ослеп, что пишу соrrentе саlаmо 14), что я не имел времени перечитать это марание, и наконец я убежден, что вы сумеете исправить все погрешности и пропуски слов.

Прощайте, мой добрый друг; будьте счастливы, и дай вам Бог несколько друзей, которые бы также искренно любили вас, как я.

8 Февраля н. ст. 1797 года.

14) Беглым пером, наскоро.